ерта  Великого  и  Парацельса;  но   свержение   этих   идолов
одновременно отбило у меня и охоту к обычным занятиям. Я решил, что никто  и
никогда не сможет ничего познать до конца. Все, что так долго  занимало  мой
ум, вдруг показалось мне  не  стоящим  внимания.  Повинуясь  одному  из  тех
капризов, которые более свойственны ранней юности, я немедленно оставил свои
занятия,  объявил  все  отрасли  естествознания   бесплодными   и   проникся
величайшим  презрением  к  этой  псевдонауке,  которой   не   суждено   даже
переступить порога подлинного познания. В таком настроении духа  я  принялся
за математику и смежные с нею науки, покоящиеся  на  прочном  фундаменте,  а
потому достойные моего внимания.
   Вот как странно устроен человек и какие  тонкие  грани  отделяют  нас  от
благополучия или гибели. Оглядываясь назад, я  вижу,  что  эта  почти  чудом
свершившаяся    перемена    склонностей    была    подсказана    мне    моим
ангелом-хранителем; то была последняя попытка добрых  сил  отвратить  грозу,
уже нависшую надо мной и  готовую  меня  поглотить.  Победа  доброго  начала
сказалась в необыкновенном спокойствии и  умиротворении,  которые  я  обрел,
отказавшись от прежних занятий, в последнее время ставших  для  меня  мукой.
Мне следовало бы тогда же почувствовать, что эти занятия для меня гибельны и
что мое спасение - в отказе от них.
   Дух добра сделал все возможное, но тщетно. Рок был слишком могуществен, и
его непреложные законы несли мне ужасную гибель.
 
 
 
   Глава III
 
   Когда я достиг семнадцати лет, мои  родители  решили  определить  меня  в
университет  города  Ингольштадта.  Я  учился  в  школе  в  Женеве,  но  для
завершения моего обра[62] эования отец счел необходимым, чтобы я ознакомился
с иными обычаями, кроме отечественных. Уже назначен был день моего  отъезда,
но, прежде чем он наступил, в моей жизни произошло первое несчастье,  словно
предвещавшее все дальнейшие.
   Элизабет заболела скарлатиной: она хворала  тяжело  и  жизнь  ее  была  в
опасности. Все пытались убедить мою мать  остерегаться  заразы.  Сперва  она
послушалась наших уговоров; но, услыхав об опасности, грозившей ее любимице,
не могла удержаться. Она стала ходить  за  больной  -  ее  неусыпная  забота
победила злой недуг - Элизабет была спасена, но ее спасительница поплатилась
за свою неосторожность. На третий день моя мать  почувствовала  себя  плохо;
появились самые тревожные симптомы, и по лицам врачей можно  было  прочесть,
что дело идет к роковому концу. Но и на смертном одре стойкость  и  кротость
не изменили этой лучшей из женщин. Она вложила руку Элизабет в мою. "Дети, -
сказала она, - я всегда мечтала о вашем  союзе.  Теперь  он  должен  служить
утешением вашему отцу. Элизабет, любовь моя,  тебе  придется  заменить  меня
моим младшим детям. О, как мне тяжело расставаться с вами! Я была  счастлива
и любима - каково  мне  покидать  вас...  Но  это  -  недостойные  мысли;  я
постараюсь примириться со смертью и утешиться надеждой на встречу с  вами  в
ином мире".
   Кончина ее была спокойной,  и  лицо  ее  даже  в  смерти  сохранило  свою
кротость. Не стану описывать чувства тех, у кого беспощадная смерть отнимает
любимое существо; пустоту, остающуюся в  душе,  и  отчаяние,  написанное  на
лице. Немало нужно времени, прежде чем рассудок убедит нас, что та, кого  мы
видели ежедневно и чья жизнь представлялась частью нашей собственной,  могла
уйти навсегда, - что могло  навеки  угаснуть  сиянье  любимых  глаз,  навеки
умолкнуть звуки знакомого, милого голоса. Таковы  размышления  первых  дней;
когда же ход времени подтверждает нашу  [63]  утрату,  тут-то  и  начинается
истинное горе. Но у кого из нас жестокая рука не похищала близкого человека?
К чему описывать горе,  знакомое  всем  и  для  всех  неизбежное?  Наступает
наконец  время,  когда  горе  перестает  быть  неодолимым,  его  уже   можно
обуздывать; и, хотя улыбка кажется нам кощунством, мы уже не гоним ее с уст.
