. Мертвая на кровати лежит: смотреть страшно - посинела вся,  а
глазами в потолок смотрит. А человек этот...
   - Николай.
   - Пусть, Николай... Он сидел за столом у распахнутого окна,  на  него
ветер дул, снег сыпался, и он синевой покрылся, руки дрожат, а перед ним
листы - много, много исписанных листов.  Когда  врачи  вошли,  он  быст-
ро-быстро писал и выл по волчьи. Когда обратились к нему с  полагающимся
вопросом, он как заорет: "Во-он!!!". Пока бабушку его на носилки забира-
ли, он все писал, а когда спросили, не хочет ли он  сопровождать  -  так
этот Николай, как завизжит: "Что сопровождать, то?! А?! Плоть, что  ли?!
Да визите ее прочь!" - и там еще орал такие словечки, о которых не расс-
казывают, и при этом все писал... Один наш, ему за плечо заглянул - сти-
хи писал. Так-то...

                                               *           *           *

   Часто ночами снился мне Сашка: бледный, тощий - заходился он  долгим,
пронзительным кашлем; отчаянно зажимал рот ладонью,  но  между  пальцами
проступала кровь; мальчик смотрел на меня отчаянно, моля о помощи...
   - Звонков, из "темного дома" не поступало? - спрашивал я у  Катерины,
которая заходила ко мне еще пару раз.
   - Нет. - отвечала она...
   Прошла недели с памятной ночи и, наконец, я почувствовал,  что  смогу
дойти до Сашки и Николая.
   Был первый день зимы: прекрасно его помню; после долгих пасмурных не-
дель небо неожиданно прояснилось: стало ясно синим, свежим  и  морозным.
За дни болезни я уж как-то привык  к  размытым  электричеством,  блеклым
цветам; тут же, как на улицу вышел, сразу все (даже и дома и  машины)  -
все прекрасным показалось - да, и потянуло меня тогда за город - хоть  и
размыты они слякотью, так, ведь, можно и сапоги надеть...
   Решил вытащить с собой и Николая с Сашкой...
   Пока шел к ним улыбался - забыл, что впереди  зима,  казалось  -  это
первые весенние денечки. Чистая синь над домами, а по улицам  с  легким,
ветерком прохлада летит, а солнце яркое, так и золотится в лужах -  сов-
сем весна.
   Вот и дом...
   Я остановился на улочке напротив него и тут  вот  что  увидел  и  по-
чувствовал. С нескольких сторон наползали на этот старый  район  многоэ-
тажные домищи. Новые - они светились чистыми и холодными  цветами,  а  в
окнах их преломлялось небо. Словно исполинские валы -  цунами,  поднима-
лись они над старым районом. И домишки уже смирились со своей участью; в
этот день они со светлой печалью грелись под солнцем, но  трещинами-мор-
щинами на стенах, и кой-где выбитыми глазами-окнами, и скрипучими  стар-
ческими дверьми - выдавали, что скоро они уйдут из этого нового,  высот-
ного мира. А передо мной высился их гниющий от ран король - он  не  сми-
рился; черные окна зияли ненавистью, он скрипел; всеми своими  перехода-
ми, стенами, ставнями - скрипел, словно великан клыками...
   Наверное, я простоял так минут пятнадцать, как между мной и домом ос-
тановилась старушка: совсем ветхая, изъеденная морщинами...
   - Здравствуй, добрый молодец. - обратилась  она  мне  таким  небывало
глубоким голосом, что я вспомнил детство свое; темно-зеленые глубины на-
шего хвойного леса, где заблудился я, и все боялся, что выйду на  полян-
ку, где найду избушку Бабы-яги.
   - Что, страшен дом старый? - спросила она чуть слышно. - А вот взгля-
ни-ка и ты на меня; и когда-то была молода и красива,  но  столько  бурь
сынок за всю жизнь испытать пришлось... А ведь я когда-то  в  этом  доме
жила... да. Совсем недавно нас выселили - квартира большая, хоть и  теп-
лая, а все ж - холодная... Теперь там несколько семей осталось, ну и  их
выселят скоро... - она замолчала минут на пять, в ее мягких глазах  заб-
листали слезы; я уж думал, что не услышу от нее больше не слова, но  вот
она вновь заговорила; так тихо, как шелест листа, которого несет осенний
ветер. - А раньше он был совсем иным... как и я. Знаете, еще до  револю-
ции; я была маленькой девочкой... В светлом платье,  с  синим  бантиком,
играла с подружками во дворе под яблонями. Теперь, подружки в  земле,  а
от яблонь только гнилушечки остались. Двор узким стал: а во дни  детства
моего огромным, просторным он был - не двор, целая солнечная площадь,  и
все зелено, и люди все светлые, а в небе я раз колесницу царя  небесного
видела - весь в солнце... ну вам то, наверное, не интересно это  слушать
- это мне дорого; мне память эта всего в жизни дороже...
