чинают
верить, что огромные  ледяные  горы  -  не  более  чем  холмики,  насыпанные
кротами, пустячные препятствия, которые исчезнут перед решимостью  человека.
Но этот подъем длится у них  недолго;  каждый  день  задержки  наполняет  их
страхом, и я начинаю бояться, как бы отчаяние не довело их до мятежа.
 
 
 
   5 сентября
 
   Сейчас разыгралась такая интересная сцена, что я не могу не записать  ее,
хотя эти записки едва ли когда-нибудь попадут к тебе.
   Мы все  еще  окружены  льдами,  и  нам  все  еще  грозит  опасность  быть
раздавленными. Холод усиливается, и многие из моих несчастных спутников  уже
нашли смерть в здешних суровых краях. Франкенштейн слабеет день ото  дня;  в
его глазах еще горит лихорадочный огонь; но он до крайности истощен, и когда
ему приходится сделать какое-нибудь усилие, он тотчас же снова погружается в
забытье, весьма похожее на смертный сон.
   Как я писал в моем прошлом письме, я опасался мятежа. Нынче утром,  когда
я смотрел на изможденное лицо моего друга - глаза его  были  полузакрыты,  и
все тело расслаблено, - несколько  матросов  попросило  дозволения  войти  в
каюту. Они вошли, и их вожак обратился ко мне.  Он  заявил,  что  он  и  его
спутники - депутация от всего экипажа с просьбой ко мне,  в  которой  я,  по
справедливости, не могу отказать. Мы затерты во льдах и, быть может,  вообще
из них не выберемся; но они опасаются, что, если во льду и  откроет[233]  ся
проход, я буду настолько безрассуден, что пойду дальше и поведу их  к  новым
опасностям, даже когда им удастся счастливо избегнуть нынешней. Поэтому  они
настаивают, чтобы я торжественно обязался  идти  к  югу,  как  только  судно
освободится из льдов.
   Это взволновало меня. Я еще  не  отчаялся  достичь  цели  и  не  думал  о
возвращении,  если  б  нам  удалось  высвободиться.  Но   мог   ли   я,   по
справедливости, отказать им в их просьбе? Я колебался; и  тут  Франкенштейн,
сперва молчавший и казавшийся настолько слабым, что едва ли даже слушал нас,
встрепенулся; глаза его сверкнули, а щеки зарумянились  от  кратковременного
прилива сил. Обратись к матросам,  он  сказал:  "Чего  вы  хотите?  Чего  вы
требуете от вашего капитана? Неужели вас так легко отвратить от цели?  Разве
вы не называли эту экспедицию славной? А почему славной? Не потому, что путь
ее обещал быть тихим и безбурным, как в южных морях, а именно потому, что он
полон опасностей и  страхов;  потому  что  тут  на  каждом  шагу  вы  должны
испытывать свою  стойкость  и  проявлять  мужество;  потому  что  здесь  вас
подстерегают опасности и смерть, а вы должны глядеть им в лицо  и  побеждать
их. Вот  почему  это  -  славное  и  почетное  предприятие.  Вам  предстояло
завоевать славу благодетелей  людского  рода,  ваши  имена  повторяли  бы  с
благоговением, как имена смельчаков,  не  убоявшихся  смерти  ради  чести  и
пользы человечества. А вы, при первых признаках  опасности,  при  первом  же
суровом испытании для вашего мужества,  отступаете  и  готовы  .прослыть  за
людей, у которых не хватило духу  выносить  стужу  и  опасности,  -  бедняги
замерзли и захотели домой, к теплым очагам. К чему были тогда все  сборы,  к
чему было забираться так далеко и подводить своего капитана?  -  проще  было
сразу признать себя трусами. Вам нужна твердость  настоящих  мужчин  и  даже
больше того: стойкость и неколебимость утесов. Этот лед не так  прочен,  как
могут быть ваши сердца; он [234] тает; он не устоит перед вами, если вы  так
решите. Не возвращайтесь к вашим близким с клеймом позора. Возвращайтесь как
герои, которые сражались и победили, и не привыкли  поворачиваться  к  врагу
спиной".
   Его голос выразительно подчеркивал все высказываемые  им  чувства;  глаза
сверкали мужеством и  благородством;  не  удивительно,  что  мои  люди  были
взволнованы. Они переглядывались и ничего не отвечали. Тогда заговорил я;  я
велел им разойтись и подумать над сказанным; я  обещал,  что  не  поведу  их
дальше на  север,  если  они  этому  решительно  воспротивятся;  но  выразил
надежду, что вместе с размышлением к ним вернется мужество.
   Они разошлись, а я обернулся к  моему  другу;  но  он  крайне  ослабел  и
казался почти безжизненным.
   Чем все это кончится, не знаю; я бы, кажется, охотнее умер, чем  вернулся
так бесславно, не выполнив своей задачи. Боюсь, однако, что именно  это  мне
суждено; не побуждаемые жаждой славы и чести,  люди  ни  за  что  не  станут
добровольно терпеть наши нынешние лишения.
 
