олоком. Пока она с явным трудом несла эту  ношу,  навстречу
ей вышел юноша,  еще  более  печальный  на  вид.  Произнеся  несколько  слов
грустным тоном, он взял у нее ведро и сам понес его к  дому.  Она  пошла  за
ним, и они оба скрылись. Позднее я снова увидел юношу; он  ушел  в  поле  за
домом, неся в руках какие-то орудия; видел я  и  девушку,  работавшую  то  в
доме, то во дворе.
   Осмотрев свое жилище, я обнаружил, что туда прежде выходило одно из  окон
домика,  теперь  забитое  досками.  В  одной  из  досок  была  узкая,  почти
незаметная щель, куда  едва  можно  было  заглянуть.  Сквозь  нее  виднелась
маленькая комната, чисто выбеленная, но почти пустая. В  углу,  около  огня,
сидел старик, опустив голову на руки в позе глубокой печали. Молодая девушка
убирала комнату; потом она вынула и? ящика какую-то работу и села  рядом  со
стариком; а тот,  взяв  инструмент,  стал  извлекать  из  него  звуки  более
сладостные, чем пение дрозда или соловья.
   Это было прелестное зрелище, и его оценил даже  я,  жалкое  существо,  не
видавшее до тех пор ничего прекрасного. Серебристые седины и благостный  вид
старца вызвали во мне уважение, а кротость девушки - нежную любовь. Он играл
красивую и грустную мелодию,  которая  вызвала  слезы  на  глаза  прекрасной
слушательницы; он, однако, не замечал их, пока они  не  перешли  в  рыдания;
тогда он что-то сказал, и  прекрасное  создание,  отложив  рукоделье,  стало
перед ним [126] на колени.  Он  поднял  ее,  улыбаясь  с  такой  добротой  и
любовью, что я ощутил сильное и новое для меня волнение; в  нем  смешивались
радость и боль, прежде не испытанные ни от холода или голода,  ни  от  тепла
или пищи; и я отошел от окна, не в силах выносить этого дольше.
   Вскоре вернулся юноша с вязанкой дров на плечах. Девушка встретила его  в
дверях, помогла освободиться от ноши и, взяв  часть  дров,  подложила  их  в
огонь. Затем она отошла с ним в сторону, и он достал большой  хлеб  и  кусок
сыра. Это ее, видимо, обрадовало; принеся  из  огорода  какие-то  коренья  и
овощи, она положила их в воду и поставила на огонь. Потом она снова  взялась
за свое рукоделье, а юноша ушел в  огород  и  принялся  выкапывать  коренья.
Когда он проработал так примерно с час, она вышла к нему, и оба вернулись  в
дом.
   Старик тем временем сидел погруженный в задумчивость, но при их появлении
приободрился, и они сели за трапезу.  Она  длилась  недолго.  Девушка  опять
стала прибирать в ком-пате, а старик вышел  прогуляться  на  солнышке  перед
домом, опираясь на плечо юноши. Ничто не  могло  быть  прекраснее  контраста
между этими двумя достойными людьми. Один был стар, с серебряной  сединой  и
липом, излучавшим доброжелательность и любовь; другой, молодой, был строен и
гибок, и черты его отличались необычайной правильностью; правда,  глаза  его
выражали глубочайшую грусть и  уныние.  Старик  вернулся  в  дом,  а  юноша,
захватив орудия, но иные, чем утром, отправился в поле.
   Скоро стемнело, но я, к своему крайнему удивлению, обнаружил, что жителям
домика известен способ продлить день, зажигая свечи; я обрадовался тому, что
сумерки не положат конец удовольствию, которое я получал от созерцания своих
соседей. Молодая девушка и ее сверстник провели вечер в различных  занятиях,
смысла которых я не понял; а старик  снова  взялся  за  певучий  инструмент,
восхитивший [127] меня утром. Когда он кончил, юноша начал издавать какие-то
монотонные звуки, непохожие ни на звуки инструмента  старика,  ни  на  пение
птиц; впоследствии я обнаружил, что он читал вслух, но тогда я не  имел  еще
понятия о письменности.
   Проведя некоторое время за этими занятиями, семейство  погасило  свет  и,
как я понял, улеглось спать.
