Чее-еерт!  -
завизжал он с надрывом (дома никого не было) - завизжал, выпуская долеч-
ку огромного, накопившегося за эти недели неразделенного чувства.
   Получилась большая груда из разодранных тетрадей, которую он  в  нес-
колько приемов перенес на кухню; запихал там в мусорное ведро...
   После этого начался у него настоящий жар. Мать, вернувшись с  работы,
обнаружила своего сына лежащим на кровати, посеревшего, взмокшего всего,
едва языком ворочающего, да и то на языке одно только имя было: "Каня".
   Температуру смерили - оказалось 39.8.
   Пришедший врач, осмотрев больного заявил, что горячка возникла в  ре-
зультате чрезвычайного физического и нервного напряжение, которое  "судя
по всему продолжалось последние две недели... Он, как бы, изжег себя из-
нутри... С большой вероятностью можно сказать, что здесь всему  причиной
весна. Весенняя, так сказать, юношеская чувственность... Ему  нужен  по-
кой, покой, много свежего воздуха, фруктов, и еще раз покой..."
   Время от времени, Миша еще мог различить расплывчатый контур доктора,
очертания своей комнаты; но ни доктор, ни комната, ни  приглушенные,  из
иного мира долетающие голоса не значили теперь ничего.
   Пред ним, в темном воздухе, поднимался некто  без  лица,  огромный  и
грозный, изрыгающий из себя холодный, пронзительный ветер.
   - Кто бы ты ни был уйди с моей дороги! Прочь, я не хочу тебя  видеть!
- кричал Миша.
   Но тот, из темноты сотканный, и не думал уходить, он даже  приблизил-
ся, заслоняя расплывчатыми контурами все темное пространство.
   - Убирайся прочь!
   - Откажешься от нее, тогда уйду - свободной  станет  твоя  дорога!  -
раздался насмешливый, булькающий голос.
   - Ах вот чего ты хочешь! - Миша не знал, что находится  в  бреду;  он
думал, что все на самом деле; однако, нисколько этому и не изумлялся:
   - Никогда и не откажусь и не забуду! Слышишь ты! Прочь с моей дороги!
- он зашагал на этого черного бесформенного великана, без лица, вещающе-
го насмешливым, булькающим голосом:
   - Я же судьба твоя!
   - Да хоть судьба, хоть целый мир: прочь с дороги! Я никогда не  отка-
жусь от нее! - и он бросился на великана крича:
   - Я никогда не откажусь от нее, потому что люблю! Потому что ничто  с
этим чувством не может сравнится! Любить - это нельзя описать!  Господи,
да как же я могу отступиться, когда ничто не может сравниться с чувством
любви, а значит ничто не может и удержать меня! Судьба, Мир,  Бог  -  да
мне все равно! Я люблю! Слышишь!.. - кричал он, врываясь в черноту. -  В
жизни ничто не сможет остановить меня, может смерть... да и после смерти
не смогу остановиться, оно бессмертно - это чувство! Слышишь ты - Судьба
поганая?!
   Он врывался все глубже и глубже во тьму; грыз ее, разрывал, чувствуя,
как поглощает его черная трясина орал:
   - Ну давай - затягивай, умерщвляй меня; в ад посылай!  Я  знаю  -  ты
бог! И сейчас в лицо тебе кричу: пошел ты со своим  адом,  если  мне  не
суждено встретится с нею! Ты воспитываешь рабов!  Да  рабов!  Обладающий
силой подлец, ты и из меня хочешь сделать пса послушного, покорного!  Да
пошел ты! Отправляй меня скорее в ад, лучше уж на  сковородке  пожарюсь,
чем смирюсь! Давай, кидайся на меня! Давай, я ведь, что букашка пред то-
бой! Давай мучь, жги, наказывай меня - ведь это твоя награда тем, кто не
смиряется с твоей волей поганой! На большее ты и не способен! Тьфу тебе!
Понял! Даже и в аду не смирюсь! Жги - не боюсь! Люблю! Л-Ю-Б-Л-Ю!!! Даже
и в аду твоем любить ее не перестану!..
   Доктор в это время склонился над стонущим, мечущимся  в  жару  Мишой;
прислушался к шелесту губ его, молвил:
   - Правильно было бы назвать это весенней лихорадкой,  но  слишком  уж
ужасна, сильна эта болезнь, которую только глупец мог бы назвать  словом
"Любовь". Эта болезнь, страшная, отвратительная; разъедающая разум чело-
веческий, оставляющая только чистые чувства, инстинкты... Такого эффекта
мне, по правде, еще не доводилось видеть... Вот что, введем ему снотвор-
ное и успокаивающее... Да - это просто необходимо...

