ерь - в подъезде темень - я  не
вижу номеров! - тишина.
   - Так, ладно, черт. - прошептал я: "-В каждом  подъезде  должно  быть
пять этажей - каждый по четыре квартиры. Это  третий  подъезд,  следова-
тельно, квартира 59 на последнем, пятом этаже... Так, а на каком этаже я
сейчас... на третьем или на четвертом? Не помню... так ведь можно  и  на
чердак забрести... Как же здесь холодно".
   В отсутствии ветра, воздух леденил и в тоже время был  душным,  затх-
лым...
   Вот, кажется, и пятый этаж. В полной темени вновь я споткнулся,  выс-
тавив руку шагнул туда, где должна была быть квартира и вот уперся в ле-
дяную, обитую железом поверхность.
   За спиной раздался какой-то шорох и я,  едва  сдерживая  крик,  резко
развернулся и выставил в эту плотную, душную и холодную мглу руки - ожи-
дая, что налетит на меня какое-нибудь чудище.
   Вновь шорох... где-то совсем рядом прокатилось что-то железное - воз-
можно, банка.
   Я стал шарить дрожащей рукой по двери, ища звонок...
   Помню, шептал: "Где же он... откройте же... откройте!"
   Уткнулся пальцем в залепленную чем-то липким кнопку и с силой надавил
на нее.
   Тут же, прямо над ухом пронзительно заверещало "Дррр-ррр...".
   Я  отпустил  кнопку,  однако  безумная   трель   все   не   умолкала:
"Дррр-ррр...".
   В темноте банка, или что б там не было железное - загремело по ступе-
ням. Из-за двери же раздались быстрые шаги и тут  же  глухой,  невырази-
тельный голос прямо под ухом:
   - Кто там?
   - Врач... по вызову...
   Молчание; потом дверь стремительно распахнулась и дунул на меня поток
плотного, сильно застоявшегося воздуха.  Пахло  болезнью,  жаром  и  еще
чем-то нездоровым, сладковато-приторным.
   Около моего лица протянулась тощая рука и поправила запавшую кнопку -
пронзительный треск, наконец, оборвался...
   Из под потолка лился на меня бледно-розовый, углубляющий  тени  свет.
Лицо стоявшего предо мною человека, показалось мне тогда, в  этом  свете
уродливым - страшно бледным, со впалыми щеками, с  темными  полукружьями
вокруг глаз, с жидкими, темно-серыми волосами и тонким и длинным,  выпи-
рающим словно утес носом. Брови густые, черные, на лбу испарина; на  ще-
ках, словно размазанная грязь - щетина. Глаза горящие, лихорадочные.
   Одет он был в серую рубашку и покрытые многочисленными пятнами черные
брюки, ходил босиком.
   - Проходите. - бесцветно и сухо, словно иссушенный плод, выдохнул  он
и отступил вглубь коридора. Заскрипели половицы. Я  перешагнул  порог  и
первым делом, еще не оглядываясь, протянул ему руку и представился.
   Он вытянул очень худую,  тоненькую  ладошку  с  длиннющими  пальцами,
быстро пожал мою руку, потом судорожно выдернул горячую от пота,  подра-
гивающую ладошку и спрятал ее за спиной.
   Коридор был узким и с низким потолком; прямо от двери заворачивал  он
на кухню, где горел яркий, белый свет и стоял одинокий с грязной,  давно
не мытой посудой стол. Даже и из коридора увидел я нескольких откормлен-
ных тараканов, что пробегали там по покрытому наростами полу.
   Пока я снимал ботинки, бледный человек стоял рядом вжавшись  в  стену
между картонных ящиков, почти полностью перекрывавших коридор. В  ящиках
лежали старые, зачитанные книги.
   Я прокашлялся:
   - Так как вас?
   Он как-то замялся на месте, задышал часто  и  тут  я  понял,  что  он
страшно не хочет говорить; вообще хочет, чтобы убирался я поскорее.
   - Николай. - он еще прошептал несколько каких-то слов, кажется  руга-
тельств...
   Но голос - интонация, когда называл он имя - он вырвал его из себя  с
надрывом, с шипением.
   У меня уже начинала от нестерпимой, жаровой духоты кружиться  голова;
тут же - от голоса этого в голове что-то загудело.
   Наконец, я снял ботинки и свое, покрытое грязевыми  пятнами,  пальто;
стал оглядываться, ища вешалку и тогда этот человек сдавленно хмыкнул  и
опять с надрывом вырвал из себя:
   - Ну, давайте... вот положу.