 
 
 
   Глава XII
 
   Я лежал на соломе, но долго не мог уснуть. Я размышлял над  впечатлениями
дня. Более всего меня поразил кроткий вид этих людей; я  тянулся  к  ним,  и
вместе с тем боялся их. Слишком хорошо запомнился мне прием, который оказали
мне накануне жестокие поселяне; я не знал еще, что предприму  в  дальнейшем,
но пока решил потихоньку наблюдать за ними из своего  укрытия,  чтобы  лучше
понять мотивы их поведения.
   Утром обитатели хижины поднялись раньше солнца. Девушка принялась убирать
и готовить пищу, а юноша сразу же после завтрака ушел из дому.
   Этот день прошел у них  в  тех  же  занятиях,  что  и  предыдущий.  Юноша
неустанно трудился в поле, а девушка - в доме. Старик, который, как я вскоре
обнаружил, был слеп, проводил время за игрой  на  своем  инструменте  или  в
раздумьях. Ничто не могло сравниться с любовью и уважением, которые  молодые
поселяне выражали своему почтенному сожителю. Они оказывали ему бесчисленные
знаки внимания, а он награждал их ласковыми улыбками.
   И все же они не были вполне счастливы. Юноша и девушка часто уединялись и
плакали. Я не мог понять причины их горя, но оно меня глубоко печалило. Если
страдают даже такие прекрасные создания, я уже не удивлялся тому, [128]  что
несчастен я - жалкий и одинокий. Но почему несчастны Эти кроткие люди? У них
отличный дом (таким, по крайней мере, он мне казался) и  всяческая  роскошь:
огонь, чтобы согреваться  в  стужу,  вкусная  пища  для  утоления  голода  и
отличная одежда; но главное - общество друг друга, ежедневные беседы,  обмен
ласковыми и нежными взглядами. Что же означали их слезы? И действительно  ли
они выражали страдание? Вначале я не в силах был разрешить эти  вопросы,  но
время и  неустанное  наблюдение  объяснили  мне  многое,  прежде  казавшееся
загадкой.
   Прошло немало времени, пока я понял одну из печалей этой достойной семьи:
то была бедность; они были бедны до крайности. Всю их пищу составляли  овощи
с огорода и молоко коровы, которая зимой почти не доилась, так как  хозяевам
нечем было ее кормить. Я думаю, что они нередко страдали от голода, особенно
молодые; бывало, что они ставили перед стариком еду, не оставляя ничего  для
себя.
   Эта доброта тронула меня. По ночам я обычно похищал у них часть  запасов,
но, убедившись, что это им в ущерб, я перестал так делать и  довольствовался
ягодами, орехами и кореньями, которые собирал в соседнем лесу.
   Я нашел также способ помогать им. Оказалось, что юноша  проводит  большую
часть дня, заготовляя дрова для дома; и  вот  я  стал  по  ночам  брать  его
орудия, которыми  скоро  научился  пользоваться,  и  приносил  им  запас  на
несколько дней.
   Помню, когда я сделал это впервые, молодая девушка очень удивилась, найдя
поутру у дверей большую вязанку дров. Она громко произнесла несколько  слов;
подошел юноша и тоже удивился. Я с удовольствием отметил, что в тот день  он
не пошел в лес, а провел его за домашними делами и в огороде.
   Затем я сделал еще более важное открытие. Я понял,  что  эти  люди  умеют
сообщать друг другу свои мысли и чувства  [129]  с  помощью  членораздельных
звуков. Я заметил, что произносимые ими слова вызывают радость  или  печаль,
улыбку или огорчение на липах слушателей. Это была наука богов, и я страстно
захотел овладеть ею. Но все мои попытки  кончались  неудачей.  Они  говорили
быстро, и слова их не были связаны ни с какими видимыми предметами, так  что
у меня не было ключа к тайне. Однако, прожив в моей лачуге несколько  лунных
месяцев и приложив много стараний,  я  узнал  названия  некоторых,  наиболее
часто упоминавшихся предметов: {огонь, молоко, хлеб, дрова.} Узнал я и имена
обитателей дома. Юноша и девушка имели их по нескольку, а старик только одно
- {отец.} Девушку называли то {сестра}, то {Агата}, а юношу - {Феликс, брат}
или {сын}. Не могу описать восторг, с каким я постигал  значение  всех  этих
сочетаний звуков и учился их произносить.  Я  запомнил  и  некоторые  другие
слова, еще не понимая, что они значат: {хороший, милый, несчастный.}
   Так прошла для меня зима. Кротость и красота обитателей хижины  привязали
меня к ним: когда они  грустили,  я  бывал  подавлен;  когда  радовались,  я
радовался вместе с ними. Кроме них, я почти не  видел  людей,  а  когда  они
появлялись в хижине, их грубые голоса и ухватки только подчеркивали  в  моих
глазах превосходство моих друзей. Я заметил,  что  старик  часто  уговаривал
своих детей, как он их называл, не предаваться печали.  Он  говорил  с  ними
бодро и с такой добротой,  которая  трогала  даже  меня.  Агата  почтительно
выслушивала его;  иногда  на  глаза  ее  навертывались  слезы,  которые  она
старалась незаметно смахнуть, но все же после  увещеваний  отца  она  обычно
становилась веселее. Не так было с Феликсом. Он казался  всех  печальнее,  и
даже моему неопытному взгляду было заметно, что он перестрадал больше  всех.