Мать моя  умерла,  но  у  нас  оставались  обязанности,  которые  надо  было
выполнять; надо было жить и считать себя счастливыми, пока у  нас  оставался
хоть один человек, не сделавшийся добычей смерти.
   Мой отъезд в Инголыптадт, отложенный из-за этих событий, был теперь решен
снова. Но  я  выпросил  у  отца  несколько  недель  отсрочки.  Мне  казалось
кощунственным так скоро покинуть дом  скорби,  где  царила  почти  могильная
тишина, и окунуться в жизненную  суету.  Я  впервые  испытал  горе,  но  оно
испугало меня. Мне не хотелось покидать тех, кто  мне  оставался,  и  прежде
всего хотелось хоть сколько-нибудь утешить мою дорогую Элизабет.
   Правда, она скрывала свою печаль и старалась быть утешительницей для всех
нас. Она смело  взглянула  в  лицо  жизни  и  мужественно  взялась  за  свои
обязанности. Она посвятила себя тем, кого  давно  звала  дядей  и  братьями.
Никогда не была она так прекрасна, как в это время,  когда  вновь  научилась
улыбаться, чтобы радовать нас. Стараясь развеять наше горе, она  забывала  о
своем.
   Наконец день моего отъезда наступил. Клерваль  провел  с  нами  последний
вечер. Он пытался добиться от своего отца позволения ехать вместе со мной  и
поступить в тот же университет, но напрасно. Отец его был недалеким торгашом
и в стремлениях сына видел лишь разорительные прихоти. Анри глубоко  страдал
от невозможности получить высшее образование.  Он  был  молчалив;  но  когда
начинал говорить, я читал в его загоравшихся глазах сдерживаемую, но твердую
решимость вырваться из плена коммерции. [64]
   Мы засиделись допоздна. Нам  было  трудно  оторваться  друг  от  друга  и
произнести слово "прощай". Наконец оно было сказано, и мы  разошлись,  якобы
на покой; каждый убеждал себя, что ему удалось обмануть  другого;  когда  на
утренней заре я вышел к экипажу, в котором должен был уехать, все  собрались
снова: отец - чтобы еще раз благословить меня, Клерваль - чтобы  еще  пожать
мою руку, моя Элизабет - чтобы повторить свои просьбы писать  почаще  и  еще
раз окинуть своего друга заботливым женским глазом.
   Я бросился на сиденье экипажа, уносившего меня от них, и  предался  самым
грустным раздумьям. Привыкший  к  обществу  милых  сердцу  людей,  неизменно
внимательных друг к другу,  я  был  теперь  один.  В  университете,  куда  я
направлялся,  мне  предстояло  самому  искать  себе  друзей  и  самому  себя
защищать. Жизнь моя до  тех  пор  была  уединенной  и  протекала  всецело  в
домашнем кругу; это внушило мне непобедимую неприязнь к новым лицам. Я любил
своих братьев, Элизабет и Клерваля; это были "милые, знакомые лица",  и  мне
казалось, что я не смогу находиться среди чужих.  Таковы  были  мои  думы  в
начале пути; но вскоре я приободрился. Я страстно жаждал  знаний.  Дома  мне
часто казалось, что человеку обидно провести молодость в четырех стенах; мне
хотелось повидать свет и  занять  место  среди  людей.  Теперь  желания  мои
сбывались, и сожалеть об этом было бы глупо.
   Путь в Инголыптадт был долог и утомителен, и у  меня  оказалось  довольно
времени для этих и многих других размышлений. Наконец моим глазам  предстали
высокие белые шпили города. Я вышел  из  экипажа,  и  меня  провели  на  мою
одинокую квартиру, предоставив провести вечер, как мне заблагорассудится.
   Наутро я вручил мои рекомендательные письма и сделал визиты некоторым  из
главных профессоров. Случай - а вернее злой рок. Дух  Гибели,  взявший  надо
мною полную [65] власть, едва я скрепя сердце покинул  родительский  кров  -
привел меня сперва к господину Кремпе, профессору естественных наук. Это был
грубоватый человек, но большой знаток своего дела. Он  задал  мне  несколько
вопросов, с целью проэкзаменовать меня в различных областях  естествознания.
Я отвечал ему небрежно и с  некоторым  вызовом  упомянул  моих  алхимиков  в
качестве главных авторов, которых я изучал. Профессор широко раскрыл  глаза:
"И вы в самом деле тратили время на эту чепуху?"