   Он выдернул из моих рук пальто и, скомкав уложил на один из ящиков.
   - Идите! - прошептал он и тут из-за двери, с лестницы раздался грохот
железной банки и следом, едва слышное шипенье.
   Николай вздрогнул и худые его плечи  осунулись;  он,  кажется,  хотел
что-то сказать, да так и не сказал; повернулся, повел меня среди  ящиков
к единственной двери; с изъеденной временем и сыростью поверхностью.
   С силой дернул за ручку и дверь стремительно распахнулась. Следом  за
ним вошел я в комнатку где тот болезненный, душный жар, что нахлынул  на
меня еще в коридоре - усилился многократно.
   На столике горела лампа с металлическим ободком, и в тусклом ее свете
стены с бесцветными, кое-где вылинявшими обоями казались нутром  глубин-
ного каменного мешка, близкого уже к лаве и  оттого  нагретого,  но  без
всякого доступа свежего воздуха.
   Мешок этот или гроб - как вам угодно! - давил своей узостью; застояв-
шийся воздух весь заражен был долгой  болезнью.  Невозможно  было  нахо-
диться в этом зловонном склепе - в сравнении с ним черная арка, продува-
емая холодным ветром, казалось вовсе не плохим местом.
   Николай уже прошел к широкому столу, щедро покрытому глубокими шрама-
ми; плюхнулся на кресло, схватил подрагивающими руками один из многочис-
ленных листов и напряженно склонился над ним, в пол оборота ко мне.  При
этом Николай посматривал на меня и едва слышно лепетал что-то...
   Я понял, что крайне смущая и раздражаю его своим присутствием, и  что
он не читает вовсе этот лист, а только и ждет, когда же я уйду...
   Скрипнула, запихнутая в угол маленькая кровать,  которую  почти  пол-
ностью занимала полная старушка. Прошел к ней; поднял стульчик, что  ва-
лялся на полу и усевшись; стараясь не морщиться  от  сильного  зловония,
что облаком повисло вокруг нее, спросил:
   - На что жалуетесь?
   Лицо старушки я так и не смог хорошенько разглядеть: в тусклых отсве-
тах оно представлялось каким-то сморщенным блином.
   Она вздрогнула; хотела что-то сказать, но так волновалась, что  полу-
чалось только бессвязное бормотание.
   - Может свет включить? - предложил я.
   - Люстра не работает. - с надрывом выпихнул Николай, и тише - страст-
ным полушепотом. - черт... эх... - потом еще  отборные,  страшные  руга-
тельства произнесенные, однако, столь тихо, что можно было подумать, что
они только послушались.
   Я взял безвольную, рыхлую руку старушки, пытаясь уловить  пульс,  как
вновь услышал  этот  необычайно  раздраженный,  переполненный  какими-то
скрытыми, все время сдерживаемыми эмоциями голос:
   - Что там?
   - Пока мне еще никто ничего не говорил  -  вы,  ведь,  вызывали,  так
расскажите.
   Николай провел дрожащей рукой по обтянутому кожей лбу и с дрожащем от
досады голосом, стал то шептать, то говорить громко, опять таки с надры-
вом:
   - Вот вы спрашиваете, а откуда я знаю? Вот знал бы, не  стал  спраши-
вать. Понимаете, вы ведь врач, а я - актер. Мне это знать  не  положено.
Вот, вот... А вы что хотите знать... Она извелась совсем, от нее никако-
го покоя! Она все ночи громко стонет, так ворочается, бредит;  ни  рабо-
тать, ни спать не дает... А днем бледная, ворчит, ворчит, все  не  пойми
чего... Ну вот - а вы у меня спрашиваете; вы, ведь, врач, а я - актер...
   - Это все от старости у меня. - глухим, замогильным голосом вымолвила
старушка. - Все тело разваливается... уже помирать давно пора...
   А Николай прошептал едва слышно:
   - Вот-вот. - и вновь в напряжении склонился над своим листом.
   - Так, ладно. - ободряюще улыбнулся я старушке. - Сейчас мы  вас  ос-
мотрим; пропишем лечение...
   - Ох... - тяжело простонала она и едва слышно прошептала. - Зачем  же
лечить то, зачем мне жизнь эта сдалась? Вот дал бы ты мне такой порошок,
чтобы выпила я его да и не просыпалась больше.
   - У меня такого порошка нет; да вам еще жить да жить...  так  покажи-
те-ка язык... ага, теперь температуру померим. А вы пока расскажите, где
вас боли мучают.
