ь му-
чают меня кошмары - не согласился. Все что пережил я в дальнейшем  изме-
нило меня, многое я понял...
   Итак. Тот день выдался особенно напряженным: заблудившийся среди стен
ветер и сопливая слякоть задумали, видно заразить или  расшатать  старые
болезни у всех, кто попадался им на пути. Во всякому случае, я весь день
провел в бессчетных переходов от одной квартиры к другой.
   Шел по улицам: даже в такую погоду не затянешь  меня  в  общественный
транспорт - терпеть его не могу, лучше размешу грязь в подворотнях,  чем
полезу в автобус.
   Когда происходит какая-то привычная работа, время летит незаметно;  к
тому же, я частенько поглядывал на часы и молил, чтобы подольше не  тем-
нело; чтобы успел я до темноты обойти всех пациентов и ПОБЕЖАТЬ к памят-
ному дому. Естественно, светлое время суток пролетело с какой-то  немыс-
лимой скоростью и из последнего подъезда я вышел уже в расцвеченную  фо-
нарями ночь.
   В нескольких шагах шумела большая улица и вновь, как и накануне, про-
носились, разбрызгивая холодную слизь машины и люди быстро шли... шли...
шли.
   Пройтись по этой улице, может зайти в какую-нибудь  забегаловку,  вы-
пить немного кофе? Купить книгу, газету... не важно что - придти  домой,
развалиться на кровати и читать до тех пор пока сон не заберет?  Или  же
идти, все-таки, в этот дом: где нервный этот человек, может и не впустит
меня, и главное опять в черноте блуждать...
   Фонарик! - осенило меня и пока шел  я  к  магазину  удивлялся  -  как
раньше то не догадался. При этом и не вспомнил, что  на  следующий  день
был выходной и я хоть с утра мог идти к темному дому.
   В пол одиннадцатого вечера я стоял перед черной аркой: в  левой  руке
чемоданчик, в правой фонарик - этакие щит и меч (как мне тогда думалось)
против кошмаров.
   Перед тем как войти в арку я включил фонарик,  когда  же,  через  ка-
кой-то показавшийся мне мучительно  долгим  отрезок  времени,  вышел  во
внутренний дворик - фонарик уже не горел.
   Он не сломался - я выключил его сам и вот что к этому привело:
   Первые несколько метров я прошел с напускной бодростью. Но потом... Я
купил сильный фонарь и он светил ярко, но луч этот не рассеивался в вет-
ряной, плотной тьме, но светил прямым, слепящим туннелем. При каждом ша-
ге вырывался в этот туннель  маленький  кусочек  испещренной  выбоинами,
влажной стены и где-то у грани между тьмой и светом клубилось,  подраги-
вало что-то. И каждая новая выбоина подобна была пасти, воронке; с  каж-
дым шагом я ожидал, что выступит в этот свет нечто столь ужасное, чего и
представить себе невозможно... С каждым шагом росло это напряжение: пос-
тоянное ожидание неведомого чего.
   Все новые и новые выбоины - они вздрагивали и впрямь уже казались жи-
выми воронками, и свистел, и дул, и выл со всех сторон кто-то бесконечно
одинокий. Каждый шаг, как мучение - каждый раз  облегченный  вздох,  что
"это" на стене, не превратилось в чудище.
   Вновь, я ничего не мог с собой поделать; не мог рассуждать, как  при-
вык - по научному - "бабушкины сказки" полностью мной завладели. Я и  не
думал повернуть - просто забыл тогда о  существовании  оживленных  улиц;
вообще забыл о том мире - предо мной только тьма была.
   И я выключил фонарь: лучше уж ничего не видеть, чем видеть этот  жал-
кий, трясущийся в моей руке лучик и обрывки стены...
   Во дворике остановился: все здесь было, как накануне и мне даже поду-
малось, что и не уходил я никуда -  все  дела  дневные  казались  теперь
кратким мигом, вспышкой во тьме. "Да ведь и право: никуда  я  не  уходил
отсюда - только вышел во двор и уже возвращаюсь".
   В квадратном глазу чернел тощий, напряженный зрачок, валила с  ветром
холодная слякоть, и чернела, росла, летела на меня распахнутая  дверь  в
подъезд.
   Я смотрел на квадратный глаз, на этот мертвенный свет и все никак  не
решался зайти в подъезд.
   И тут в ветре (или мне только послышалось?) раздались яростные  руга-
тельства, а зрачок отхлынул куда-то в глубины квадрата  и  веко  стреми-
тельно закрылось.