                       *              *              *

   Каня не хотела покидать родного дома, и потому,  родители  рассудили,
что ежели отправить ее в больницу, так лечение ее только затянется,  бу-
дет она скучать, томиться - оставили ее лечиться дома.
   Каня лежала на кровати своей, а поверх одеяла, на животе ее  пристро-
ился пепельно-серенький комочек; мурлыкал сладко, песню теплого  облачка
напевал.
   Рядом с кроватью, в кресле с откидной спинкой, сидел Канин отец,  во-
левой, творческий, очень строгий к себе и к окружающим человек; с мягки-
ми теперь, рядом с дочкой, чертами лица.
   - Батюшка. - бархатным своим, мягким голосом обратилась к нему Каня.
   - Да? Что, доченька?
   - Ты видишь, батюшка, сколь близким стал мне за этот  месяц  котенок.
Он мне, что братик родной. Послушай, как мурлычет... Вот, хотела бы поп-
росить, чтобы позволил ты ему остаться, людей  то  сейчас  очень  трудно
найти.
   - Значит, так и не нашла?
   - Нет, батюшка...
   - Извини, доченька. Хочу я тебе приятно сделать, понимаю  и  то,  что
очень подружилась ты с ним за время болезни; но все ж, не могу ему  поз-
волить остаться. Это - против правил. В этом году одного такого  милого,
добренького мурзика оставим. А в следующем еще красивее родится; что  же
- тоже по нему слезы станешь лить? В одном году оставишь, в следующем  -
еще тяжелее отпускать будет...  Очень  жаль,  доченька,  что  приходится
расстраивать тебя, но мой окончательный ответ: "Нет"...
   На следующий день, в дневную пору,  когда  родители  Канины  были  на
творческой своей работе, и большой наполненный весенним светом дом  пус-
товал, к Кане пришла сестричка-Люда, которая по недугу своей второй  по-
ловинки, часто в эти дни пропускала занятия в институте,  сидела  с  ней
рядом, развлекала веселыми историями, да и смехом своим жизнерадостным.
   В этот день, побелевшая за время болезни больше прежнего  Каня,  была
особенно мрачна и задумчива, сидела прислонившись к  стене,  поглаживала
котенка...
   - Значит, переговоры прошли неудачно? - поинтересовалась Люда.
   - Да.
   - Каня, сколько же ты из-за него переживаешь  в  последнее  время.  Я
очень-очень тебя понимаю. Это когда вот такое живое существо  становится
очень близким, когда ты любишь его; когда, как сыночка  своего  лелеешь;
да с каждым днем все больше и больше это чувство в тебе растет...  И  ты
знаешь, что впереди неминуемая с этим родным существом разлука, что  его
ждут впереди какие-то испытания, что вы не увидитесь никогда  с  этим...
маленьким теплым облачком, которое рядом с облаком твоей души, Каненька,
сестричка моя, мурлычет... Так ведь? Так ведь?
   - Да... Ежели можно только эти чувства так вот, просто, в слова пере-
вести, если можно то - да...
   Сестрички обнялись, да и расплакались, несколько своих слез не  стес-
няясь.
   А за окном цвел, зелеными цветами, да голосами птичьими наливался ог-
ромный весенний мир; вдали надрывно, басисто  лаял  несчастный  бульдог;
кто-то шел по улице ругался, где-то шумел лес, а вдали  загудела  элект-
ричка.
   Каня осторожно подхватила котенка, к щеке своей прижала, и  прошепта-
ла:
   - Облачко то ты маленькое, но вокруг одна пустота...