   Я отвечал утвердительно.  "Каждая  минута,  -  с  жаром  сказал  господин
Кремпе, - каждая минута, потраченная на Эти книги,  целиком  и  безвозвратно
потеряна вами. Вы обременили свою память опровергнутыми теориями и ненужными
именами. Боже! В какой же пустыне вы жили, если никто не  сообщил  вам,  что
этим басням, которые вы так жадно поглощали, тысяча лет  и  что  они  успели
заплесневеть? Вот уж не ожидал в  наш  просвещенный  научный  век  встретить
ученика Альберта Великого и Парацельса. Придется вам, сударь, заново  начать
все ваши занятия".
   Затем он составил список книг  по  естествознанию,  которые  рекомендовал
достать, и отпустил меня, сообщив, что со следующей недели  начинает  читать
курс общего естествознания, а его коллега Вальдман, по другим  дням  недели,
будет читать лекции по химии.
   Я возвратился к себе не то чтобы разочарованный, ибо я и сам, как  я  уже
говорил, давно считал бесполезными осужденные профессором книги; но я вообще
не хотел больше заниматься этими предметами в каком бы то ни было виде.  Г-н
Кремпе был приземистый человечек с резким голосом  и  уродливой  внешностью;
таким образом, и личность профессора не расположила  меня  к  его  науке.  В
общем, так сказать, философском смысле я уже говорил, к каким заключениям  я
пришел в юности относительно  этой  науки.  Мое  ребяческое  любопытство  не
удовлетворялось результатами, какие [66] сулит современное естествознание. В
моей голове царила полная путаница, объясняемая только крайней молодостью  и
отсутствием руководства; я прошел вспять по  пути  науки  и  открытиям  моих
современников предпочел  грезы  давно  позабытых  алхимиков.  К  тому  же  я
чувствовал презрение к утилитарности  современной  науки.  Иное  дело  когда
ученые искали секрет бессмертия и власти; то были великие,  хотя  и  тщетные
стремления;  теперь  же  все  обстояло  иначе.  Нынешний  ученый,  казалось,
ограничивался задачей опровергнуть именно те видения, которые  больше  всего
привлекали меня к науке. От меня требовалось сменить  величественные  химеры
на весьма мизерную реальность.
   Так размышлял я в первые два-три дня по прибытии в Ингольштадт, которые я
посвятил главным образом знакомству с городом и с  новыми  соседями.  Но  на
следующей неделе я вспомнил о лекциях, упомянутых г-ном Кремпе. Хотя я и  не
желал идти слушать, как будет вещать с кафедры Этот самоуверенный человечек,
я вспомнил, что он говорил мне о г-не Вальдмане, которого я  еще  не  видел,
ибо его не было в городе.
   Частью из любопытства, а частью от нечего делать, я пришел  в  аудиторию,
куда вскоре явился г-н Вальдман. Этот профессор был очень непохож на  своего
коллегу. Ему было на вид лет  пятьдесят,  и  лицо  его  выражало  величайшую
доброту; на висках волосы его начинали седеть, но на затылке были совершенно
черные. Роста он был небольшого,  однако  держался  необыкновенно  прямо,  а
такого благозвучного голоса я еще никогда не слышал. Свою лекцию он начал  с
обзора истории химии и сделанных в ней  открытий,  с  благоговением  называя
имена наиболее выдающихся ученых. Затем  он  вкратце  изобразил  современное
состояние своей науки и разъяснил основные  ее  термины.  Показав  несколько
предварительных опытов, он в  заключение  произнес  [67]  хвалу  современной
химии в выражениях, которые я никогда не забуду.
   - Прежние преподаватели этой науки, - сказал он, -  обещали  невозможное,
но  не  свершили  ничего.  Нынешние  обещают  очень  мало;  они  знают,  что
превращение металлов немыслимо, а эликсир  жизни  -  несбыточная  мечта.  Но
именно эти ученые, которые, казалось  бы,  возятся  в  грязи  и  корпят  над
микроскопом  и  тигелем,  именно  они  и  совершили  истинные  чудеса.   Они
прослеживают природу в ее сокровенных тайниках. Они подымаются в небеса; они
узнали, как обращается в нашем теле кровь и из чего состоит воздух,  которым
мы дышим. Они приобрели новую и почти безграничную  власть;  они  повелевают
небесным громом, могут воспроизвести  землетрясение  и  даже  бросают  вызов
невидимому миру.