   Тьма... ветер воет, бьет по лицу слякоть и густеет,  тянется  ко  мне
нутро подъезда.
   Наверное, я бы бросился бежать, но не  решился  повернуться  к  этому
спиной - шагнул навстречу.
   Когда я только ступил в эту тьму, откуда то сверху, едва слышно  раз-
дались удары катящейся по ступеням железной банки.
   И тут же навстречу мне подула жаркая, спертая волна чего-то болезнен-
ного. Я застонал, остановил дрожащий палец на кнопке фонаря, но  не  ре-
шился нажать на него...
   Да - можете обвинять меня в трусости, но ТОГДА  я  твердо  знал,  что
увижу прямо пред собой лик, столь ужасный, что дрожащее, нервно бьющееся
сердце не выдержит, лопнет. И я простоял там не знаю сколько, все ощущая
на себе это болезненное дыхание.
   Потом на лбу у меня выступила холодная испарина, и я сделал шаг, уве-
ренный в том, что уткнусь прямо в тот рыхлый (почему-то  я  был  уверен,
что рыхлый) лик...
   Зловонный жар отхлынул в сторону и вновь окружал меня холодный,  зас-
тоявшийся воздух подъезда. Тогда же перед глазами моими задрожали крова-
вые паутинки (от напряжения, видно) и вот с этими то паутинками  я  доб-
рался до пятого этажа.
   Теперь я считал не только этажи, но и ступеньки: так на восьмой  сту-
пеньке от третьего этажа вновь ткнул ногой во что-то рыхлое, а на первой
ступеньке от четвертого этажа вскрикнул таки: раздался ШОРОХ прямо у мо-
его уха - там, где должен был подниматься к пятому этажу второй лестнич-
ный пролет.
   Там, на до мною, кто-то точно был: что-то жесткое едва коснулось мое-
го уха и отпрянуло во тьму.
   Я весь взмок тогда: не мог повернуться, не мог заставить себя сделать
хоть еще один шаг вперед - словно бы застрял в черной паутине.
   Тут железная банка перекатилась с бока на бок и  на  площадке  пятого
этажа раздались всхлипывания ребенка.
   Этот всхлип и вырвал меня из паутины: я быстро, перешагивая сразу че-
рез несколько ступеней, стал подниматься. Прошел первый пролет,  развер-
нулся и, не думая ни о чем, стал взбираться к этому всхлипыванию.
   А оно вдруг усилилось, задрожало, стало совсем истеричным. И я  услы-
шал сдавленный, наполненный таким  ужасом  голос,  что  мой  собственный
страх, сразу как-то показался незначительным, мелочным - это  было  едва
слышное:
   - Уйдите... уйдите... отойдите... - да такие простые слова на письме,
но их надо было слышать! Этот ужас непередаваемый.
   Как же я сразу не догадался: что же должен был чувствовать  тот,  еще
не знакомый мне ребенок, когда он слышал, как в этой, и  так  навевающей
ужас темноте, явно надвигается на него что-то  объемное,  -  безудержно,
стремительно надвигается.
   Я остановился и как мог тихо и дружелюбно прошептал:
   - Я вчерашний доктор...
   Только я начал говорить, как он пронзительно завопил: то что я  хотел
выдавить дружелюбным шепотом, вышло страдальческим шипеньем.
   - Это я - доктор. - повторил я. - Пришел вас наведать, не бойся: кро-
ме меня никого здесь больше нет.
   Ребенок замер таки; но по-прежнему слышно было его дрожащее дыхание.
   - Сейчас я свет включу и ты мое лицо увидишь!
   - Не надо, не надо! Пожалуйста... - вновь всхлипывания.
   Тут распахнулась дверь; и в воздухе закружились бледно-розовые,  сла-
бые нити. В них увидел я вжавшуюся в стену маленькую фигурку  к  которой
метнулась из-за угла тень большая.
   Сдавленное, мученическое шипенье:
   - Ну, пойдем теперь!
   - Николай! - окрикнул я, а он застонал, схватил ребенка за руку и по-
волок за собой.
   - Подождите, я вчерашний доктор; пришел вас навестить.  -  дверь  уже
захлопнулась.
   - Но вот так и думал. - пробормотал я (чего раньше за собой не  заме-
чал).
   Вновь мрак; вновь воет в стенах ветер и на этот раз представились мне
бесконечные, холодные туннели, где во мраке живет что-то огромное,  бес-
форменное...
