ше времени забавам и  беседе,  а  в  трудах  им  помогали
работники. Это было не богатство, но довольство;  у  них  царил  безмятежный
покой; а во мне с каждым днем росло смятение. Познание лишь  яснее  показало
мне, что я - отверженный. Правда, я лелеял надежду; но  стоило  мне  увидеть
свое отражение в воде иди свою тень при лунном свете, как надежда  исчезала,
подобно зыбкому отражению и неверной тени.
   Я пытался побороть страх и укрепить свой дух для предстоявшего мне  через
несколько месяцев испытания. Иногда, не  сдерживая  свои  мечты  разумом,  я
позволял им уноситься в сады рая и осмеливался рисовать в своем  воображении
прекрасные и нежные создания, которые сочувствуют мне и ободряют меня; на их
ангельских лицах сияют для меня [147] улыбки  утешения.  Но  это  были  лишь
мечты; у меня не было Евы, которая делила бы  мои  мысли  и  развеивала  мою
печаль; я был один. Я вспоминал мольбу Адама к своему создателю.  А  где  же
был мой создатель? Он покинул меня, и, ожесточась сердцем, я проклинал его.
   Так прошла осень. С удивлением и грустью я увидел, как опали листья и все
вновь стало голо и мрачно, как было тогда, когда я впервые увидел лес и свет
луны. Стужа меня не пугала. Я был лучше приспособлен для нее, чем для  жары.
Но меня радовали цветы, птицы и весь веселый наряд  лета;  когда  я  лишился
этого, меня еще больше потянуло к жителям хижины. Их счастье не убавилось  с
уходом лета. Они любили друг  друга,  и  радости,  которые  они  друг  другу
дарили, не зависели  от  происходивших  в  природе  перемен.  Чем  больше  я
наблюдал их, тем больше мне хотелось просить у них защиты и ласки; я жаждал,
чтобы они узнали меня и полюбили; увидеть их ласковые взгляды, обращенные на
меня, было пределом моих мечтаний. Я не  решался  подумать,  что  они  могут
отвратить их от меня с презрением и брезгливостью. Ни одного нищего  они  не
прогоняли от своих дверей. Правда, я собирался просить о большем, чем  приют
или кусок хлеба, я  искал  сочувствия  и  расположения;  но  неужели  я  был
совершенно недостоин их?
   Наступила зима; с тех пор как я пробудился  к  жизни,  природа  совершила
полный  круговорот.  Теперь  все  помыслы  мои  были  обращены  на  то,  как
показаться обитателям хижины. Я перебрал множество планов, но в конце концов
решил войти в хижину, когда слепой старец будет там один. Я  был  достаточно
сообразителен, чтобы понять, что все видевшие меня до тех  пор  более  всего
пугались моего внешнего уродства. Голос мой был груб, но не страшен. Поэтому
я полагал, что если я завоюю расположение старого Де Лэси в  отсутствие  его
детей, то и мои молодые покровители, быть может,  согласятся  меня  терпеть.
[148]
   Однажды, когда солнце ярко освещало багровую листву, устилавшую землю,  и
еще радовало взор, хотя уже не грело, Сафия, Агата и  Феликс  отправились  в
дальнюю прогулку, а старик пожелал остаться дома. Когда его  дети  ушли,  он
взял свою гитару и  сыграл  несколько  печальных  и  нежных  мелодий,  самых
печальных и нежных  из  всех,  что  я  слышал.  Сперва  лицо  его  светилось
удовольствием,  но  скоро  сделалось   задумчивым   и   печальным;   отложив
инструмент, он погрузился в раздумье.
   Сердце мое сильно билось; пришел час испытания,  который  осуществит  мои
надежды или подтвердит опасения. Слуги ушли на  ближнюю  ярмарку.  Все  было
тихо в хижине и вокруг нее; это был отличный  случай;  и  все  же,  когда  я
приступил к осуществлению своего плана, силы оставили меня, и я опустился на
землю. Но я тут же поднялся и, призвав на помощь всю твердость, на  какую  я
был способен, отодвинул доски, которыми маскировал вход в свой сарай. Свежий
воздух ободрил меня, и я с новой решимостью приблизился к дверям хижины.
   Я постучал.
   - Кто там? - откликнулся старик. - Войдите. Я вошел.
   - Прошу простить мое вторжение, - сказал я. - Я -  путник  и  нуждаюсь  в
отдыхе. Я буду очень благодарен, если вы позволите мне  немного  посидеть  у
огня.