   Я смотрел то на старушку, то на темный, едва слышно скрипящий  дом  и
чувствовал, как мурашки, от чего-то непостижимого бегут по коже.
   - А вы... - я запнулся - голос мой дрожал от волнения. - ... а вы по-
чему так хорошо все это помните?
   Старушка повернулась к дому и приветливо улыбнулась ему:
   - Он же не простой; не бездушный, как эти новые  холодные  комнаты...
Он меня помнил: как муж то на войне погиб, я столько лет в комнатке  его
одна прожила, но он меня не оставлял. Ночью - как море зашелестит; раск-
роется надомной потолок, как вроде и материя какая и на руки похоже,  на
материнские руки, подхватит меня с кровати, к потолку поднимет унесет...
и снова я во дворе огромном, в свету под яблонями стою... Ну, что я раз-
говорилась, право, извините... просто поговорить не с кем.
   - Почему же... - я не договорил, только спросил тихо,  чтобы  дом  не
услышал. - А каково ему сейчас? Как вы думаете, бабушка?
   - А вот каково бы тебе было, если бы ты стал старым, страшным, не ко-
му не нужным? Если бы разбежались бы все, кого ты долгие  годы  знал,  к
другим, молодым друзьям, а про тебя бы или забыли или  бы  проклинали  -
старого, занудливого ворчуна. И стоял бы ты в одиночестве,  замерзая  от
холода пустых квартир - сердец; стоял  бы  долгие  годы,  все  больше  и
больше сиротея, и видя, как надвигаются твои враги и скоро растопчут те-
бя. Чтобы ты чувствовал тогда?
   - Я не знаю...
   - И я не знаю... Когда нас выселяли, он  стал  уже  другим:  мрачным,
тоскливым, а сейчас, нет... не знаю... он потемнел от горя, от тоски.  Я
пришла ему поклонится, но заходить не стану...
   - Почему?
   Она быстро поклонилась дому и повернулась ко мне, приблизила,  вдруг,
свое морщинистое лицо и зашептала:
   - Это уже не тот дом в котором я жила... он стал совсем  иным...  го-
ды... годы...
   Закружилось это слово и тут увидел я, что глаза старушки стали совсем
черными - без зрачков - только темнота кружилась в них и  слышался  пос-
вист далекого ветра. - Годы... годы...
   Я отшатнулся, и тут весь мир  закружился  вокруг  меня,  дом  взвился
вверх стал чем-то, чего не смог я запомнить, так как никогда  раньше  не
видел ничего подобного...
   Сумерки... Окружили, засвистели ветром, темнотою; предо  мной  стояли
двое: женщина и мужчина и что-то спрашивали.
   Поздний вечер! Ветер, покрытая грязью улица, слякоть с неба...
   - Извините, мы просто проходили мимо. Вы к стене прислонились и  мед-
ленно-медленно оседали... - рассказывала женщина.
   - Что? - в растерянности спросил я и резко обернулся: там  возвышался
черный дом... Я попытался отойти и тут только почувствовал, как  замерз;
все тело ломило от холода, конечности почти не слушались...
   - Может, скорую вызвать? - предложил мужчина.
   - Я сам врач... Но расскажите, как все было. Вы видели, как я  пришел
сюда?
   - Да нет, мы только мимо проходили, увидели вот, как вы по стене осе-
дали.
   - Но почему уже темно?
   - Так десятый час.
   - Я же с утра вышел, где же я все это время был...  сумасшествие  ка-
кое-то...
   Мужчина и женщина переглянулись, кажется собрались уходить.
   - Подождите... только еще один вопрос: когда погода испортилась?
   - Да недели три назад. - отвечал мужчина.
   - Как, а сегодня... ведь с утра все в солнце да в синеве было;  лужы,
как весной золотились...
   - Вы извините - мы спешим.
   - Хорошо, только скажите: во сколько же испортилась?
   - Да, что же вы... врач - ха! - усмехнулся уже проходя мимо  мужчина.
- С утра сегодня метет и не лучика солнечного не было.
