о  потом
подхватил меня сильный ураган и стало холодно; и я попал в осень: совсем
не в ту, светлую, золотую осень, которую видел за одной  из  хрустальных
дверей, но в осень темную, позднюю...
   Я был одиноким, сморщившимся от холода листком, который ураган нес по
темному, старому лесу. Здесь не было ни одного листка, даже палого; кора
на деревьях закаменела от долгого (может вечного?) холода. И среди скрю-
чившихся, перегнувшихся в муке ветвей повисла тьма; небо  затянуто  было
низкими серыми клубами, которые быстро неслись над лесом.
   Деревья стонали - стонали их толстые ветви, стонали их змеящиеся кор-
ни; стонала земля, и еще что-то в черных глубинах оврагов, стонал одино-
кий ветер вокруг меня (тоже одинокого).
   Холодно - все холоднее и холоднее, я почувствовал, что еще немного  и
замерзну совсем; но я ничего не мог поделать - был бессилен против этого
ветра.
   Так я замерз бы совсем, но тут издалека послышались человеческие  го-
лоса, я рванулся к ним; темный лес закружился; небо затвердело,  обрати-
лось в грязный потолок. Я лежал на полу; в пустой комнате, с искаженными
в муке стенами, а из забитых досками окон едва просачивался тусклый свет
декабрьского дня.
   Я совсем замерз и едва смог подняться; прислушивался к голосам, кото-
рые доносились с лестницы:
   - И что это за квартира? За одну неделю - две смерти. Сначала  стару-
ха; теперь еще этот парнишка; сколько ему? - я узнал голос Петра Алексе-
евича.
   - Десять. - отвечал кто-то молодой.
   - И кто вызвал-то, знаешь?
   - Говорят старуха какая-то.
   - Во-во, а спрашивается - какая такая старуха?  Какая  старуха  могла
про это знать, когда этот жилиц никого к себе не пускал?!
   - Скорее здесь дело связанно с психиатрией. Как и в прошлый раз - си-
дит пишет стихи. А братец на диване. Мне еще видеть  такого  не  доводи-
лось: все лицо в крови, все руки, вся рубашка. Слушайте,  Петр  Алексее-
вич, а может он их того., ну вы поняли... если псих то...
   - Хватит чепуху молоть: уже экспертизу провели; инфекционное  заболе-
вание - долго теплилось, а вот в последние дни проросло - нервный стресс
сказался. У них тут и жилье конечно, что говорить - все и так  видно.  Я
уж и справки навел; в доме заселенными остались эта и еще пять  квартир;
остальные уже новоселье давно справили, да и этих еще в сентябре пересе-
лить должны были, да какие-то там темные делишки сказались; вроде, квар-
тиры те, кто уж перекупил, ну и оставили их здесь до следующего года...
   - Ну и что с ним делать-то?
   - А что делать? Человек он, конечно, странный, но никого еще не иску-
сал; что с ним делать... Я думаю тяжело ему теперь - один  во  всем  до-
ме...
   А я все это время сжимавший губы, чтобы не закричать,  простонал:  "В
мире - во всем чуждом ему мире - он один".
   Я вжался лбом в промерзающую стен и увидел перед собой Сашу - он  был
весь в крови, кашлял и кровь рывками выплескивалась изо рта его.
   "Зачем же... - шептал я. - зачем, ты усыпил меня? Зачем, не  дал  по-
мочь? Ведь ты же не хочешь оставаться совсем один..."
   И тут изо тьмы выступило лицо древней старухи  с  черными  глазами  и
раздался ее воющий голос: "Годы... годы..." - и вновь я видел  этот  дом
со стороны; мрачный, высился он над чуждыми ему  улицами,  стонал-стонал
год от года, но никто не приходил к нему, как и к  Николаю...  Они  были
похожи: оба всеми покинутые, оба ненавидящие новый  мир,  оба  злые,  со
взвинченными до предела, рвущимися нервами, но оба еще хранящие  в  себе
истинный, сильный свет - Николай, среди припадков бешенства  выплескивал
его на страницы; ну а дом - среди тьмы  -  в  светлых  грезах,  которые,
правда, тоже разбивались хладными ветрами.
   "Ведь я же мог помочь, ведь был рядом; ведь мог в  больницу  отвести;
ведь поклялся что исполню, что задумал и вот..." - я  застонал,  и  нес-
колько раз ударился лбом о стену.