   - Входите, - сказал Де Лэси, - и я постараюсь чем-нибудь вам помочь.  Вот
только жаль, моих детей нет дома, а я слеп и, боюсь, не сумею вас накормить.
   - Не утруждайте себя, мой добрый хозяин, еда у меня есть; мне нужно  лишь
обогреться и отдохнуть.
   Я сел, и наступило молчание. Я знал, что каждая минута дорога, и  все  же
не решался начать разговор; но тут старик сам обратился ко мне: [149]
   - Судя по вашей речи, путник, вы мой земляк - ведь вы  тоже  француз,  не
правда ли?
   - Нет, но я вырос во французской семье и знаю один лишь этот язык. Сейчас
я пришел просить убежища у друзей, которых я искренне люблю и надеюсь к себе
расположить.
   - А они немцы?
   - Нет, они французы. Но позвольте сказать о другом. Я существо одинокое и
несчастное. На всем свете у меня нет ни родственника, ни друга. Добрые люди,
к которым я иду, никогда меня не видели и мало обо мне знают.  Мне  страшно;
если я и здесь потерплю неудачу, то уж навсегда буду отщепенцем.
   - Не отчаивайтесь. Одиночество действительно несчастье. Но сердца  людей,
когда у них нет прямого  эгоистического  расчета,  полны  братской  любви  и
милосердия. Надейтесь; если это добрые люди, отчаиваться не следует.
   - Они добры, нет никого добрее их;  но,  к  несчастью,  они  предубеждены
против меня. У меня кроткий нрав, я  никому  еще  не  причинил  зла  и  даже
старался делать добро; но они  ослеплены  роковым  предубеждением  и  вместо
любящего друга видят только отвратительного урода.
   - Это печально, но если вас действительно не  в  чем  упрекнуть,  неужели
нельзя рассеять их заблуждение?
   - Я попытаюсь это сделать; поэтому-то меня и томит страх. Я  нежно  люблю
своих друзей; незнаемый ими, я вот уже много месяцев стараюсь им служить, но
они могут подумать, что я хочу причинить им зло; вот предубеждение,  которое
мне надо рассеять.
   - Где они живут?
   - Поблизости отсюда.
   Старик помолчал, а затем продолжал:
   - Если вы откровенно поделитесь со мной подробностями своей  истории,  я,
быть может, помогу вам расположить [150] их к себе. Я слеп и не вижу вас, но
что-то в ваших словах убеждает меня в вашей искренности. Я всего лишь бедный
изгнанник, но для меня будет истинной радостью оказать услугу ближнему.
   - Добрый человек! Благодарю вас и принимаю ваше великодушное предложение.
Вашей добротой вы подымаете меня из праха. Я верю, что с  вашей  помощью  не
буду отлучен от общества ваших ближних.
   - Упаси боже! Пусть вы даже преступник, отлучение только доведет  вас  до
отчаяния, но не обратит к добру. Я  тоже  несчастен;  я  и  моя  семья  были
безвинно осуждены. Судите сами, как я сочувствую вашим горестям.
   - Как мне благодарить вас, мой единственный благодетель? Из ваших  уст  я
впервые слышу добрые слова, обращенные ко мне. Я вечно буду вам  благодарен;
ваша доброта позволяет мне надеяться,  что  меня  ждет  хороший  прием  и  у
друзей, с которыми я должен сейчас встретиться.
   - Позвольте  узнать  их  имена  и  где  они  живут?  Я  умолк.  Вот  она,
решительная минута, которая осчастливит меня или  лишит  счастья  навеки.  Я
напрасно пытался  ответить  ему;  волнение  лишило  меня  последних  сил.  Я
опустился на стул и разрыдался. В это время послышались  шаги  моих  молодых
покровителей.  Нельзя  было  терять  ни  минуты.  Схватив  руку  старика,  я
воскликнул:
   - Час настал! Защитите и спасите меня! Друзья, к которым я  стремлюсь,  -
это вы и ваша семья. Не оставляйте меня в этот час испытания!
   - Боже! - вскричал старик. - Кто же вы такой? Тут дверь  распахнулась,  и
вошли Феликс, Сафия и Агата. Кто опишет их ужас при виде меня?  Агата  упала
без чувств. Сафия, не в силах оказать помощь своей  подруге,  выбежала  вон.
Феликс кинулся ко мне  и  со  сверхъестественной  силой  оттолкнул  меня  от
старика, у которого я обнимал колени. В ярости он опрокинул меня на землю  и
сильно ударил пал[151] кой. Я мог бы разорвать  его  на  куски,  как  лев  -
антилопу.  Но  мое  сердце  сжала  смертельная  тоска,  и  я  удержался.  Он
приготовился повторить удар, но тут я, не помня себя от горя,  бросился  вон
из хижины и среди общего смятения, никем не  замеченный,  успел  укрыться  в
своем сарае.