   С уходом ребенка, нахлынул на меня прежний, холодной испариной  выры-
вающийся ужас: "Если так бояться они, так, значит есть  чего  бояться  -
есть здесь что-то".
   Быстро прошел на площадку пятого этажа и там вжался в  стену  на  том
самом месте, где стоял ребенок...
   Сбоку - с той стороны, где должна была быть выселенная квартира  пос-
лышался шорох: "Ты должен включить фонарь и увидеть. Иначе, просто  сой-
дешь с ума. Должен! Должен!"
   Я повернулся в ту сторону, выставил фонарь перед собой, другой же ру-
кой занес над плечом чемодан, готовый ударить, что бы там ни было. Нажал
кнопку: дрожащий туннель протянулся в провал на месте  двери,  дальше  -
шагах в десяти упирался в ободранную, отсыревшую стену; и  по  прежнему,
ничего за пределами этого светового туннеля не было видно.
   - Проклятье. - прошептал и тут вновь шорох, на этот раз  с  лестницы:
метнул туда луч и увидел...
   Так получилось, что изначально  я  направил  его  вниз  так  что  он,
скользя по ступенькам упирался в площадку между четвертым и пятом этажа-
ми. Где-то в середине пролета его лучи задевали рваные края грязной  ма-
терии, которая свисала сверху: я не мог заставить себя поднять  фонарик,
увидеть что же там наверху...
   Ветер застонал с пронзительным надрывом; взвизгнул в стенах и я  бро-
сился к двери; дрожащей рукой надавил липкую кнопку: "Др-ррр!" -  словно
пила прошлась по натянутым нервам.
   - Откройте же! - воплю, как сумасшедший.
   Проходит минута: кнопка застряла и все дребезжал звонок: я повернулся
лицом во тьму и ждал, когда же повеет на меня жаром.
   И повеяло - одновременно дверь распахнулась, и так как я вжался в нее
со всей силы - задом ввалился в коридор.
   Я еще успел увидеть, розоватое свеченье, застонал над  ухом  какой-то
мученник, а потом в голове взорвалось что-то железное и я рухнул во тьму
- на этот раз, к счастью, кошмарных видений не было,  или  я  их  забыл,
когда очнулся.

                                               *           *           *

   - Ну, как вы?.. Я не хотел. Понимаете - вы спиной -  я  не  разобрал:
вроде как - то, из тьмы: без лица и темное... В этом свете не разберешь,
понимаете. Ну, так как вы? - еще только тьма в моих глазах сменилась се-
ростью и не видел я еще ничего - нахлынул на меня этот торопливый, но  и
искренне сочувствующий, негромкий голос.
   На лбу я уже чувствовал смоченную чем-то теплым материю, а  в  легкие
врывался спертый, плотный болезненный дух; от которого кружилась  голова
и все казалось, что я проваливаюсь во что-то вязкое.
   Вдруг - поблизости сдавленный протяжный стон перешедший в кашель.
   - Это ваша бабушка... - слабым голосом произнес я, пытаясь разглядеть
склоненное надо мною лицо: пока оно представлялось мне бесформенным кус-
ком пластилина.
   Совсем тихий шепот:
   - Да, ей совсем плохо. - на этот раз ни капли гнева, только  какая-то
смертная усталость.
   - Вы бы вызвали скорую...
   - Я не мог оставить их одних. У нас телефона нет -  на  улицу  бежать
надо. По лестнице бежать... Но если вам так плохо...
   - Да не для меня - для нее.
   Наконец-то я смог четко разглядеть склоненное надо мной лицо Николая.
Тусклый свет ударял откуда-то сбоку, и оттого половина его тонкого  лица
становилась тускло серой, с глубокими тенями; другая погружена  была  во
мрак. Трудно было оторваться от его взгляда.
   Если бы, научился кто вытягивать из человека душевную боль и собирать
ее в жгучие капельки - да в каждой такой капельке по целым годам лишений
человеческих; да влил бы эти капельки страшные в глаза его, да так,  что
б стали они выпуклыми, широкими, подрагивающими от давления внутреннего,
так и были бы это как раз глаза Николая. В  них  и  смотреть  больно,  и
оторваться невозможно - это завораживало, это непостижимо - такая бездна
мук в одной комнатке заключенная...
   Быть может, такие глаза у дьявола? У того, кто в вечном  одиночестве,
проклинаемый всеми, терпит муки несказанные и знает, что  будет  так  до
скончания веков? И сейчас я помню эти глаза - вспоминаю и  сразу  жаркая
волна по телу бежит и стон слышу...