Но если лицо его выражало больше грусти, то голос звучал еще бодрее,  чем  у
сестры, особенно когда он обращался к старику. [130]
   Я мог бы привести множество примеров,  пусть  незначительных,  но  весьма
характерных для этих достойных людей.
   Живя в нужде, Феликс тем не менее спешил порадовать сестру  первым  белым
цветочком, появлявшимся из-под снега. Каждое утро, пока она  еще  спала,  он
расчищал ей тропинку к коровнику, приносил воды из колодца и дров из  сарая,
где,  к  его  удивлению,  дровяные  запасы  непрерывно  пополнялись  чьей-то
невидимой рукой. Днем он, очевидно, иногда работал на соседнего фермера, ибо
часто уходил до самого обеда, а дров с собой не  приносил.  Бывало,  что  он
работал на огороде, но зимой такой  работы  было  мало,  и  он  читал  вслух
старику и Агате.
   Это чтение сперва приводило меня в крайнее недоумение,  но  постепенно  я
стал замечать, что, читая, он часто произносит те же сочетания звуков, что и
в разговоре. Я заключил из этого, что на страницах книги он  видит  понятные
ему знаки, которые можно произнести, и я жаждал их постичь, но как - если  я
не понимал даже звуков, которые эти знаки обозначали? В этой последней науке
я, правда, продвинулся, хоть и не настолько, чтобы понимать их речь целиком,
и продолжал  стараться  изо  всех  сил;  несмотря  на  мое  горячее  желание
показаться им, я понимал, что мне не следует этого делать, пока я не овладею
их языком, и они за это, быть может, простят мне мое уродство;  последнее  я
тоже осознал по контрасту, постоянно бывшему у меня перед глазами.
   Я любовался красотой обитателей хижины - их грацией и нежным цветом лица;
но как ужаснулся я, когда увидел свое  собственное  отражение  в  прозрачной
воде! Сперва я отпрянул, не веря, что зеркальная поверхность отражает именно
меня, а когда понял, как я уродлив, сердце мое наполнилось горькой тоской  и
обидой. Увы! Я еще не вполне понимал роковые последствия своего уродства.
   Солнце пригревало сильней, день удлинился, снег сошел, обнажив деревья  и
черную землю. У Феликса прибавилось [131] работы, и страшная  угроза  голода
исчезла. Их пища, хоть и грубая, была здоровой, и теперь ее было достаточно.
В огороде появились новые растения, которые они  употребляли  в  пищу;  и  с
каждым днем их становилось больше.
   Ежедневно в полдень старик выходил на прогулку, опираясь на  плечо  сына,
если только не шел  дождь,  -  так,  оказывается,  назывались  потоки  воды,
изливавшиеся с небес. Это бывало нередко, но ветер  скоро  осушал  землю,  и
погода становилась еще лучше.
   Я вел в своем укрытии однообразную жизнь.  Утром  я  наблюдал  обитателей
хижины; когда они расходились по своим делам, я спал; остаток  дня  я  снова
посвящал наблюдению за моими друзьями. Когда они ложились спать, а ночь была
лунная или звездная, я отправлялся в лес добывать пищу для себя и дрова  для
них. На обратном пути, если было нужно, я расчищал  тропинку  от  снега  или
выполнял за Феликса другие  его  обязанности.  Работа,  сделанная  невидимой
рукой, очень удивляла их; в таких случаях я  слышал  слова  {добрый  дух}  и
{чудо}, но тогда я еще не понимал их смысла.