   Таковы были слова профессора, вернее, слова судьбы, произнесенные на  мою
погибель. По мере того как он говорил, я чувствовал, что схватился наконец с
достойным противником; он затрагивал одну за другой сокровенные  фибры  моей
души, заставлял звучать струну за струною, и скоро я весь  был  полон  одной
мыслью,  одной  целью.  Если  столько  уже   сделано   -   восклицала   душа
Франкенштейна - я сделаю больше, много больше; идя по проложенному  пути,  я
вступлю затем на новый, открою неизведанные еще силы и приобщу  человечество
к глубочайшим тайнам природы.
   В ту ночь я не сомкнул глаз. Все в моей душе бурно кипело; я  чувствовал,
что из этого возникнет новый порядок, но не имел сил сам  его  навести.  Сон
снизошел  на  меня  лишь  на  рассвете.  Когда  я  проснулся,  ночные  мысли
представились мне каким-то сновидением. Осталось только решение возвратиться
к прежним занятиям и посвятить  себя  науке,  к  которой  я  имел,  как  мне
казалось, врожденный дар. В тот же день я посетил г-на Вальдмана. В  частной
беседе он был еще обаятельней, чем на  кафедре;  некоторая  торжественность,
[68] заметная в  нем  во  время  лекций,  в  домашней  обстановке  сменилась
непринужденной приветливостью и добротой. Я рассказал ему о  своих  занятиях
почти то же, что уже рассказывал его коллеге. Он  внимательно  выслушал  мою
краткую повесть и улыбнулся при упоминании о Корнелии Агриппе и  Парацельсе,
однако без того презрения,  какое  обнаружил  г-н  Кремле.  Он  сказал,  что
"неутомимому усердию этих людей современные ученые обязаны многими  основами
своих знаний. Они оставили нам задачу более легкую: дать новые  наименования
и расположить в строгом порядке факты, впервые обнаруженные  с  их  помощью.
Труд гениев, даже ложно направленный, почти всегда в конечном  итоге  служит
на благо человечества". Я выслушал эти замечания, высказанные  без  малейшей
аффектации или самонадеянности, и сказал,  что  его  лекция  уничтожила  мое
предубеждение против современных  химиков;  я  говорил  сдержанно,  со  всей
скромностью и почтительностью, подобающей юнцу в  беседе  с  наставником,  и
ничем не выдал, стыдясь проявить свою житейскую неопытность,  энтузиазма,  с
каким готовился взяться за дело. Я спросил его  совета  относительно  нужных
мне книг.
   - Я счастлив, - сказал г-н Вальдман, - что приобрел ученика, и если  ваше
прилежание равно вашим способностям, то я не сомневаюсь в успехе.  В  химии,
как ни в одной другой из естественных наук,  сделаны  и  еще  будут  сделаны
величайшие открытия. Вот почему я избрал ее, не пренебрегая вместе с  тем  и
другими науками. Плох тот химик, который не интересуется ничем, кроме своего
предмета.  Если  вы  желаете  стать   настоящим   ученым,   а   не   рядовым
экспериментатором, я советую вам заняться всеми  естественными  науками,  не
забыв и о математике.
   Затем он провел меня в свою лабораторию и объяснил  назначение  различных
приборов; сказал, какие из них мне следует  достать,  и  пообещал  давать  в
пользование свои соб[69] ственные, когда я  настолько  продвинусь  в  науке,
чтобы их не испортить. Он вручил мне также список книг, о котором я  просил,
и я откланялся.
   Так окончился этот памятный для меня день; он решил мою судьбу.
 
 
 
   Глава IV
 
   С того дня естествознание, и  особенно  химия,  в  самом  широком  смысле
слова, стало почти единственным моим занятием. Я усердно читал талантливые и
обстоятельные сочинения современных ученых. Я слушал лекции и  знакомился  с
университетскими профессорами и даже в г-не Кремпе обнаружил немало здравого
смысла и знаний, правда сочетавшихся с отталкивающей физиономией и манерами,
но оттого не менее ценных. В лице г-на Вальдмана я  обрел  истинного  друга.