                          *             *              *

   И вот наступил этот роковой день - котенку исполнился месяц.
   И выдался этот, один из первых майских дней, очень солнечным, теплым.
Каждый листик, каждое деревцо, каждое озерцо и речка, каждый дом, каждый
человек - все окутано было нежной, золотистой  бахромой.  Все,  как  бы,
распахивало объятия, все плавно щебетало, текло, журчало...  Голоса  лю-
дей, птиц, а над всем этим - тихий лиственный шелест.
   В открытые окна Каниного дома; плавно, подобно густому меду,  вливал-
ся, наполненный запахами ветерок.
   Моня, чувствуя разлуку, в последний раз вылизывала своего  малыша;  а
Каня, сидела за столом на кухне, смотрела на серенького,  и  в  глубоких
глазах ее наливались жгучие слезы.
   Она сидела так уже давно; почти с самой полуночи, ибо ночью  и  вовсе
не могла уснуть. И ночью она несколько раз подходила к этому маленькому,
мурлычущему облачку, гладила его; тихо братиком звала...
   И вот в золотистое утро, на кухню вошел батюшка, прокашлялся:
   - Ну, вот...
   - Да, знаю. - печальным своим, светлым голосом молвила Каня. - Прави-
ла железные и от них нельзя отступать - ни дня больше. Я готова.
   Батюшка еще раз прокашлялся, взглянул в этот, тоскою  разлуки  напол-
ненный лик, в эти глаза, нежным светом котенка ласкающие; вздохнул:
   - Да, доченька... Отступить от правил не могу. А вот выпустить в  ле-
су, иль в городе - не знаю.
   - Я сама его выпущу, батюшка. Сама решу, где оставить его...
   - Ты, никак, дом сегодня оставишь?
   - Да, поболела я уже довольно; вот сегодня поеду в институт.
   - Как чувствуешь после болезни?
   - Плечо уже совсем не болит... - она все смотрела на котенка, и прек-
расен был ее лик - с такого лика можно было бы икону - святую Любовь ри-
совать.
   - Доченька, может, я все-таки это исполню? Мне то, легче чем тебе бу-
дет...
   - Знаю, батюшка; но, все же - исполню сама. Раз уж суждено нам  расс-
таться так... - она не договорила,  стараясь  скрыть  слезы,  приблизила
чашку к лицу.
   Вошла на кухню Канина мама, которая в юности так похожа на дочку свою
была - да и теперь еще оставалось сходство. Мама, вся в золотистом  неж-
ном свете, легкая, подошла к Кане, руку свою невесомую к  ней  на  плечо
положила, в лоб, словно ветром весенним поцеловала; ветерком же небесным
прошептала:
   - Доченька... - только одно слово, но сколько в нем любви!
   И вот матушка, обратилась уж к мужу своему:
   - Может...
   Видно - это было продолжением давнего разговора - батюшка Канин отри-
цательно покачал головой, к окошку, в майский сад отвернулся.
   Матушка хотела еще что-то сказать, но Каня поднялась  из-за  стола  и
тихим, спокойным голосом молвила:
   - Не надо, раз все уже решено.
   Через полчаса Каня вышла в покрытый густыми тенями и  пушистыми  сол-
нечными пятнами сад, за спиной ее, за черной кофтой был рюкзачок с учеб-
никами, а в руке она несла сумку в которой, свернувшись комочком, дремал
котенок.
   В саду Каню уже ждала Люда; рука об рука, в молчании, направились они
к станции.
   Только, когда электричка понесла их в Москву, Люда решилась  нарушить
молчание, тихо спросила у своей задумчивой подруги:
   - Ты уже решила, где?
   - Отпустить ли в городе, в лесу... нет - не знаю, не спрашивай.  Сей-
час в институте покажу его всем - может, возьмет, все-таки кто-нибудь...

                            *           *           *

   Миша вышел в институт на три дня раньше Кани. В первый день  он  едва
высидел до конца занятий, большее время все  смотрел  в  окно,  выжидая,
когда же появиться ОНА.
   Во второй день чувство тоски, чувство потери ее, чувство  одиночества
давящего, жгущего достигло такого предела, что он и не слышал лектора  -
сухие, научные слова его, против чувств Мишиных, значили гораздо  меньше
скрипа двери.
   Погрузившись в своей, наполненный жгучим, кислым  туманом  тоски  мир
Миша, прикрыв тетрадь так, чтоб никто ненароком не увидел,  стал,  прямо
под беспорядочными, короткими записями выводить строки:

   - Как удержать мне эти чувства, Как сохранить сию тоску? Ты белым об-
лаком уходишь, В безбрежных весен пустоту. Как громко на душистом  поле,
Гремит вечерняя гроза. И время, быстро как смывает, Ее прекрасные слова.
Как тихо здесь идут минуты,  Они  слагаются  в  года,  И  юности  святые
чувства, Уходят с ними навсегда.