   Я научился мыслить и жаждал побольше  узнать  о  чувствах  и  побуждениях
милых  мне  существ.  Мне  не  терпелось  знать,  отчего  тоскует  Феликс  и
задумывается Агата. Я надеялся (глупец!), что как-нибудь сумею вернуть  этим
достойным людям счастье. Во сне и во время моих походов в  лес  перед  моими
глазами всегда стояли почтенный седой старец, нежная  Агата  и  мужественный
Феликс. Я видел в них высших существ, вершителей  моей  судьбы.  Тысячу  раз
рисовал я в своем воображении, как явлюсь перед ними и как они меня  примут.
Я понимал, что вызову в них  отвращение,  но  думал  кротостью  и  ласковыми
речами снискать их расположение, а затем и любовь.
   Эти мысли радовали меня и побуждали с новым рвением учиться  человеческой
речи. Голос у меня был резкий, но до[132] статочно гибкий, и хотя он  сильно
отличался от их нежных и мелодичных голосов, я довольно легко произносил  те
слова, которые понимал. Это было как в басне об осле и комнатной собачке. Но
неужели кроткий осел, привязчивый, хоть с виду и грубый, не заслуживал иного
отношения, кроме побоев и брани?
   Веселые ливни и весеннее тепло преобразили  землю.  Люди,  прежде  словно
прятавшиеся где-то в норах, рассыпались по полям и принялись за крестьянские
работы. Птицы запели веселее; на деревьях развернулись листья. О, счастливая
земля! Еще недавно голая, сырая и неприветливая, она  была  теперь  достойна
богов. Моя душа радовалась великолепию  природы;  прошедшее  изгладилось  из
моей памяти, в настоящем царили мир и  покой,  а  будущее  озарялось  лучами
надежды и ожиданием счастья.
 
 
 
   Глава XIII
 
   Спешу добраться  до  самых  волнующих  страниц  моей  повести.  Сейчас  я
расскажу о событиях, сделавших меня тем, что я теперь.
   Весна быстро вступала в  свои  права:  погода  стала  теплой,  а  небо  -
безоблачным.  Меня  поражало,  что  недавняя  угрюмая  пустыня   могла   так
зазеленеть  и  расцвести.  Мои  чувства  с  восторгом  воспринимали   тысячи
восхитительных запахов и прекраснейших зрелищ.
   В один из тех регулярно наступавших дней, когда обитатели хижины отдыхали
от трудов, - старик играл на гитаре, а дети слушали, - я заметил,  что  лицо
Феликса бесконечно печально и он часто вздыхает. Один раз отец даже  прервал
игру и, как видно, спросил  его,  почему  он  грустит.  Феликс  ответил  ему
веселым тоном, и старик заиграл снова, но тут раздался стук в дверь. [133]
   Это оказалась девушка, приехавшая верхом, а с нею  местный  крестьянин  -
провожатый. Она была в темной одежде, под густой темной вуалью. Агата что-то
спросила у нее; в ответ незнакомка нежным голосом назвала имя Феликса. Голос
ее был мелодичен, но чем-то отличался от голосов моих друзей.  Услышав  свое
имя, Феликс поспешно приблизился; девушка откинула перед ним свою вуаль, и я
увидел лицо ангельской красоты. Волосы ее, черные как вороново  крыло,  были
искусно заплетены в косы; глаза  были  темные  и  живые,  но  вместе  с  тем
кроткие; черты правильные, а кожа, на редкость белая, окрашивалась на  щеках
нежным румянцем.
   При виде ее Феликс безмерно обрадовался; вся его грусть мигом исчезла,  и
лицо выразило восторг, на  какой  я  не  считал  его  способным:  глаза  его
засияли, щеки разгорелись; в Этот миг он показался мне так же прекрасен, как
незнакомка. Ее, однако, волновали иные чувства. Отерев  слезы  с  прекрасных
глаз, она протянула Феликсу руку, которую он  восхищенно  поцеловал,  назвав
ее, если я верно расслышал, своей прекрасной аравитянкой. Она,  кажется,  не
поняла его, но улыбнулась. Он помог ей сойти с лошади, отпустил проводника и
ввел ее в дом. Тут он что-то сказал отцу, а юная незнакомка опустилась перед
стариком на колени и хотела поцеловать у него руку, но он поднял ее и  нежно
прижал к сердцу.