   - Петр Алексеевич, слышали - стонал вроде кто! В той вон квартире!
   - Да брось ты - просто ветер подул.
   - Да точно - кто-то стонал.
   - Ну, может, бомж какой?
   - Эй, есть здесь кто?! Я осторожно отошел к забитому  окну,  прижался
там у стены и замер.
   - Эй, есть кто?! - кричавший остановился в коридоре, потом хмыкнул  и
отошел обратно на лестницу.
   Вновь возобновился разговор; но теперь он начал удалятся; а вскоре  и
совсем замолк где-то на нижних этажах; пронзительно и  тяжело  скрипнула
там дверь, а я стоял и смотрел в какую-то точку на противоположной  сте-
не...
   Неожиданно я понял, что смотрю на глаз!
   Глаз, раздутый изнутри капельками  человеческой  боли  -  теперь  еще
больше нестерпимо раздутый, казалось, что он  лопнет  сейчас  и  затопит
болью всю комнату - ни с чьим глазом не спутал бы этот.  Он  внимательно
смотрел на меня из проделанного в стене отверстия и еще слышен  был  ти-
хий, беспрерывный стон.
   - Николай. - прошептал я, чувствуя, как холодные мурашки, и отнюдь не
от холода, бегут по моему телу.
   - Николай... - повторил я, но не в силах был  сделать  шаг  навстречу
этому невиданно болезненному взгляду. А он все смотрел на меня и не мор-
гал, только стон все усиливался. Наконец, я шагнул, а он тогда отдернул-
ся в сторону, и какая-то черная материя завесила с его  стороны  отверс-
тие.
   "Что же нам делать теперь" - прошептал я, подойдя к этой  стене;  по-
том, опустив плечи, медленно вышел из пустой квартиры; встал у его  две-
ри.
   Я знал, что он стоит за этой дверью, прямо напротив меня, всего  лишь
в одном шаге; жжет эту дверь своим измученным, одиноким взглядом...
   И тут я представил себе, что предстоит ему и, прислонившись к оказав-
шейся неожиданно теплой железной поверхности, заплакал: увидел эти  дол-
гие зимние ночи, когда совсем один в старом, продуваемом ветрами, стону-
щем доме. Одна ночь, другая; неделя, месяц, месяцы... и все воет и  воет
холодный ветер. Как можно выдержать одну такую зиму, а потом еще и  вто-
рую; без друзей, без любимой, всегда один на один с этим домом...
   Мне стало жарко и тут же болезненный озноб пробил тело:
   - Николай, открой, пожалуйста. Мне есть что сказать тебе... пожалуйс-
та... - обожгла щеку слеза, завыл ветер, а за дверью - тишина...
   Не знаю, сколько простоял так, но потом провожаемый воем толи  ветра,
толи Николая, медленно побрел по лестнице.
   И когда вышел во двор, почувствовал, как холодно, как нестерпимо  хо-
лодно мне. Холод этот шел изнутри, леденил тело, а до  тепла  так  дале-
ко...
   Рядом с прогнившими пнями остановился, повернулся и посмотрел в квад-
ратное окно-глаз. За ним сгущался сумрак и все же,  в  этом  сумраке,  я
различил какое-то движение.
   Николай стоял там; быть может плакал, и смотрел как я ухожу,  слышал,
как воет ветер, а впереди его ждал одинокий день, за ним еще один, а по-
том еще и еще...
   Когда я шел по темной арке; и в спину мне дул, гнал прочь ледяной ве-
тер, и выл кто-то бесконечно одинокий - я поклялся, что приду сюда и  на
следующий день и потом еще и еще (на работу я собирался выйти недели че-
рез две), что каждый день буду приходить к его квартире;  кричать,  шеп-
тать, звонить; но только бы он  впустил,  только  бы  дал  поговорить  -
объяснить, что не все так черно на этом свете, как он представляет...
   Но тогда было черно на моей душе - глаза  болели,  слезились;  что-то
жаркое засело в груди и резалось там, но и холодный озноб пробивал тело;
по улицам шел медленно и покачивался, как пьяный;  то  нахлынет  хладная
тьма и где-то в ней Саша, обхватывает меня своей  окровавленной  ручкой;
то ворочается выпуклый, раздутый до предела страданием  глаз;  а  вокруг
все выл ветер...
   Очнулся уже на следующее утро в своей кровати, которая была  разобра-
на, также я как-то умудрился сбросить пальто да и всю одежду, хоть и  не