   Он с раздражением, с горечью перечитал написанное. Безмолвным, молча-
ливым, страшно тоскливым, некому неведомым, сокровенным криком  взревел:
"Да бред все это - пустые строки! И весь мир пустой, выцветший, бесцвет-
ный! Пусть поет, цветет, зеленеет; но нет ее рядом, а  значит  все  пус-
то..." - он стал методично и аккуратно перечеркивать стихотворные  стро-
ки... Он перечеркивал, сверкая своими усталыми глазами до тех  пор  пока
не порвалась бумага, пока не взревел тоскливо, одиноко звонок  возвещаю-
щий окончание занятий...
   И вот - третий, роковой день.
   Миша пришел раньше всех, уселся, в напряжении выжидая. Он не  говорил
не с кем, не понимал, что это за пустые вопросы, в которых  не  упомина-
лась ОНА - то есть, мир, вселенная, бог - именно до  таких,  грандиозных
размеров разросся в его воображении за этот, мучительной любовью  напол-
ненный месяц Канин образ.
   Она пришла! Бледная, с тоскою в глазах;  вот  окружили  ее  подружки,
стали расспрашивать, а она, отвечая сдержанно и, видно, очень  волнуясь,
достала из сумки котенка; негромким своим, сдержанным  голосом,  попыта-
лась объявить:
   - Посмотрите, никому не нужен такой котенок?
   Миша вздрогнул, с какой-то болью улыбнулся; порывисто на нее взглянул
тут же и потупился.
   При этих, скрывающих желание тут же и подбежать к ней, в любви  приз-
наться, действиях, он стремительно, как в горячке, как мчащийся под  от-
кос пылающий поезд думал: "Вот она - на меня даже и не взглянет... а вот
взглянула, как бы случайно мимоходом. И видно, ведь, что все чувства  ее
не ко мне, но к какому-то другому  человеку  направлены.  Знать  бы  кто
он!.. А зачем знать - что, на дуэль его вызвать... Бред какой - насильно
мил не будешь. Но ведь и любовь то тоже насильно из  сердца  не  вытолк-
нешь! Растет она там, как частицей меня уже стала. Но почему же она  так
холодна ко мне! Она же любит, она же сама и есть Любовь!  Вся  из  любви
она соткана! Господи, но почему же не ко мне?! Господи, да что же это за
мука такая?! Ведь, люблю!.. Люблю! Люблю! Люблю!"
   Он, чтобы никто не видел, страшной, рвущейся из него муки, отвернулся
к окну, вцепился в край парты и сквозь сжатые зубы процедил с  надрывом,
да так тихо, что и не слышал его никто:
   - Ежели бы мне только до конца высидеть... Да как же  высижу  я?  Все
так темно, господи, да как же все темно то вокруг! Да пошел ты, господи!
Здравствуй теплая вода в ванной, здравствуй  лезвие  папочкиной  бритвы!
Наполню ванну кровушкой; отправлюсь да хоть куда - да хоть в  ад...  Все
одно - ад хоть чем-то наполнен, а здесь все пустое, и все одно  -  боль,
боль, боль и пустота! Ежели не подойдет, ежели так и не скажет ничего до
конца этого дня, так - все! Нет больше сил жить так!