Его заботливость никогда не отзывала нравоучительностью; свои наставления он
произносил  с  искренним  добродушием,   чуждым   всякого   педантства.   Он
бесчисленными способами облегчал мне путь к знанию и самые  сложные  понятия
умел сделать легкими и доступными. Мое  прилежание,  поначалу  неустойчивое,
постепенно окрепло, и вскоре я стал работать с таким рвением,  что  утренний
свет, гасивший звезды, часто заставал меня в лаборатории.
   При таком упорстве  я,  разумеется,  сделал  большие  успехи.  Я  поражал
студентов своим усердием, а наставников - познаниями.  Профессор  Кремпе  не
раз с лукавой усмешкой спрашивал меня, как поживает Корнелий Агриппа, а  г-н
Вальдман выражал по поводу моих успехов самую искреннюю радость. Так  прошло
два года, и за это время я ни разу не побывал в Женеве,  всецело  предавшись
занятиям, которые, как я надеялся, приведут меня к научным открытиям. Только
те,  кто   испытал   это,   знают   неодолимую   притягательность   научного
исследования. Во всех прочих занятиях вы [70] лишь идете путем,  которым  до
вас прошли другие, ничего вам не оставив;  тогда  как  здесь  вы  непрерывно
что-то открываете и изумляетесь. Даже человек средних  способностей,  упорно
занимаясь одним предметом, непременно достигнет  в  нем  глубоких  познаний;
поставив себе одну-единственную цель и полностью  ей  отдавшись,  я  добился
таких   успехов,   что   к   концу   второго   года    придумал    некоторые
усовершенствования в химической аппаратуре, завоевавшие мне  в  университете
признание  и  уважение.  Вот  тогда-то,  усвоив   из   теории   и   практики
естествознания все, что могли мне дать ингольштадтские профессора,  я  решил
вернуться  в  родные  места;  но  тут  произошли  события,  продлившие   мое
пребывание в Пнгольштадте.
   Одним из предметов, особенно занимавших меня, было строение человеческого
и вообще любого живого  организма.  Где,  часто  спрашивал  я  себя,  таится
жизненное начало? Вопрос смелый и всегда считавшийся загадкой; но  мы  стоим
на пороге множества открытий, и единственной помехой является наша робость и
леность. Размышляя над этим, я решил особенно тщательно изучать  физиологию.
Если бы не моя одержимость, эти занятия были бы тягостны и почти невыносимы.
Для исследования причины жизни мы вынуждены обращаться сперва  к  смерти.  Я
изучил анатомию, но этого  было  мало;  необходимо  было  наблюдать  процесс
естественного распада и гниения тела. Воспитывая меня, отец принял все  меры
к тому, чтобы в мою душу не закрался страх перед  сверхъестественным.  Я  не
помню,  чтобы  когда-нибудь  трепетал,  слушая  суеверные   россказни,   или
страшился  призраков.  Боязнь  темноты  была  мне   неведома,   а   кладбище
представлялось лишь  местом  упокоения  мертвых  тел,  которые  из  обиталищ
красоты и силы сделались  добычей  червей.  Теперь  мне  предстояло  изучить
причины и ход  этого  разложения  и  проводить  дни  и  ночи  в  склепах.  Я
сосредоточил свое внимание на явлениях, наиболее  оскорбительных  для  наших
чувств. [71]
   Я увидел, чем становится прекрасное человеческое тело;  я  наблюдал,  как
превращается в тлен его цветущая красота; я увидел, как  все,  что  радовало
глаз и сердце,  достается  в  пищу  червям.  Я  исследовал  причинные  связи
перехода от жизни к смерти и от смерти к жизни, как вдруг среди полной  тьмы
блеснул внезапный свет - столь ослепительный и вместе с тем  ясный,  что  я,
потрясенный открывшимися возможностями, мог только  дивиться,  почему  после
стольких гениальных людей, изучавших этот предмет, именно мне выпало открыть
великую тайну.
   Напомню, что рта повесть - не бред безумца. Все, что я  рассказываю,  так
же истинно, как солнце на небесах. Быть может, тут действительно  свершилось
чудо, но путь  к  нему  был  вполне  обычным.  Ценою  многих  дней  и  ночей
нечеловеческого труда и усилий мне удалось постичь тайну  зарождения  жизни;
более того - я узнал, как самому оживлять безжизненную материю.
   Изумление, охватившее меня в  первые  минуты,  скоро  сменилось  безумным
восторгом. После стольких трудов достичь предела своих желаний - в этом была
для меня величайша