помнил этого. Проспал, значит, весь предыдущий день и ночь...
   Подошел к окну; а за ним все мело и мело и низкие серые громады плыли
над городом; бросился к телефону - звонил на работу, ходил услышать  го-
лос медсестры Катерины, но ее не оказалось на месте.
   И остановился у окна и страшно было; снег все падал и падал, и  город
смыл с себя все цвета кроме грязных... И я чувствовал, что и  Николай  в
это же время стоит у своего квадратного окна, смотрит на этот  же  снег,
за которым темнели громады домов...
   "А не сплю ли я?.. быть может, все это сон? Ведь, и  тот  яркий  день
мне приснился, хоть и было все, как наяву... Как бы хотелось, чтобы нас-
тупила поскорее весна... как бы..." - я вжался в стекло с  такой  силой,
что оно затрещало... "Мы с ним похожи, только он, по природе своей лучше
всех людей, мне известных. И он не может принять то, с чем смирился я  и
оттого страдает - всегда страдает. Но он сильнее меня..."
   Взвизгнул телефон и я бросился к нему, зная  уже,  что  это  Катерина
звонит и, действительно услышал ее светлый голос - да тут где-то в  про-
водах зашипело чудище и связь оборвалась...
   Попытался еще несколько раз дозвониться - ну а потом  тесно  и  жарко
мне стало в своей комнатке, я оделся и выбежал на улицу.
   По нашим узеньким, смирившимся уже со скорой смертью улочкам, пошел к
темному дому. А вот и он; изъеденный морщинами, изуродованный временем и
одиночеством, с неприязнью смотрящий на людей.
   По арке, чуть согнувшись против воющего ветра, пошел быстро,  но  вот
остановился - около стены, повернувшись ко мне сгорбленной спиной, стоя-
ла старушка; я сразу почувствовал, что эта та самая - из моего "прекрас-
но-кошмарного" виденья. И вновь подумал тогда - не сон ли это?
   Прошел мимо и уже за спиной услышал ее шепот, только  слов  разобрать
не мог; слишком сильно стонал ветер...
   Двор, лестница, дверь - стучу, кричу, чтобы открыл, потом шепчу и да-
же плачу от тоски от боли; и ветер все воет страшно и тоскливо; и в пус-
тых квартирах катился шелест, но тоже тоскливый, безысходный.
   - Пожалуйста. - шептал я. - Ведь мы похожи с тобой. - в ответ  только
ветер воет да шелестит без конца что-то.
   Прошел в ту квартиру, где в нескольких шагах от умирающего Саши прос-
пал на полу ночь, и там из отверстия в стене встретил меня  его  мучени-
ческий взор. Все было, как в темном сне и как во сне я ничему  не  удив-
лялся.
   - Я хотел тебе сказать только...
   Глаз отодвинулся и на место его пало что-то темное.
   В такой тоске, какой не испытывал еще никогда в жизни,  вышел,  скло-
нивши голову, из подъезда. Медленно побрел по арке, и там, у испещренной
шрамами стены, стояла сморщенная, согнутая старушка - на этот раз повер-
нувшись ко мне лицом. Она стояла без единого движенья и даже заштопанное
пальтишко и платок оставались недвижимы; и черные глаза тоже недвижимые,
беспросветные, словно камни. И вновь она шептала...  Я  поскорее  прошел
мимо, но и после, идя по улицам, чувствовал на себе ее тяжелый взгляд.
   Вокруг проносилось что-то; кажется - машины, люди; говорили,  гудели;
но я принимал их за сгустки безвольного тумана; и дома, и улицы, и серое
небо над ними - все казалось призрачным, вот-вот готовым  рухнуть,  раз-
биться в ничто: "Это ведь сон" - шептал я. - "Все это снится. Вот  прос-
нусь сейчас в своей кровати... а может, я уже давным-давно кручусь там в
бреду; и все это мне привиделось?" - от картины, которая  представилась,
стало тошно: моя комната, кровать и я в ней  уже  многие  дни  в  беспа-
мятстве, совсем рядом со смертью, и никто не придет на помощь - я, ведь,
совсем один.
   "Нет - должен, ведь придти Петр Алексеевич, Катерина - но,  может,  и
они тоже часть бреда? Может и их  нет?..  Господи,  кажется  я  схожу  с
ума... Что же делать теперь? Куда идти?.. К Николаю, да к нему. Принести