   Хотя незнакомка тоже произносила  членораздельные  звуки  и  говорила  на
каком-то своем языке, я  скоро  заметил,  что  она  не  понимала  обитателей
хижины, а они не понимали ее. Они объяснялись знаками, которые зачастую были
мне непонятны; но я видел, что ее присутствие принесло в  хижину  радость  и
развеяло печаль, как солнце рассеивает утренний туман.  Особенно  счастливым
казался  Феликс,  радостно  улыбавшийся  своей  аравитянке.  Кроткая   Агата
целовала руки прекрасной незнакомки и, указывая на своего  брата,  казалось,
объясняла ей жестами, как сильно  он  тосковал  до  ее  [134]  приезда.  Так
проходили часы, и лица их выражали  радость,  остававшуюся  мне  непонятной.
Услышав, как незнакомка повторяет за ними то или иное слово,  я  понял,  что
она  пытается  научиться  их  языку;  и   мне   тотчас   пришло   в   голову
воспользоваться этими уроками для себя. На первом занятии незнакомка усвоила
около двадцати слов, большая часть которых была мне, правда,  уже  известна;
остальными я пополнил свой запас.
   Вечером Агата и аравитянка рано  удалились  на  покой.  Прощаясь,  Феликс
поцеловал руку незнакомки и сказал: "Доброй ночи, милая Сафия". После  этого
он еще долго беседовал с отцом; и, судя  по  частому  повторению  ее  имени,
предметом их беседы была прекрасная гостья.  Я  жадно  старался  понять  их,
напрягая для этого все силы ума, но понять было невозможно.
   Утром Феликс пошел на работу, а  когда  Агата  управилась  с  хозяйством,
аравитянка села у ног старика и, взяв его гитару, сыграла несколько мелодий,
столь чарующих, что они вызвали у меня сладкие слезы. Она запела, и голос ее
лился и замирал, точно песнь соловья в лесу.
   Кончив, она передала гитару Агате,  которая  сперва  отнекивалась.  Агата
сыграла простой напев и нежным голосом вторила ему, но  ей  было  далеко  до
дивного пения незнакомки. Старик был в восхищении и сказал  несколько  слов,
которые Агата попыталась объяснить Сафии: он хотел ими выразить,  что  своим
пением она доставила ему величайшую радость.
   Дни потекли так же мирно, как и прежде, с одной лишь разницей: лица  моих
друзей выражали теперь радость вместо печали. Сафия была  неизменно  весела;
мы с ней делали большие успехи в языке, и через каких-нибудь  два  месяца  я
мог уже почти целиком понимать речь моих покровителей.
   Между тем черная земля покрылась травой; на этом зеленом  ковре  пестрели
бесчисленные цветы, ласкавшие взор и [135] обоняние,  а  ночью,  под  луной,
светившиеся, точно бледные звезды. Солнце грело  все  сильней,  ночи  стояли
ясные и теплые; ночные походы были для меня большим удовольствием,  хотя  их
пришлось сильно сократить из-за поздних сумерек и ранних рассветов, ибо я не
решался выходить днем, опасаясь  подвергнуться  тому  же  обращению,  что  в
первой деревне, куда я попытался войти.
   Целыми днями я усердно слушал,  чтобы  скорее  овладеть  языком,  и  могу
похвастаться, что мне это удалось скорее, чем аравитянке, которая  еще  мало
что понимала и объяснялась на ломаном языке,  тогда  как  я  понимал  и  мог
воспроизвести почти каждое из сказанных слов.
   Учась говорить, я одновременно постигал и тайны письма, которому  обучали
незнакомку, и не переставал дивиться и восхищаться.
   Книга, по которой Феликс учил Сафию, была "Руины империй" Вольнея.  Я  не
понял бы ее  смысла,  если  бы  Феликс,  читая,  не  давал  самых  подробных
объяснений. Он сказал, что избрал это  произведение  потому,  что  слог  его
подражал восточным авторам. Эта книга  дала  мне  понятие  об  истории  и  о
главных, ныне существующих государствах; я  узнал  о  нравах,  верованиях  и
образе правления у различных народов. Я услышал о ленивых  жителях  АЗИИ,  о
неистощимом творческом гении греков, о войнах и добродетелях ранних  римлян,
об их последующем вырождении и о падении их могучей империи; о рыцарстве,  о
христианстве и королях. Я узнал об открытии Америки и вместе с Сафией плакал
над горькой участью ее коренных обитателей.
   Эти увлекательные рассказы вызывали во мне  недоумение.  Неужели  человек
действительно столь могуч, добродетелен и велик и вместе с тем так порочен и
низок? Он казался мне то воплощением  зла,  то  существом  высшим,  поистине
богоподобным. Быть великим и благородным человеком пред[136] ставлялось  мне
величайшей честью, доступной мыслящ