   - Да что ты! - вяло отмахнулась она от градусника. - Все тело-то, го-
ворю, болит и не единого живого то места не осталось... ни единого...
   Николай резко придвинул свое кресло к столу, с силой вдавил  в  дере-
вянную поверхность свой лист и вновь зашептал что-то...
   - У вас так душно - вы бы форточку чуть приоткрыли  -  свежий  воздух
болезнь гонит. - предложил я.
   - Ну да... да! - как то взвился со стула Николай, подбежал к форточке
и сильно ее дернул; распахнул полностью да так и оставил, вновь плюхнул-
ся в напряженной, выжидающей позе за столом.
   "Ну и жизнь у этого человека. - подумалось мне. -  Сплошной  какой-то
надрыв, и напряжение-напряжение, не пойми из-за чего..."
   Он прокашлялся и провел своими тонкими, длинными пальцами по взмокше-
му лбу.
   - Ну, что там? - он прокашлялся и повторил свой вопрос громче,  поду-
мав, видно, что я его не расслышал.
   - Так, я пропишу болеутоляющее и травяную настойку; но для  вынесения
окончательного диагноза понадобится специальное оборудование.  Вам  при-
дется посетить нашу больницу.
   - Это нет. - тяжело задышала бабушка. - Никуда я не  пойду;  уговари-
вайте - не пойду и силой не утащите. Здесь умру - мне недолго осталось.
   Я раскрыл чемодан достал банку с болеутоляющим,  подошел  к  столу  и
протянул ее Николаю.
   Тот сразу сжался, перевернул  белой  стороной  лист,  который  читал,
мельком взглянул на меня и тут же потупил взгляд; капелька пота пробежа-
ла по его лбу и весь он подрагивал от  какого-то  чудовищного,  рвавшего
его изнутри напряжения.
   Форточка по прежнему была распахнута настежь и в  комнате  уже  стало
морозно, однако духота осталась и голова кружилась от многодневного  бо-
лезненного жара.
   Он на какой-то нестерпимо низкой грани шептал,  шипел,  не  смея  при
этом взглянуть на меня:
   - Ну что... еще... что... вы можете сказать... что... - и он прошипел
несколько ругательств, с такой небывалой ненавистью, что я подумал:  "Не
ослышался ли? Может, это духота навеяла? Да так тихо - у него и губы  не
шевелились"
   Он выхватил баночку, дрожащей рукой быстро поставил  ее  на  стол;  и
вновь весь перегнулся в невыносимом мученье.
   Я негромко прокашлялся:
   - Два раза в день: утром и вечером. Завтра днем зайду к вам.
   - Ну... - он вздрогнул и нервно пожал плечами.
   - А ночью то к вам и не подберешься. - попытался сказать  я  шутливым
голосом.
   Однако, Николай сжался еще больше; руки его с силой сцепились, он хо-
тел что-то сказать, но промолчал, и  бросил  на  меня  быстрый,  вырази-
тельный от переполняющей его ярости взгляд.
   - А в доме уже никого почти не осталось; всех выселяют да медленно. -
застонала неожиданно старушка. - Почти никого не осталось  уж...  а  про
нас забыли...
   - Да не забыли... не забыли! - застонал Николай и совсем тихо. -  Ну,
скоро же...
   - Так, ладно, я ухожу. Завтра, как говорил - днем наведаюсь к вам.
   Николай быстро вскочил и встал между мной и  столом;  загораживая  те
исписанные листки.
   Я повернулся и пошел в коридор, но тут заметил в  темном  углу  между
дверью и краем кровати едва  приметное  движение.  Приглядевшись  увидел
ручку ребенка лет десяти, которая медленно проводила по облезлым обоям.
   - Привет. - кивнул я кому-то, кого скрывала густая тень, однако отве-
та не получил - ручка резко остановилась и быстро отдернулась в темноту.
   - Значит, у вас еще кто-то живет? - спрашивал я уже в коридоре,  оде-
вая пальто.
   Николай, опустив голову, стоял рядом и теперь выдохнул:
   - Да, живет...
   - Ясно... Послушайте, у вас не найдется  какого-нибудь  фонарика?  Не
могли бы вы проводить меня хотя бы до выхода из подъезда?
   Николай вздрогнул и даже отступил на шаг.
   - Нет. Нет.
   - У вас там, видно, крысы банками гремят.
   Николай схватился дрожащей рукой за лоб и с какой-то  небывалой,  ог-
ромной страстью выдохнул:
   - Не знаю... не знаю...