 
 
 
   Глава XVI
 
   О проклятый, проклятый мой создатель! Зачем я остался жить? Зачем тут  же
не погасил искру жизни, так необдуманно зажженную тобой? Не знаю; но тогда я
еще не впал в отчаяние; мной владели ярость и  жажда  мести.  Я  с  радостью
уничтожил бы хижину вместе с ее обитателями и насладился  бы  их  стонами  и
страданиями.
   Когда наступила ночь, я вышел из своего убежища и побрел по лесу;  здесь,
не опасаясь быть услышанным, я выразил свою муку ужасными  криками.  Подобно
дикому зверю, порвавшему путы, я сокрушал все, что мне попадалось, и метался
по лесу с быстротою оленя. О, какую страшную ночь я пережил! Холодные звезды
смотрели на меня с насмешкой; обнаженные деревья качали надо  мною  ветвями;
по временам тишина нарушалась  мелодичным  пением  птиц.  Все,  кроме  меня,
вкушали покой и радость; и только я, подобно Сатане, носил  в  себе  ад;  не
видя нигде сочувствия, я жаждал вырывать с корнем  деревья  и  сеять  вокруг
себя разрушение; а потом любоваться делом своих рук.
   Но подобное исступление не могло длиться долго. Буйство утомило меня, и я
в бессильном отчаянии опустился на влажную траву. Среди бесчисленных жителей
земли не нашлось ни одного, кто пожалел бы меня и помог мне; так что же  мне
щадить моих  врагов?  Нет,  с  той  минуты  я  объявил  вечную  войну  всему
человеческому роду, и  прежде  всего  тому,  кто  создал  меня  и  обрек  на
нестерпимые мужи. [152]
   Взошло солнце; я услышал людские голоса и понял, что  при  свете  дня  не
смогу вернуться в свое убежище. Поэтому я  спрятался  в  густом  кустарнике,
решив посвятить ближайшие часы раздумьям над своим положением.
   Солнечное тепло и чистый воздух несколько  умиротворили  меня;  вспомнив,
что произошло в хижине, я заключил, что слишком поторопился с  окончательным
выводом. Я, несомненно, поступил  неосторожно.  Мои  речи  явно  расположили
старика в мою пользу, но какой же я был дурак, что тут же показался на глаза
его детям! Мне надо было прежде приучить к себе старого  Де  Лэси,  а  перед
остальными членами  семьи  появиться  позже,  когда  они  были  бы  к  этому
подготовлены. Однако эти ошибки не казались мне непоправимыми. После  долгих
размышлений я решил  вернуться  в  хижину,  снова  обратиться  к  старику  и
склонить его на свою сторону.
   Эти мысли меня успокоили; и к полудню я крепко уснул; но жар в моей крови
еще не остыл, и мои  сновидения  не  могли  быть  мирными.  Страшная  сцена,
происшедшая накануне, вновь  и  вновь  разыгрывалась  передо  мной:  женщины
убегали, а разъяренный Феликс отрывал меня от колен своего отца. Я проснулся
в изнеможении; видя, что уже  стемнело,  я  вылез  из  кустов  и  отправился
добывать пищу.
   Утолив голод, я вышел на знакомую тропинку и  направился  к  хижине.  Там
царила тишина. Я прокрался в свой сарай и стал дожидаться часа, когда  семья
обычно пробуждалась. Этот час прошел,  солнце  поднялось  совсем  высоко,  а
обитатели хижины не показывались. Я дрожал, опасаясь какого-нибудь  ужасного
несчастья. Внутри хижины было  темно  и  не  слышалось  ни  звука;  не  могу
описать, как мучительна была эта неизвестность.
   Вот прошли мимо два крестьянина; замедлив шаг возле  хижины,  они  завели
разговор, сопровождая его оживленной жестикуляцией; но я не понимал их,  ибо
они  говорили  на  [153]  языке  своей  страны,  а  это  не  был  язык  моих
покровителей. Вскоре, однако, подошел Феликс, а с ним еще один человек.  Это
меня удивило, ибо я не видел,  чтобы  он  утром  выходил  из  дому;  и  я  с
волнением ждал, надеясь из его речей понять, что происходит.