   "Быть может, я все еще у себя в квартире: лежу в  кровати,  в  бреду;
умираю и нет никого рядом; никто из этого бреда не вытащит... Нет, я  же
чувствую, что это не сон... Чувствую холод, ветер, но ведь и тот солнеч-
ный свет я тоже чувствовал, как наяву... И опять придется  идти  туда  в
темени."
   В моем мерзлом  положении,  лучше,  наверное  было  бы  пойти  домой,
улечься в теплую кровать, да и погреться хоть до утра. Но я не мог  уйти
от дома - я был как ребенок, который ищет в лесу что-то сказочное, что и
пугает его и завораживает, зовя к себе...
   Вот узенькая улочка, от которой заворачивала черная арка во  внутрен-
ний дворик. Вот и сама черная арка - тогда я знал, что из  тьмы  смотрит
на меня что-то, но на этот раз шел быстро - сжав зубы продирался  сквозь
воющую темноту.
   "Так ладно. - думал я. - Что хочешь делай: пугай, дуй, вой - а к Саш-
ке я все равно сегодня пройду!"
   Вот и внутренний дворик - над гнившими пнями повисло слабое,  синева-
тое свечение, но я не  останавливаясь,  прошел  прямо  через  него,  по-
чувствовал на мгновенье весенний, цветущий запах и вот уже вбежал в чер-
ную пасть подъезда над которым светился квадратный глаз -  на  этот  раз
без зрачка. По лестнице поднимался быстро и на пролете между  третьем  и
четвертым этажами вновь уткнулся ногой во что-то рыхлое...
   В стенах жалобно завыл ветер, а я почувствовал, как по штанине  моей,
а потом по пальто быстро поползло... нет, скорее покатилось что-то. Если
лечь и прокатить по своему голому телу килограммовый ледяной шар, то ис-
пытаете то, что испытал тогда я. Но, ведь я был в пальто - холод  прожи-
гал через одежду.
   Не знаю, как тогда не закричал... не знаю. Я дернул к  этому  руками,
желая столкнуть, но руки прошли сквозь воздух... холодного шара,  словно
бы и не было; зато телу стало тепло...
   Уже потом, когда все закончилось, я размышлял: "Зачем дом сначала на-
пугал меня словами той древней старушки, морозил меня целый день, а  по-
том, вдруг отогрел этим холодным шаром... Нет - не знаю - я  не  дом,  я
человек... Возможно, и в нем жили какие-то изменчивые чувства, быть  мо-
жет, и он страдал..."
   Тогда же сверху, из тьмы услышал я кашель: долгий, надрывный,  захле-
бывающийся.
   - Эй - это доктор! - негромко крикнул я взбегая по ступеням;  просто,
уже приноровился бегать в этой черноте... На пролете между  четвертым  и
пятом этажами споткнулся о железную банку; с грохотом покатилась она,  а
потом неожиданно остановилась...
   - Это я - Сергей. - говорил я, рывками приближаясь к источнику кашля.
- Саша, ты?
   За запястье меня обхватила мягкая ладошка - она была теплая и липкая,
тогда я сразу понял, что это кровь - в воздухе пахло кровью;  с  каждым,
сотрясающим его тело рывком, вырывались все новые и  новые,  пропитанные
кровью порывы.
   - Саша. - прошептал я, становясь перед ним, невидимым на колени. - Ты
болен?.. Ну да, ясно, конечно, что болен... Так я и знал... Что же  брат
твой? Что же он нас не вызовет?.. Что же он тебя опять в темноту  выста-
вил?
   Кашель прервался и раздалось шипенье - как в ночном кошмаре! Но я  не
отдернулся, я приблизился к источнику этого шипенья; пытаясь понять, то,
что он хотел мне понять...
   Мое ухо коснулось его теплых, липких губ и  ворвался  в  меня  жаркий
вихрь, от которого испарина у меня на лбу выступила. С трудом  мне  уда-
лось разобрать вот что:
   - Не смейте... не смейте ничего говорить про моего брата... Он  лучше
вас всех вместе взятых... когда  вы  хотите  помочь  другим  вы  думаете
только о благе для своей души... вы лицемеры... Я не куда отсюда не  уй-
ду... не уйду... слышите... Ваш мир холодный, и мне  эта  чернота  милее
ваших улиц... ваших лиц, которых так много... Я  люблю  своего  брата...
одного его люблю... Что вы доктор... Вы бабушку излечить не  смогли,  не
сможете и меня...
   "Не иначе, как от брата понабрался!"
   - Вот что: Саша - твоя бабушка уже совсем старенькая была. Болезнь  в
запущенной форме, но и ее можно было спасти, если бы она только согласи-
лась поехать в больницу...