 
 
   7 сентябри
 
   Жребий брошен; я дал согласие вернуться, если мы не погибнем.  Итак,  мои
надежды   погублены   малодушием   и   нерешительностью;    я    возвращаюсь
разочарованный,  ничего  не   узнав.   Чтобы   терпеливо   снести   подобную
несправедливость, надо больше философской мудрости, чем ее имеется у меня.
 
 
 
   12 сентября
 
   Все кончено; я возвращаюсь в Англию. Я  потерял  надежду  прославиться  и
принести  пользу  людям,  -  потерял  я  и  друга.  Но  постараюсь  подробно
рассказать тебе об этих [235] горьких минутах, милая  сестра;  и  раз  волны
несут меня к Англии и к тебе, я не буду отчаиваться.
   Девятого  сентября  лед  пришел  в  движение;  ледяные   острова   начали
раскалываться, и грохот, подобный грому, был слышен  издалека.  Нам  грозила
большая опасность; но так как мы могли лишь пассивно выжидать  событий,  мое
внимание было обращено прежде всего на  моего  несчастного  гостя,  которому
стало настолько хуже, что он уже  не  вставал  с  постели.  Лед  позади  нас
трещал) его с силой гнало к северу; подул  западный  ветер,  и  11-го  числа
проход на юг полностью освободился ото льда. Когда  матросы  увидели  это  и
узнали о предстоящем возвращении на родину, они испустили крик радости;  они
кричали громко и долго. Франкенштейн очнулся от забытья и спросил о  причине
шума. "Они радуются, - сказал я, - потому что скоро вернутся  в  Англию".  -
"Итак, вы действительно решили вернуться?" - "Увы, да; я не могу противиться
их требованиям. Не могу вести их, против их воли, в это опасное  плавание  и
вынужден вернуться". - "Что ж, возвращайтесь; а  я  не  вернусь.  Вы  можете
отказаться от своей задачи. Моя поручена мне небесами; и я  отказываться  не
смею. Я слаб,  но  духи,  помогающие  мне  в  моем  отмщении,  придадут  мне
достаточно сил".
   С этими словами он попытался подняться с постели, но Это было ему  не  по
силам; он опрокинулся навзничь и потерял сознание.
   Прошло много времени, прежде чем он очнулся; и мне не раз  казалось,  что
жизнь уже отлетела от него. Наконец он открыл глаза; он дышал с трудом и  не
мог говорить. Врач дал ему успокоительное питье и велел  его  не  тревожить.
Мне он при этом: сообщил, что часы моего друга сочтены.
   Итак, приговор был произнесен, и мне оставалось лишь горевать и ждать.  Я
сидел у его постели; глаза его были закрыты? казалось, что он спит; но скоро
он слабым голосом окликнул меня  и,  вопросив  придвинуться  ближе,  сказал:
[236]
   "Увы! силы, на которые я надеялся, иссякли. Я чувствую, что умираю; а он,
мой враг и преследователь, вероятно, жив. Не думайте,  Уолтон,  что  в  свои
последние минуты я все еще  ощущаю  ту  ненависть  и  жажду  мести,  которые
однажды  высказал;  я  лишь  чувствую,  что  вправе  желать   смерти   моего
противника. В эти дни я много думал над своими прошлыми поступками  -  и  не
могу их осуждать.
   Увлекшись своей идеей, я создал разумное существо и был обязан, насколько
то было в моих силах, обеспечить его счастье и  благополучие.  Это  был  мой
долг; но у меня  был  и  другой  долг,  еще  выше.  Долг  в  отношении  моих