   - Ты, значит, хочешь, - говорил Феликсу его спутник, -  уплатить  за  три
месяца аренды, да еще оставить в  огороде  несобранный  урожай?  Я  не  хочу
пользоваться чужой бедой. Давай лучше подождем  несколько  дней,  может,  ты
передумаешь?
   - Бесполезно, - ответил Феликс, - мы не сможем здесь оставаться. Мой отец
опасно занемог после пережитых ужасов. Моя жена и моя сестра никогда от  них
не оправятся. Нет, не уговаривайте меня. Вот вам ваш дом, а  мне  бы  только
скорее бежать отсюда.
   Говоря это, Феликс весь дрожал. Вместе со своим спутником он на несколько
минут вошел в дом, а затем удалился. С тех пор я больше не видел  никого  из
семьи Де Лэси.
   Остаток дня я провел, в своем сарае, погруженный в  тупое  отчаяние.  Мои
покровители уехали и порвали единственную связь, соединявшую меня  с  миром.
Тут моя душа впервые наполнилась ненавистью и жаждой мести, и я  не  пытался
их побороть; я отдался  в  их  власть,  и  все  мои  помыслы  обратились  на
разрушение и смерть. При воспоминании о моих друзьях, о ласковом  голосе  Де
Лэси, о кротких глазах Агаты, о дивной красоте аравитянки эти мысли исчезали
и  сменялись  слезами,  которые  несколько  облегчали  меня.  Но  я  тут  же
вспоминал, как они оттолкнули и покинули  меня,  и  во  мне  снова  закипала
неистовая ярость; не имея возможности сокрушить что-либо живое, я обратил ее
на неодушевленные предметы. Когда стемнело, я обложил  хижину  всевозможными
горючими  материалами;  уничтожив  все,  что  росло  в  огороде,  я  стал  с
нетерпением дожидаться, пока зайдет луна и можно будет  начать  действовать.
[154]
   Ночью из леса подул сильный ветер и быстро разогнал замешкавшиеся в  небе
облака; порывы его все усиливались и крепчали  и  вызвали  во  мне  какое-то
безумие, опрокинувшее все преграды рассудка. Я поджег сухую ветку и заплясал
вокруг обреченной хижины, не переставая взглядывать на запад, где  луна  уже
заходила. Наконец часть ее диска скрылась, и я взмахнул своим факелом; когда
она скрылась целиком, я с  громким  криком  поджег  собранную  мной  солому,
вереск и ветки кустарника. Ветер раздул огонь, и скоро вся хижина  окуталась
пламенем, лизавшим ее губительными языками.
   Убедившись, что дом уже невозможно спасти, я удалился и скрылся в лесу.
   Передо мной был открыт весь мир; куда же направиться? Я решил бежать  как
можно  дальше  от  мест,  где  я  столько  выстрадал.  Но  для  меня,  всеми
ненавидимого и презираемого, любой край таил  в  себе  ужасы.  Наконец  меня
осенила мысль о тебе. Из твоих записей я узнал, что ты являешься моим отцом,
моим создателем; к кому же мне подобало обратиться, как не к тому,  кто  дал
мне жизнь? В числе предметов, которым Феликс обучал Сафию, не была забыта  и
география. Из нее я узнал об относительном расположении различных  стран  на
земном шаре. Ты упоминал Женеву как  свой  родной  город;  туда  я  и  решил
отправиться.
   Но как я мог  найти  туда  дорогу?  Я  знал,  что  для  этого  необходимо
двигаться в юго-западном направлении;  но  единственным  моим  путеводителем
было солнце. Я не  знал  названий  городов,  через  которые  мне  предстояло
пройти, и не надеялся получить сведения ни от одного человеческого существа;
однако я не отчаивался. От тебя одного я ждал помощи, хотя и не питал к тебе
ничего, кроме ненависти. Безжалостный, бессердечный  создатель!  Ты  наделил
меня чувствами и страстями,  а  потом  бросил,  сделав  предметом  всеобщего
презрения и отвращения. Но только от тебя я мог  [155]  ждать  сочувствия  и
возмещения обид, и я решил искать у тебя  справедливости,  которую  напрасно
пытался найти у других существ, именующих себя людьми.
   Путешествие мое было долгим, и я испытал  невыносимые  страдания.  Стояла
поздняя  осень,  когда  я  покинул  местность,  где  так  долго  прожил.   Я
передвигался только  ночью,  боясь  встретиться  с  человеческим  существом.
Природа вокруг меня увядала, солнце уже не излучало тепла; шел дождь и снег;
замерзали могучие реки; поверхность земли стала твердой, холодной и голой; я
нигде не находил крова. О Земля! Как часто я проклинал  свое  существование!