   - Так, все - я ухожу. Не забудьте прикрыть форточку.
   Он молча кивнул и быстро распахнул передо мной дверь:  бледно-розовый
свет из под потолка, слегка теснил тьму, но дальше она сгущалась в  неп-
роницаемое, плотное полотно.
   - Ну все - до свидания. - на какое-то мгновенье голос его  стал  иск-
ренне дружелюбным, теплым даже, но вот уже вновь задрожал. - Ну же...  -
рука которой он держал открытую дверь подрагивала.
   Он смотрел не на меня, но в эту тьму; смотрел и тут же отводил взгляд
и вновь смотрел...
   И мне стало жутко: да, пожалуй, это слово подходит, хоть оно,  конеч-
но, не передает той неконтролируемой дрожи, того  состояния,  когда  мне
захотелось броситься назад в эту душную комнату и просидеть там до  утра
- только бы не идти в эту плотную темень.
   Какой-то шорох оттуда и Николай издал стон - я поспешил поскорее шаг-
нуть за порог; дверь за моей спиной тут же захлопнулась; и быстро  стали
удалятся шаги...
   Чернота - она ослепляла; такая же темень, наверно  в  самой  глубокой
океанской впадине, куда от рождения Земли ни  единого  лучика  света  ни
проникало.
   После посещения квартирки, ужас мой перед тьмою увеличился многократ-
но. Самое скверное, что я не мог уже сосредоточиться; вспомнить, что все
это "бабушкины сказки", объяснить  себе,  что  в  этом  темном,  нежилом
подъезде никого кроме крыс быть не может...
   Нет - я не мог сосредоточится; не мог себе  представить  лестницу,  с
лежащей на ступеньках банкой, с вжавшимися в углы крысами: в черноте ро-
ились какие-то неопределенные и оттого особенно жуткие образы...
   Где-то в стенах дул ветер и слышалось древнее заклятие, не человечес-
кое и не демоническое даже, но какое-то совершенно не представимое...
   Удары сердца с болью отдавались в голове; я медленно пошел от  двери,
готовый при малейшем шорохе отскочить назад,  вдавить  кнопку  звонка...
да, именно так, я бы и поступил тогда - нервы были напряжены  до  преде-
ла...
   Провал в бездну... нет, первая ступень; теперь  я  нащупал  перила  и
стал спускаться.
   Ужасающе медленно спустился на один этаж; и тогда уже где-то на прой-
денных ступенях загремела банка и еще звук какой-то: толи шипение, то ли
шелест бумаги.
   Я до боли сжал перила... и тут, этажом  выше,  пронзительно  завизжал
звонок: "Дрррр!"
   Затылка моего коснулось что-то горячее, вот обволокло уже все лицо; в
ноздри ударил горячий, лихорадочный запах...
   Тогда я покачнулся вперед; не знаю как - сдержал панический вопль, и,
по прежнему держась рукой за перила, побежал вниз; и вновь уткнулся  но-
гой во что-то рыхлое...
   Уж не помню, как добежал до первого этажа; там налетел на дверь, рас-
пахнул ее и, едва удержавшись  на  покосившемся  крылечке,  в  несколько
прыжков вылетел на середину двора.
   Там резко остановился - тьма: жуткая, безмолвная, душная, огромная  -
догнала, стремительным рывком набросилась на меня.
   Я выставил перед собой руки, отдернулся  на  несколько  шагов  назад;
споткнулся обо что-то упал...
   В лицо мне дул беспрерывный холодный ветер; темнела черная громада, и
на высоте пятого этажа горел единственный  квадратный  глаз;  в  котором
черным, тонким зрачком стоял человек - Николай...
   Дверь зияла чернотою - это ее принял я за сгусток живой  тьмы,  когда
обернулся. Она притягивала взор; она росла, в ней было что-то...
   Потом был стремительный бег в черной арке и ветер гнал меня в  спину,
выл, словно кто-то бесконечно одинокий, со всех сторон; гнал меня  прочь
на оживленные улицы, к свету фонарей, к людям.
   И я вновь споткнулся о железку, но тут же и вскочил и не  ругаясь,  и
не думая ничего, рванулся дальше. Вырвался  в  переулок;  потом  на  ма-
ленькую улочку, где уже горели  фонари.  Но  я  не  останавливался;  все
чувствовал, что гонится за мной кто-то, чувствовал  горячее  болезненное
дыхание на своем затылке...
   Остановился только на большой улице, где шли  по  своим  делам  люди;
неслись, разбрызгивая буро-коричневую холодную слизь, машины; где горели
яркие вывески и все летело, бежало, стремительно проходило, менялось.