   - Она не хочет в больницу: говорит, чтоб не в коем случае не вызывал;
я ее понимаю... Нас не вылечить...
   - Но меня, ведь вызывали.
   - Вас я вызвал, чтобы вы прописали ей какое лекарство,  чтоб  она  не
стонала по ночам, да не кашляла так. Но не помогло - все без толку.  Все
отжила - разваливается. Еще двигается, но моргнуть не успеешь -  посине-
ет...
   Я попытался приподняться и тут только обнаружил, что лежу на какой-то
старой, грязной шубе постеленной прямо на полу, а Николай  стоит  передо
мной на коленях.
   В глазах моих потемнело.
   - Ложитесь, ложитесь; если у вас голова болит, так полежите.  Значит,
и до утра оставайтесь. - и тут ярко, сильно вспыхнула в его голосе доса-
да. - Да, конечно, я и за вами поухаживаю... Вот.
   - Пожалуй и полежу пока немного.  Откройте-ка  мой  чемоданчик,  дос-
таньте зеленый пузырек... Эх, голова то трещит... Так одну таблетку дай-
те мне и принесите воды.
   Он ушел и вскоре вернулся - принес воды, которой я и запил таблетку.
   Потом, так и сидел возле меня на коленях - напряженный с выпуклыми от
не проходящей боли глазами. И вновь в комнате стон, кашель...
   Немного полегчало, хотя голова по прежнему кружилась и страстно хоте-
лось глотнуть свежего воздуха в журчистом апрельском лесу...
   Кашель, кашель - беспрерывный, безысходный.
   В этом скрученном судорогой месте, я попытался улыбнуться:
   - Так чем же вы меня, батенька, так огрели? Рука-то у вас мастерская.
Вам случайно дровами заниматься не доводилось?
   Он вздрогнул, кожа на лбу его натянулась и он глухо и сильной досадой
отвечал:
   - Сковородкой. Думал, там что из тьмы... вы ведь спиной.  Дров...  не
помню... может, рубил.
   - У вас, случайно, домика в деревне нет? Может, кто из  родственников
живет?
   - Нет, нет... - он делал над собой усилие - выстанывал каждое слово.
   - Так, мне полегчало... - и вновь в комнате  кашель,  вновь  стоны  и
твердая волна зловонья. - Но по лестнице я пока  сойти  не  смогу.  Ведь
скоро уже утро?
   - Ну, да... да...
   - Позвольте мне до света здесь остаться.
   - Так, значит? - и на глаза его выступили слезы.
   - Что же - я вас так смущаю...
   - Да, нет же... нет. - он стонал с мукой, с надрывом и  быстро  вытер
дрожащей рукой слезы.
   - А ваш ребенок спит?
   - Да не спит он! Какой тут спать! Опять кашель, опять... о как же бо-
лит... Он мне брат, брат он мне... - и тут с мольбой.  -  Ну  хватит  же
кашлять. Хватит же!
   - Позвольте мне поговорить с вашим братом. На кухне, например?
   - Да, да - идите... Сашка - иди с ним на кухню.
   Я приподнялся, огляделся: конечно - та душная комната, которую  видел
я уже дважды - наяву и кошмаре, прошлой ночью. Стены терялись во мраке -
быть может, их и не было?.. Где-то в  этом  мраке  ворочалось,  кашляло,
стонало больное, "разваливающееся" тело.
   Мальчик по имени Саша выступил из черноты, встал где-то у ее границы;
выжидающе и напряженно поглядывая на меня.
   Схватившись рукой за стол, я встал на ноги: перед глазами  опять  все
помутнело.
   - Вам бы свежего воздуха.
   Николай, вдруг страстно с пылающей злобой, зашипел:
   - Это невозможно... я хочу свежего воздуха, но становится только  хо-
лодно... Я все равно задыхаюсь, черт, не знаю... - совсем тихо зашептал.
- Ну идите же на кухню, болтайте там...
   Следом за Сашкой пошел я по бледно-розовому коридору и, когда  прохо-
дил у двери расслышал из-за нее шорох.  Ни  за  что  бы  не  открыл  эту
дверь...
   Но вот и кухня: Саша включил свет и если бы кто стоял  во  дворе  так
увидел бы как во вспыхнувшем квадратном глазу задвигались два  зрачка  -
большой и маленький и уселись за стол.