динамит, взорвать его дверь, вытащить его на свет... Господи, я же схожу
с ума! Но что же мне теперь делать?"
   Я проходил возле какого-то подъезда, как услышал доносящийся из  него
резкий, рвущийся кашель - кашлял ребенок.
   - Саша! - позвал я, понимая, что Саша уже в земле,  но  раз  это  был
бред, он мог стоять с окровавленным лицом в  том  подъезде  и  с  укором
смотреть на меня.
   Сейчас вижу со стороны себя тогдашнего: смертельно бледного, со  впа-
лыми щеками, с усталыми, окруженными синевой глазами; дрожащий от холода
- толкнул дверь подъезда и там увидел  не  Сашу,  но  какого-то  другого
бледного болезненного мальчишку; за ним шла полная  бабушка  похожая  на
бабушку Николая.
   - Вашему сыну надо в больницу. - в отчаянии зашептал я. - Пожалуйста,
прошу вас. Лечите его немедленно; иначе - погубите.
   Старушка с испугом взглянула на меня и взяла внучка за руку.
   - Куда ж мы, по твоему собрались...
   И поспешила с ним к машине скорой помощи, которая стояла в нескольких
шагах от подъезда...
   Потом, не разбирая дороги, я куда-то брел. Иногда бежал,  иногда  шел
медленно, иногда совсем останавливался. Потом, когда серость стала  гус-
теть, почувствовал, что если не отогреюсь сейчас же, так  замерзну  сов-
сем, не смогу больше двигаться, упаду в темный, городской снег.
   Зашел в какой-то магазин и уселся там на батарею у входа; просидел на
ней с полчаса, а потом потянуло меня в этот магазин. Хоть и до жара наг-
релся я на батарее, а все ж не пристанная, холодная дрожь сводила тело.
   Ноги привели меня в отдел оптики и там я купил бинокль; причем понял,
зачем его купил, уже выходя из магазина - я решил  вернуться  к  черному
дому, зайти в подъезд противоположный тому, в котором жил Николай,  под-
няться в одну из пустующих квартир и оттуда наблюдать за ним.
   Оказывается, забрел я в новый, высотный район и целый час потратил на
то, чтобы выбраться из этого бетонного лабиринта.
   Вот и узенькие, едва освещаемые редкими фонарями улочки, вот и  дома,
ожидающие своей смерти... вот и их мрачный  повелитель,  весь  окутанный
мраком и воем.
   Арка; подъезд в который никогда раньше я не заходил - такой  же  чер-
ный, как и подъезд Николая; под ногами что-то хрустело - быть может, би-
тое стекло или чьи-то сухие кости - не знаю... Я был готов тогда ко все-
му.
   Пятый этаж; квартира без двери, но с забитыми досками окнами -  доски
эти я с остервенением выломал и обломки их посыпались во двор.
   Достал бинокль, настроил: вот яркое, квадратное окно  кухня,  но  там
никого нет; левее освещенное слабым светом окно его комнаты; а вот и  он
- всего лишь в шаге от меня - вот глаза его огромные, нестерпимые -  пе-
редо мной. И он смотрел на меня; лицо искаженное страданием, видно было,
как дрожит он.
   "Помни, что он не может тебя видеть" - шептал я, пытаясь совладеть  с
желанием броситься прочь.
   А он зашептал, потом и выкрикнул что-то неслышное мне; склонил голову
и продолжил писать - перед ним на столе все завалено было листами. Левой
рукой он перехватил у запястья правую, так как она сильно дрожала, почти
не слушалась его.
   Пока он писал, я изучал те листки, что лежали на столе - да, там были
стихи, но к этому я вернусь позже.
   Он исписал лист, прошел с ним на кухню, положил там на  стол,  а  сам
вернулся в комнату; там простоял некоторое время - всего лишь в шаге  от
меня; и кричал в исступлении то, что я не мог  слышать  -  только  ветер
выл; потом сгреб все стихотворные листы в одну кучу и поджег их.
   - Нет!!! - завопил я, а он вздрогнул и вновь смотрел своими  страшны-
ми, выпуклыми прямо глазами на меня.
   - Нет, безумец!!! Остановись, прошу,  прошу,  прошу!!!  Остановись!!!
Что же ты делаешь!!!
   С такими воплями бросился по лестнице, но во тьме, дом подставил  мне
подножку - одна из ступеней выгнулась... Я упал, и громко хрустнула - на
этот раз моя кость - пала тьма...