   - Лжете... все ваши пустые, успокаивающие слова... Если человек хочет
жить, если он любит жизнь, он вырвется от любого недуга... А я  не  хочу
становиться таким как вы, не хочу ступать в ваш мир; не хочу  влюбляться
и ходить под ручку по вашим суетным улицам, не  хочу  ходить  по  полям,
зная, что тысячи, тысячи страдают... не хочу ваших  квартир...  не  хочу
вашего подлого уюта... пошли вы все со своим миром, со своими  принципа-
ми, со всем, чем живете вы... Я уйду...
   - Саша, ты говоришь не верно; ты во мраке сейчас... Это болезнь в те-
бе говорит... Но вспомни: ты, ведь сам рассказывал мне о весне, как вы с
братом по полям, лесам...
   - Но когда я вырасту, я стану все чувствовать все по иному, по  ваше-
му; или исстрадаюсь, как мой брат...
   - А что он сейчас делает?
   - Стихи пишет... У него уже много... много стихов написано.  На  него
как найдет... он не останавливаясь... не исправляя их  пишет...  Как  он
страдает!.. Он всегда, беспрерывно страдает... Какой  малейший  звук  из
вашего подлого мира донесется, так он застонет, голову обхватит, по сто-
лу ей провозить начнет; понимаете вы?.. Я люблю его, я очень его  люблю;
и вам меня от него не увести...
   - Так он тебя выставил?
   - Ну, я на кухне сидел, кашлял, но он услышал; ему этот кашель -  как
игла каленая, но скоро он уже вернется, скоро он прощенья у  меня  молит
станет, но ведь я его люблю! Я поцелую его!
   - Ну вот, что: нам с ним предстоит серьезный разговор. Он с надрывом;
но тебя то он куда тянет...
   Сашка хотел что-то сказать, но зашелся кашлем,  и  оглушающие  теплые
капли ворвались мне в ухо.
   - Сейчас, сейчас! - держась за теплую, покрытую коркой уже запекшейся
крови руку, прошел до квартиры. Сашка все кашлял, а где-то на  четвертом
этаже покатилась железная банка.
   Нащупал грязную кнопку, надавил - никаких звуков...
   - Он.... - задыхался Сашка.
   - Провод оборвал. - закончил я. - Ну хорошо, же! Хорошо;  не  откроет
сейчас - дверь выломаю. Мне все равно; нам есть о чем поговорить...
   Одной рукой я держал Сашу, так как боялся, что он вырвется, убежит  в
темноту, а я не хотел его отпускать - я  поклялся,  тогда,  что  исполню
свой замысел: во-первых, серьезно поговорю  с  Николаем;  а  если  вновь
орать будет, так заткну ему рот; и второе - заберу с собой Сашу,  отведу
его в больницу - чего бы мне не стоило. Иначе,  на  моей  совести  будет
смерть ребенка.
   Стучать пришлось недолго; через минуту дверь медленно открылась  и  в
бледно-розовом свете предстал, какой-то мертвец  восставший  из  могилы,
или жертва вампира; какое-то страшное, оплывшее лицо; глаза блистали  из
глубин черных провалов и, к счастью, я их почти не видел.
   Голос, когда он зашептал, был совсем уставшим, изможденным:
   - Оставьте нас, пожалуйста. Неужели вы  думаете,  что  вы  счастливее
нас? Ваше счастье - обман и вы все рано или поздно... - он не договорил,
схватился за голову.
   - Вы мучаете и себя, и ребенка. - постарался вымолвить спокойно я.
   - Уйдите, пожалуйста...
   - Если я уйду; то допущу убийство! Вашему брату необходима  помощь...
Вы понимаете, что он может умереть?
   - Умереть. - произнес он страшным, отчаянным голосом.
   - Не хочу слушать... - так я начал говорить, но тут Саша вырвался  от
меня и прошмыгнул за спину Николая.
   - Я не позволю! - выкрикнул я, когда  Николая  стал  закрывать  предо
мною дверь.
   Я навалился на эту обитую старым, проржавленным железом дверь, и  тут
обнаружил, что какая-то небывалая, нечеловеческая сила давит на нее: это
не мог быть изможденный Николай. Значит - дом.
   - Убирайся! Убирайся! - звериный, полный ненависти  вопль,  казалось,
что Николай выскочит сейчас ко мне и  просто  перегрызет  глотку.  -  Не
возвращайся, слышишь ты - лжец! Убирайся в свой... мир!
   Я со всех сил давил на дверь, от натуги скрипел зубами, но  она  даже
не дрогнула от моих усилий; медленно, плавно и неукротимо, словно пресс,
закрылась она.