Все добрые чувства исчезли во мне, и я был полон злобы и горечи. Чем  больше
я приближался к твоим родным местам, тем сильнее разгоралась в  моем  сердце
мстительная злоба. Падал снег; водоемы замерзли, но я не отдыхал.  Некоторые
случайности время от времени помогали мне, и у меня была  карта  страны;  но
все же я часто далеко отклонялся от своего пути. Мои страдания не давали мне
передышки; не было события, которое не питало бы мою ярость и  отчаяние.  Но
то, что случилось со мной, когда я очутился в пределах  Швейцарии  и  солнце
снова стадо излучать тепло, а земля покрываться зеленью, особенно ожесточило
меня.
   Обычно я отдыхал в течение дня и отправлялся в путь,  только  когда  ночь
надежно скрывала меня от людей. Но однажды утром, убедившись, что  мой  путь
проходит через густой лес, я осмелился  продолжить  свое  путешествие  после
восхода солнца; наступивший день, один из первых дней весны, подбодрил  даже
меня - так ярко светило солнце и так ароматен был воздух. Я ощутил,  что  во
мне оживают нежные и радостные чувства,  которые  казались  давно  умершими.
Пораженный новизной этих ощущений, я отдался им и, забыв о своем одиночестве
и уродстве, отважился быть счастливым. По моим  щекам  снова  потекли  тихие
слезы; я [156]  даже  благодарно  возвел  влажные  глаза  к  благословенному
солнцу, дарившему меня такой радостью.
   Я долго кружил по лесным тропинкам,  пока  не  добрался  до  опушки,  где
протекала глубокая и быстрая речка, над которой деревья склоняли свои ветви,
ожившие с весною. Здесь я остановился, как вдруг услышал голоса, заставившие
меня укрыться в тень кипариса. Едва я успел спрятаться, как к моему  укрытию
подбежала молодая девушка, громко смеясь, словно она,  играючи,  от  кого-то
спасалась.  Она  побежала   дальше   по   обрывистому   берегу,   но   вдруг
поскользнулась и упала в  быстрый  поток.  Я  выскочил  из  своего  укрытия;
напрягая все силы в борьбе с течением, я спас ее и  вытащил  на  берег.  Она
лежала без чувств. Я употребил все, что было в моих силах, чтобы ее оживить;
но тут меня застиг крестьянин, вероятно тот самый, от которого она  в  шутку
убегала. Увидев меня, он бросился ко мне и,  вырвав  девушку  из  моих  рук,
поспешно направился в глубь леса. Я быстро последовал за ними, едва  отдавая
себе отчет, зачем я это делаю. Но когда он увидел, что  я  нагоняю  его,  он
прицелился в меня из ружья и выстрелил. Я упал, а мой обидчик с еще  большей
поспешностью скрылся в лесу.
   Вот какую награду я получил за свою доброту! Я спас человеческую жизнь, а
за это корчился теперь от ужасной боли; выстрел разорвал мышцу  и  раздробил
кость. Добрые чувства, которые я испытывал лишь за  несколько  мгновений  до
этого, исчезли, и я в бешенстве скрежетал зубами. Обезумев от  боли,  я  дал
обет вечной ненависти и мщения всему человечеству. Но страдания, причиненные
раной, истощили меня; пульс мой остановился, и я потерял сознание.
   В течение нескольких  недель  я  влачил  жалкое  существование  в  лесах,
пытаясь залечить полученную рану. Пуля попала мне в  плечо,  и  я  не  знал,
застряла ли она там или прошла насквозь; во всяком случае, у  меня  не  было
никакой возможности ее извлечь. Мои страдания  усугублялись  гне[157]  тущим
сознанием несправедливости, мыслью о неблагодарности тех, кто их причинил. Я
ежедневно  клялся  в  мщении  -  смертельном  мщении,  которое  одно   могло
вознаградить меня за все муки и оскорбления.
   Через несколько недель рана зажила, и я продолжал свой путь. Яркое солнце
и нежные дуновения весны не могли  больше  облегчить  трудности,  которые  я
испытывал. Радость обернулась насмешкой, оскорбившей мою  неутешную  душу  и
заставившей меня еще мучительнее почувствовать, что я не создан для счастья.
   Однако мой трудный путь уже подходил к концу. Через два месяца  я  достиг
окрестностей Женевы.
   Когда я прибыл,  уже  вечерело,  и  я  решил  заночевать  в  поле,  чтобы
обдумать, с какими словами обратиться к тебе. Я был  подавлен