                          *             *             *

   Прозвучал звонок, извещающий о перемене, перед началом последнего за-
нятия. Каня открыла сумку, дотронулась до котенка и в  вихрем  закружив-
шихся голосах, слышно только одному котенку прошептала:
   - Никому ты не нужен - маленькое,  серое  облачко;  маленький  братец
мой... Ты спишь, а во сне, пригревшись словами  моими  мурлычешь,  такую
песенку поешь... Не знаю, как смогу выпустить тебя в этот мир. Не  знаю,
маленький мой. Могла бы и с тобой, странствовать  отправиться,  да  ведь
родителям то боль!.. Как ты грел меня, как мурлыкал, как в самое сердце,
словно бы медом  небесным  заливал...  Маленький,  сыночек  ты  мой  ма-
ленький... Вот, высижу и последнюю лекцию - в мучении высижу,  ибо  буду
знать, что разлука наша, облачко, близится. Но высижу затем,  чтобы  по-
дольше с тобой, маленький ты мой побыть, чтоб подольше только эту минуту
оттянуть...
   И в глазах Каниных выступили слезы, поглощенная  воспоминаньями,  она
как-то краем уха услышала какой-то вроде бы стон из глубин  класса.  По-
том, к окончанию лекции - еще один стон, и даже,  вроде  как  слово  ка-
кое-то, голос лектора:
   - Вы здоровы ли...
   Каня не обращала на это никакого внимания  -  эти  непонятные  стоны,
вздохи, слова - неведомо кого, не значили ничего; так же как  и  аудито-
рия; так же как и весь, вроде бы весенний, но скорее ноябрьский,  отвер-
гающий его маленького братца мир. О Мише, о стихах его она попросту  за-
была - да что там какие то стихи, навеянные, по,  ее  мнению,  "весенней
горячкой" - она и раньше то не придавала им никакого значения; за  время
же болезни, они и вовсе забылись -  она  и  не  помнила  вовсе  про  эти
чувства...
   Вот последний звонок.
   Она подхватила сумку, быстро, не желая ни с кем разговаривать, прошла
по коридору. Растаял где-то, на грани сознания робкий, стонущий окрик  -
назвали ее по имени. Нет - это ничего не значило.
   Вот она оделась, из института выбежала, опустивши  голову,  не  желая
ничего видеть; зашагала по заполненной пешеходами, шумом, "весенней  го-
рячкой" улице.
   - Вот помнишь... - шептала она бархатным своим голосом, подняв  сумку
к лицу. -... Помнишь, как наступила ночь, двадцать пятого апреля... Небо
было ясное, чистое, без единого облачка. Я не могла сидеть, читать,  му-
зыку слушать - зная, что открылось Это, что слышится музыка иная. И  вот
помнишь, маленький; открыла я окно, кресло к нему подвинуло, и ты ко мне
на колени запрыгнул, и тоже в эту бездну смотрел. Ты не мурлыкал  тогда,
но я чувствовала, что тебе хорошо и мне было хорошо.  И  я,  и  ты,  ма-
ленький мой, смотрели в звездную глубь. И я, поверишь ли? - забыла,  что
ты котенок; ты и впрямь был для меня маленьким, еще не научившимся гово-
рить, но уже научившимся любоваться, братиком... Омрачилась помню мыслей
- что же лучше: твое маленькое, тепленькое, любовью к матери своей  про-
никнутое облачко; или же огромное, красное из нервов и  злобы  натянутое
облако "человеко-бульдога". Ответ тебе известен... И так мы просидели до
самого утра, забыв про время. Я тогда поняла, что и маленькое и  большое
облака равны против бесконечности, братик мой. А теперь вот... а  теперь
вот я тебя, братик, оставить должна. Ведь я люблю тебя и как-то  в  этот
отвергающий мир бросить тебя должна.
   Она зашла в какую-то подворотню, остановилась там, слезы заблистали в
ее, усталых после бессонной ночи очах.
   - Два мира: городской - жестокий, с бездомными собаками,  с  бомжами,
со всякою шпаной; лесной - где выживет сильный, где тоже не место  тебе.
Здесь в городе ты, по крайней мере, легче  сможешь  пропитанье  найти  -
свалки всякие... Но я же не смогу, не смогу отпустить тебя!
   В подворотне раздались быстрые шаги, на Каню бросилась тень.
   - Люда! Людочка, сестричка! - Каня даже заплакала.
   - Уф-ф! Насилу за тобой угналась! - своим, полным веру в Жизнь  голо-
сом молвила Люда. - Я, ведь, у института тебя ждала, окрикнула, а ты как
припустила...
   - Да, я слышала - меня окрикнул, вроде, кто.
   - А это уже не я! Это поэт твой, такой, прямо, весь несчастный...
   - О чем ты, Людочка?.. Как же хорошо, что ты догнала,  что  ты  ждала
меня после занятий...
   - Ну разве же могла я тебя оставить, зная, что тебе предстоит.
   - Слушай, я не могу, Люда... Пойдем в метро что ли, несколько остано-
вок проедем... Не здесь же его оставлять. Может, там где-нибудь...
   Вместе, взявшись за руки, в оживленной, шумной, безразличной к их бе-
де толпе, прошли девушки к станции метро...
   Когда они опускались на эскалаторе, едущая рядом, совсем неприметная,
невысокая, полная бабушка, поинтересовалась:
   - А вы, чай кассетами не увлекаетесь?
   Совсем не об кассетах думали подруги: Люда отрицательно головой помо-
тала, Каня и вовсе этого вопроса не слышала.
   Старушка вздохнула:
   - Это я так. - она кивнула на Людину майку "Doors". - Вроде бы вы все
в таких майках записи собираете. А я то на днях, нашла несколько кассет;
меня то и ентого... магнитофона нет, чтоб их слушать; я  уж  и  слепа...
без очков не разберу, что на них написано. Подумала я  -  что  им  даром
пропадать, авось - пригодятся кому... Вот так вот: прошли бы, отдала  бы
я вам эти кассеты.
   Каня не слышала ее, молчала; Люда же спросила:
   - А что за район у вас?
   - Да вот... - тут старушка назвала станцию метро.  -  Зеленый  район.
Довольно тихий, машин, по сравнению с центром, немного. Хотя, раньше  то
лучше было, щас все гудят, бибикают; раньше то, бывало, бабочка