собратьев-людей стоял на первом месте, ибо здесь  шла  речь  о  счастье  или
несчастье многих. Руководясь этим  долгом,  я  отказался  -  и  считаю,  что
правильно  -  создать  подругу  для  моего  первого  творения.  Он   проявил
невиданную злобность и Эгоизм; он убил моих  близких;  он  уничтожил  людей,
тонко  чувствующих,  счастливых  и  мудрых.  Я  не  знаю,  где  предел   его
мстительности. Он несчастен; но чтобы он не мог делать  несчастными  других,
он должен умереть. Его уничтожение стало моей задачей,  но  я  не  сумел  ее
выполнить. Когда  мной  руководила  злоба  и  личная  месть,  я  просил  вас
завершить мое неоконченное дело; и я возобновляю эту просьбу  сейчас,  когда
меня побуждают к этому разум и добродетель.
   Но я не могу просить вас ради этой задачи отречься от  родины  и  друзей;
сейчас, когда вы возвращаетесь в Англию,  мало  вероятно,  чтобы  вы  с  ним
встретились. Я предоставляю вам самому решить, что вы сочтете своим  долгом;
мой ум и способность суждения уже отуманены  близостью  смерти.  Я  не  смею
просить вас делать то, что мне кажется правильным, ибо мною  все  еще,  быть
может, руководят страсти.
   Меня тревожит, что он жив и будет творить зло; если б не это, то нынешний
час, когда я  жду  успокоения,  был  бы  единственным  счастливым  часом  за
последние годы моей жизни. Тени дорогих мертвых уже видятся мне, и  я  спешу
[237] к ним. Прощайте, Уолтон! Ищите счастья в покое и  бойтесь  честолюбия;
бойтесь даже  невинного,  по  видимости,  стремления  отличиться  в  научных
открытиях. Впрочем, к чему я говорю это? Сам я потерпел неудачу, но  другой,
быть может, будет счастливее".
   Голос его постепенно слабел; наконец, утомленный усилиями,  он  умолкнул.
Спустя полчаса он снова попытался заговорить, но уже не смог; он слабо пожал
мне руку, и глаза его навеки сомкнулись, а  кроткая  улыбка  исчезла  с  его
лица.
   Маргарет, что мне сказать о безвременной гибели этого великого духа?  Как
передать тебе всю глубину моей скорби? Все, что  я  мог  бы  сказать,  будет
слабо и недостаточно. Я плачу; душа моя омрачена  тяжелой  потерей.  Но  наш
путь лежит к берегам Англии, и там я надеюсь найти утешение.
   Но меня прерывают. Что могут означать эти  звуки?  Сейчас  полночь;  дует
свежий ветер, и вахтенных на палубе  не  слышно.  Вот  опять;  мне  слышится
словно человеческий голос, но более хриплый; он доносится из каюты, где  еще
лежит тело Франкенштейна. Надо пойти и посмотреть,  в  чем  дело.  Спокойной
ночи, милая сестра.
   Великий боже! Что за сцена сейчас разыгралась! Я все  еще  ошеломлен  ею.
Едва ли я сумею рассказать о ней во всех подробностях;  однако  моя  повесть
была бы неполной без этой последней, незабываемой сцены.
   Я вошел в каюту, где лежали  останки  моего  благородного  и  несчастного
друга. Над ним склонилось какое-то существо,  которое  не  опишешь  словами:
гигантского роста, но уродливо непропорциональное  и  неуклюжее.  Его  лицо,
склоненное над гробом, было скрыто прядями длинных волос;  видна  была  лишь
огромная рука, цветом и видом напоминавшая тело  мумии.  Зслышав  мои  шаги,
чудовище оборвало свои горестные причитания и мотнулось к окну. Никогда я не