   - Черт! Откройте же! - помню - со всех сил забарабанил тогда руками и
ногами, и так, с яростью, рвался минут пять. Потом замер,  прислушиваясь
- ветер воет, больше ничего.
   Как-то я почувствовал, что Николай стоит с другой стороны, прислонил-
ся ухом и слушает.
   Тогда я приложил губы к щели между железом и стеной, и зашептал:
   - Ты пойми, что если Саша умрет, то ты останешься один.  Неужели,  ты
не любишь его? Неужели, позволишь, чтобы умер он?.. Подумай, как ты смо-
жешь после этого писать свои стихи?
   - Убирайся прочь. - плачущий стон, потом визг. - Прочь же, лжец!
   - Но ведь ты не знаешь людей; одни плохие, но их совсем мало;  другие
нормальные, есть же и прекрасные люди, Николай! Этот  мир  еще  жив,  ты
просто не видишь, не хочешь видеть...
   - Хорошие - смешно...  Хорошие  бояться  плохих,  потому  что  плохие
сильны! Таков ваш подлый, грязный мирок!
   - Живи как знаешь, но за что ты своего брата губишь?!
   - Эй, Саша! Скажи-ка ему, что ты думаешь.
   Кашель и едва слышный стон:
   - Я ему уже все сказал, пускай уходит.
   - Но ведь это ты, Николай, его таким воспитал! - я еще раз ударил ку-
лаком о дверь.
   -  А  моих  родителей  убил  ваш-ваш  мир!  Убирайся!!!   Убирайся!!!
У-б-и-р-а-й-с-я!!! - и поток ругательств...
   Затылка моего коснулся поток затхлого, жаркого  воздуха  -  вновь  во
тьме рядом было что-то; шипенье с железном  грохотом  пробрало  меня  до
костей, но - к черту! Я вновь барабанил по двери.
   - Откройте! Я все равно не уйду!..
   И тут в соседней, пустой квартире сильно посыпалась что-то, будто об-
валилась часть стены или потолка, тут же обвалилась на меня усталость.
   Я еще хотел как-то вырваться из сонного состояния, еще  пытался  кри-
чать что-то вроде: "Ты же губишь его!" - но уже вяло, через силу.
   Состояние было такое, словно я несколько дней не  спал;  а  вокруг  в
черноте плавно перетекало что-то сладкое, убаюкивающее. Спокойные  волны
накатывались на меня, расслабляли... И совсем недавно  яркие,  на  грани
истерики  чувства,  расползались  теперь  в  темное,  беспричинное  спо-
койствие...
   Без удивления, понял я, что теперь немного могу  видеть;  вот  дверь,
вот проем соседней, пустой квартиры. Туда и повели меня ноги - я не соп-
ротивлялся: вся моя воля, вся жажда помочь  Саше  легко  растворилось  в
том, что окружало меня.
   Вокруг кружилась колыбельная и я шел-шел, к ее источнику. Помню  тем-
ный коридор, по бокам которого темнели голые, холодные комнаты и,  нако-
нец, большая зала, украшенная зеркалами, в  которых  отражались  мириады
свечей - на самом деле не одной свечи не было в том зале. Свет падал  из
четырех огромных, почти от пола и до  конического  потолка,  хрустальных
дверей. За одной видел я прекрасные многоцветные сады с фонтанами и пру-
дами, на которых плавали белые лебеди. Светило нежное солнце и талые во-
ды златились на дальних холмах. За другой дверью  -  широкие,  пшеничные
поля, колышущиеся на июльском ветру; там за ними и леса певучие, и  река
синяя и широкая. За третьей дверью  осень:  парковые  дорожки,  деревья,
словно облака наполненные лиственным яркоцветьем; мягкий шелест, светлая
печаль, темные ручьи. За четвертой дверью - белоснежная зима, с  бледным
солнцем, но яркими красками, и с далеким перезвоном колокольчиков; среди
широких лесных и полевых русских просторов.
   Как мы не удивляемся виденному во сне и даже самое необычайное прини-
маем, как должное, так и я не удивлялся всему виденному тогда... А я уже
спал - усталости больше не было; но и о Саше и о Николае и о черном доме
не помнил я ничего. Помнил только себя и хотелось мне в весну.
   Шагнул я к хрустальной двери и она обратилась в  свежий,  наполненный
запахами пробуждающейся земли ветерок, подхватила меня словно пушинку  и
плавно понесла над зеленеющей землей...
   Так летел я долго - беспечный, смеялся вместе с  ветерком;  н