   Как и раньше, на столе лежали грязные тарелки, в углу под гудящем хо-
лодильником с проржавевшими боками лежала покрытая черными пятнами  вил-
ка. С сероватого потолка расползались маслянистого цвета отеки, а  стена
за которой должна была быть лестница рассечена была темным шрамом - туда
я старался не смотреть: казалось, что шрам этот рассекает стену до самой
лестницы и там, с той стороны кто-то или что-то смотрит на меня...
   А я разглядывал Сашу.
   Этот мальчик лет двенадцати уселся на  табуретку  по  другую  сторону
стола и повернувшись ко мне в пол оборота смотрел во тьму за окном.
   Он очень-очень бледен, под глазами темнела усталость,  а  сами  глаза
рассеченные лопнувшими жилками выражали тоску совсем не детскую. Он  был
очень худ: бледная кожа обтягивала череп, нос же, в отличии от острого и
длинного носа его брата, был, что называется "картошкой".  Вообще  же  в
лице его чувствовалась, какая-то не проявившаяся  еще  снаружи,  но  уже
подточившая организм изнутри болезнь.
   Одет в давно не мытую, бесцветную рубашонку безрукавку. Маленькие его
ручки все время скрещивались, двигались; на пальцах были обгрызены  ног-
ти. Когда он заметил мой взгляд - убрал руки под стол и спросил, негром-
ким и очень серьезным голосом:
   - Так о чем вы хотели поговорить со мной?
   Странно было смотреть на этого мальчонку, и чувствовать, что пред то-
бой человек уже вполне взрослый, с которым и разговаривать надо  как  со
взрослым, а не как с мальчонкой.
   - Так я и шел, чтобы вас навестить... И с тобой тоже  поговорить  хо-
тел, а то вчера увидел твою руку в темноте и все - ты часто так без дви-
жения в темноте сидишь?
   - Часто.
   Он вновь перевел печальный свой взгляд в темноту за окном.
   - Сегодня не ожидал тебя на лестнице встретить. Как ты туда попал.
   Саша уставился на захламленную поверхность стола  и  тихим,  едва  не
плачущим голосом пояснил:
   - Я плохо себя вел, шумел. Меня наказали.
   - Кто тебя наказали?
   - Коля.
   - Брат твой, стало быть?
   - Да. Да.
   - Так, ясно. И часто он так тебя наказывает?
   - Не знаю... нормально... Но он поступает верно - я сам  виноват.  Он
занятой человек, а я его только раздражаю. Так случайно  бывает:  дверью
скрипну, половицей; а бывает закашляю я рот то  затыкаю,  а  кашель  все
равно рвется; высвобождать его приходится.
   - Так чем же твой брат такой занятой?
   Саша вздохнул и сначала слова выжимал с натугой, как-то  через  силу,
но потом, разговорился, и слова лились из  него  уже  бурным  потоком  -
словно плотина прорвалась:
   - У него много дел... Он на самом деле нас очень любит. -  он  поднял
на меня свои большие глаза и в них болью горели  слезы.  -  Вот  недавно
совсем, упал на колени перед бабушкой, руку ей целовал, все прощенья мо-
лил. А она то его и не за что не корила, сама заплакала; так он потом  и
ко мне на коленях подполз и мне руку целовал и у меня прощенья молил. Он
нас очень-очень любит: ни один человек на земле так другого человека  не
любит. Только ему все время очень-очень больно. Ему все болью отдается -
он мне сам так говорил. Он очень одинокий, очень, очень... Кроме  нас  у
него никого нет, но он и не хочет никого; а мы его  раздражаем,  но  все
равно он нас любит и я его люблю, люблю!
   Все это Саша прошептал, но в конце шепот его стал иступленным,  исте-
ричным.
   - Так чем же твой брат занимается?
   - Он все время хочет творить - он мне сам так говорил - никто ему  не
должен мешать, он только в тишине полной творить может... Для него глав-
ная работа это писание. - он зашептал совсем тихо, так, что я  его  едва
слышал. - Он никому не дает читать то, что пишет и даже очень  раздража-
ется, когда подходишь к его листкам, но я видел - там стихи. Он уже мно-
го стихов написал. Но чтобы было на что жить  ему  приходится  в  театре
подрабатывать: он не актер - нет... он подрабатывает там, всякие тяжести
таскает, домой возвращается очень усталый, такой  напряженный.  Тогда  у
него лучше ничего не спрашивать: он будет шептать  нехорошие  слова,  за
голову схватится, дергаться станет, потом в ванную  убежит;  бывало  от-
толкнет, но он никогда меня не бил, вот за кашель мой на лестницу выста-
вил, а потом на коленях стоял прощенья молил. Как бабушка захворала,  он
на работу перестал