видел ничего ужаснее этого лица, его  отталкивающего  уродства.  Я  невольно
закрыл глаза и напомнил себе, что [238] у меня есть долг в отношение убийцы.
Я приказал ему остановиться.
   Он остановился, глядя на меня с удивлением; но тут же, снова  обернувшись
к безжизненному телу своего  создателя,  казалось,  позабыл  обо  мне,  весь
охваченный каким-то исступлением.
   - Вот еще одна моя жертва! - воскликнул он. - Этим завершается цепь  моих
злодеяний. О Франкенштейн! Благородный подвижник! Тщетно было бы мне  сейчас
молить у тебя прощения! Мне, который привел тебя к гибели, погубив всех, кто
был тебе дорог. Увы! Он мертв, он мне не ответит.
   Тут  его  голос  прервался;  первым  моим  побуждением   было   выполнить
предсмертное  желание  моего  друга  и  уничтожить  его  противника;  но   я
колебался,  движимый  смешанными  чувствами  любопытства  и  сострадания.  Я
приблизился к чудовищу, не смея, однако, еще раз поднять  на  него  глаза  -
такой ужас вызывала его нечеловеческая уродливость. Я попробовал заговорить,
но слова замерли у меня на устах. А демон все твердил бессвязные и  безумные
укоры самому  себе.  Наконец,  когда  его  страстные  выкрики  на  мгновение
смолкли, я решился заговорить.
   - Твое раскаяние бесполезно, - сказал я. - Если  бы  ты  слушался  голоса
совести и чувствовал ее укоры, прежде чем простирать свою  адскую  месть  до
этой последней черты, Франкенштейн был бы сейчас жив.
   - А ты думаешь, - отозвался демон, - что я и тогда не  чувствовал  мук  и
раскаяния? Даже он, - продолжал он, указывая на тело, - не испытал,  умирая,
и одной десятитысячной доли тех терзаний, какие ощущал я,  пока  вел  его  к
гибели. Себялюбивый инстинкт толкал меня все дальше, а сердце было отравлено
сознанием вины. Ты думаешь, что стоны Клерваля звучали для меня музыкой? Мое
сердце было создано, чтобы отзываться на любовь и ласку; а  когда  несчастья
вынудили его к ненависти и злу, это насильственное [239] превращение  стоило
ему таких мук, каких ты не можешь даже вообразить.
   После убийства Клерваля я возвратился в Швейцарию разбитый и подавленный.
Я жалел, мучительно жалел Франкенштейна, а себя ненавидел. Но когда я узнал,
что он, создавший и меня самого, и мои  невыразимые  муки,  лелеет  мечту  о
счастье; что, ввергнув меня в отчаяние, он ищет для себя  радости  именно  в
тех чувствах и страстях, которые мне навсегда недоступны, -  когда  я  узнал
это, бессильная зависть и  горькое  негодование  наполнили  меня  ненасытной
жаждой мести. Я вспомнил свою угрозу и решил привести  ее  в  исполнение.  Я
знал, что готовлю себе нестерпимые муки; я был всецело во власти побуждения,
ненавистного мне самому, но неодолимого. И все же, когда она умерла!..  Нет,
я не могу даже сказать, что я страдал. Я отбросил  всякое  чувство,  подавил
всякую боль и достиг предела холодного отчаяния. С той поры зло  стало  моим
благом. Зайдя так далеко, я не имел уже выбора и вынужден был  следовать  по
избранному мной пути. Завершение моих  дьявольских  замыслов  сделалось  для
меня неутолимой страстью. Теперь круг замкнулся, и  вот  последняя  из  моих