   Это был уже совсем иной мир со своими страхами, со своей болью...
   Вскоре я вернулся домой; приготовил ужин (я живу один), после  -  ра-
зобрал кровать и остановился перед выключателем:
   "Ты, ведь, врач! Ты сам, в поведении, примером другим служить должен;
а не подвергаться всяким маниям".
   Выключил свет, лег в кровать и мгновенно заснул; так как со всех этих
ужасов истощился морально почти до крайности.

                                            *         *          *

   На улице тьма заливалась предрассветной серостью, когда я  вскочил  с
кровати и включил поскорее свет... Мой ночной кошмар был огромен и  если
бы удалось вспомнить его полностью так, наверное, вышла  бы  целая  кни-
га...
   Но запомнил я только вот что: та самая душная комната, только она уд-
линилась раз в десять и свет тусклой лампочки за столом казался мне оди-
нокой, затерянной во мраке звездочкой... Я, уже испытав какие-то  ужасы,
стоял у двери в коридор и оттуда доносилось шипенье и  грохот  катящейся
железной банки. Я хотел было шагнуть к столу, как обхватили меня за  за-
пястье горячие, пухлые детские ладошки...
   - Значит, и ты здесь живешь? - спросил я у темноты;  ибо  даже  своей
руки не видел; помню, смотрел туда, где должно было быть лицо этого  ма-
лыша и что-то шевелилось, шевелилось беспрестанно там...
   Тогда же издали донесся сдавленный, полный муки стон Николая:
   - Оставьте же меня... - и страстные ругательства.
   Я смотрел во тьму туда, где должно было быть лицо ребенка  и  спраши-
вал:
   - А как тебя зовут?
   Молчание - полная тишина: замер Николай, замер ветер за стенами  и  в
коридоре все утихло.
   - Так как же тебя? - спросил я, и сам испугался своего  голоса  -  он
показался раскатом грома в этой тишине. Значительно тише переспросил:
   - Так как же тебя зовут? - вновь тишина.
   Тут я почувствовал, что ладошки стали холодеть и затвердевать, покры-
ваться какой-то коростой. И тут - шипение!
   Громкое, с дребезжанием железной банки. Оно рвалось  из  того  места,
где должно было быть лицо этого ребенка...
   Жесткая, костлявая рука впивалась в мою ладонь, рвала кожу, и  я  по-
чувствовал даже теплые струйки крови, которые потекли из ран.
   Тогда я закричал - не от боли, а от ужаса.
   Тусклая звездочка, лампа за далеким столом неожиданно потухла, вокруг
отчаянно завывал ветер и загрохотала, ЗАГРОХОТАЛА железная банка...
   Я пытался вырваться от костлявой руки, да не мог: во тьме,  в  свисте
ветра что-то невидимое приближалось к моему лицу; вот зашипело у  самого
уха...
   Тогда я и проснулся: вскочил с кровати включил  свет,  потом,  тяжело
дыша, пробежал в ванную и долго там смотрел на свое бледное лицо,  вгля-
дывался в глаза, в глубинах которых засели боль и страх...  Включил  хо-
лодную воду и держал под ней голову, пытаясь смыть этот кошмар.
   Потом, уже при блеклом свете едва пробивающегося сквозь холодную  за-
весу утреннего света, сидел на кухне; медленно пил чай, смотрел в падаю-
щую на мостовые слякоть и размышлял:
   "Может, взять отпуск, уехать хоть на пару недель из  этого  города...
на юг, например; к солнышку, к синему  морю;  побродить  там  среди  ка-
ких-нибудь пальм; забыть о всей этой черноте, а то  так  недалеко  и  до
нервного срыва..." - тут я почувствовал, что не смогу оставить  обитате-
лей той душной комнатушки - здесь многое перемешалось: и долг -  я  ведь
не могу бежать от своих пациентов только из-за страха; и жалость -  нес-
частные, живущие в каком-то кошмаре - и за что? - главенствовал  же  над
всем интерес: Кем был тот ребенок? Кем был Николай? Что привело их к та-
кому существованию?
   В общем, мысль об отпуске я тогда отбросил... Сейчас, конечно, уже не
изменить прошлого, но все же думаю: если бы была мне  представлена  воз-
можность вернуться в тот день и изменить все - уехать из  этого  города,
избежать всего того, что испытал я в дальнейшем; забыть навсегда всю эту
историю - согласился бы я? Думаю, не смотря на то, что и по сей ден