                                             *         *          *

   Открыл глаза, увидел окно, а за ним пушистые, увитые ярко-белыми чуть
златящимися на солнце снежными шапками ветви; за ними небо синее, яркое.
А вон и снегирь с пышной красной грудкой прохаживается  на  подоконнике,
вон и друг его спорхнул из чистого глубоко прозрачного  воздуха,  принес
хлебную корку.
   А в комнате бело-бело, чисто, просторно и свежо. Я лежу на кровати, а
передо мной на кресле сидит Катя в белом своем платье, глаза ее  светлые
с теплотой смотрят на меня.
   - Здравствуй... - произнесла она негромко и сразу что-то запело в мо-
ей душе от этого чистого, доброго голоса.
   - Сережа, ты мог бы замерзнуть там. Ведь никто не знал, где тебя  ис-
кать; подъезд совсем не жилой. Но позвонила какая-то старушка...
   - А что с Николаем?
   - Тот подъезд тоже больше не жилой.
   - Что же с ним?
   - В ту ночь, когда ты сломал себе руку, он покончил с собой...
   - Что?!
   - Да... мне тяжело говорить об этом...
   - Но как?!
   - В ванной, наполнил ее ледяной водой - горячую у них отключили - и в
этой ледяной воде перерезал вены...
   - А что еще нашли?
   - В его комнате кучу пепла на столе. А на кухне предсмертную записку.
   - Что же там было?!
   - Не знаю, Сережа... Не читала...
   - Но ведь должны были говорить!
   - Да слышала: про одиночество, про безысходность, про то, что  каждая
ночь для него пытка нескончаемая; что из тьмы крадется  к  нему  что-то,
что дом живой и даже не знает, сможет ли он добежать до  ванной  -  ведь
надо пробежать у двери ведущей на лестницу - там,  как  он  считал,  его
поджидало что-то.
   - А какие последние слова? Ведь и про это должны были говорить, Катя.
   - Да - "Не знаю, что ждет меня впереди, быть может только мрак боль и
бесконечное тоскливое одиночество. Что же, если так суждено... Но  я  бы
хотел вернуться в ту счастливую, светлую  страну,  где  цветут  в  нашем
прекрасном дворе яблони, где вечная весна в душах людей; в тот мир,  где
нет безумия, который совсем не похож на наш мир. Пишу это не для  людей,
но для ветра".

                                         *         *         *

   Прошли годы; сейчас сижу в своей комнате, на кресле рядом  сидит  моя
Катюша, читает нашему малышу, маленькому Сашеньки,  детские  сказки,  он
улыбается, глазки его мечтательно загорается и он  чистым  голоском  пе-
респрашивает то про Бабу-ягу, то про Василису прекрасную.
   На улице темный зимней вечер, но в нашей комнате вечная весна, теплый
апрель; улыбаюсь Кате, улыбаюсь нашему первенцу. Господи, как я их  люб-
лю...
   Сейчас, в окончании этих воспоминаний приведу стихи, которые запомнил
навсегда...
   В ту воющую ночь, в пустой квартире, нынче уже снесенного дома, с по-
мощью бинокля я смог прочитать одно из его, обращенных в пепел стихотво-
рений - тот лист случайно был повернут в мою сторону.
   Вот они эти строки:

   - Как тихо в лесу в эту зиму: Чуть движутся ветви берез, И сыплет  на
снежную спину, Златые песчинки мороз.

  Вот солнце сквозь ветви прорвалось,
  По лесу тропою прошло,
  И кистью своей расписало,
  И ветви красою зажгло.

  Качнуться из снега наряды,
  По ним пробежится снегирь,
  И тихой, извечной прохладой,
  Над кронами небо легло...

   Ниже приписана была дата "2 декабря (ночь) 1997 год" - в эту ночь,  в
двух шагах от него, в страшных мучениях, исходя кровью  умирал  человек,
который любил его - по настоящему любил! - всем сердцем. Человек,  перед
которым я приклоняюсь - его младший брат Саша.

   30.01.98




                                      ВОСКРЕСЕНЬЕ

   Родители и младший брат уехали на дачу. Дима  остался  один  в  доме.
Прошла  в  мучительном  бездействии  суббота.  Дима  пытался  играть  на
компьютере, но ужаснулся этому бесполезно уходящему времени,  попытался,
как и раньше, сочинять стихи - ничего не выходило, и,  вообще,  казалось
ему будто души его и сердца нет, а осталось только не пойми что, не спо-
собное уже ни на чувства, ни на какое-либо действие.
   В субботу же вечером, выходил он на улицу, однако так ему тошно стало
оттого, что там кто-то там ходит, смеется, и ездят машины, и кто-то спе-
шит, и кто-то пьет, что он поскорее поспешил домой, смотрел телевизор  -
щелкал каналы и все ему казалось там пошло, ничтожно, бессмысленно,  ту-
по... Он выключил телевизор и с тяжелой