жертв!
   Я был сперва взволнован этими полными отчаяния словами; но, вспомнив, что
говорил Франкенштейн о его красноречии и умении убеждать, и взглянув еще раз
на безжизненное тело моего друга, я снова загорелся негодованием.
   - Негодяй! - сказал я. - Что же ты пришел хныкать над бедами, которые сам
же принес? Ты бросил зажженный факел в здание, а когда оно сгорело, садишься
на развалины и сокрушаешься о нем. Лицемерный дьявол! Если бы тот, о ком  ты
скорбишь, был жив, он снова стал бы предметом твоей адской мести и снова пал
бы ее жертвой. В тебе говорит не жалость;  ты  жалеешь  только  о  том,  что
жертва уже недосягаема для твоей злобы. [240]
   - О нет, это не так, совсем не так, - прервал меня демон.  -  И,  однако,
таково, как видно, впечатление, которое производят мои поступки. Но я не ищу
сострадания. Никогда и ни в ком мне не найти  сочувствия.  Когда  я  впервые
стал  искать  его,  то  ради  того,  чтобы  разделить  с  другими  любовь  к
добродетели, чувства любви и Преданности, переполнявшие  все  мое  существо.
Теперь, когда добро  стало  для  меня  призраком,  когда  любовь  и  счастье
обернулись ненавистью и горьким отчаянием, к чему мне искать сочувствия? Мне
суждено страдать в одиночестве, покуда я жив; а когда умру, все будут клясть
самую память обо мне. Когда-то я тешил себя мечтами о добродетели, о славе и
счастье. Когда-то я тщетно надеялся встретить людей, которые простят мне мой
внешний вид и полюбят за те добрые  чувства,  какие  я  проявлял.  Я  лелеял
высокие помыслы о чести и  самоотверженности.  Теперь  преступления  низвели
меня ниже худшего из зверей. Нет на свете вины, нет злобы, нет мук,  которые
могли бы сравниться с моими. Вспоминая страшный список моих злодеяний, я  не
могу  поверить,  что  я  -  то  самое  существо,  которое  так   восторженно
поклонялось Красоте и Добру. Однако это так; падший ангел становится Злобным
дьяволом. Но даже враг бога и людей в своем падении имел друзей и спутников,
и только я одинок.
   Ты,  называющий  себя  другом  Франкенштейна,  вероятно,  Знаешь  о  моих
злодеяниях и моих несчастьях. Но как бы подробно он ни рассказал тебе о них,
он не мог передать ужаса тех часов, - нет, не часов, а целых месяцев,  когда
меня сжигала неутоленная страсть. Я разрушал его жизнь, но не находил в этом
удовлетворения. Желания по-прежнему томили меня; я по-прежнему жаждал  любви
и дружбы, а меня все так же отталкивали. Разве это справедливо? Почему  меня
считают единственным виновным, между тем как передо Мною  виновен  весь  род
людской? Почему вы не осуждаете Феликса, с презрением прогнавшего  друга  от
своих дверей? [241]
   Почему не возмущаетесь крестьянином, который бросился  убивать  спасителя
своего ребенка? О нет, их вы  считаете  добродетельными  и  безупречными!  И
только меня, одинокого и несчастного,  называют  чудовищем,  гонят,  бьют  и
топчут. Еще и сейчас кровь моя кипит при воспоминании  о  перенесенных  мною
обидах.
   Но я негодяй - это  правда!  Я  убил  столько  прелестных  и  беззащитных
существ; я душил невинных во время сна; я душил тех, кто никогда не причинял
вреда ни мне, ни кому-либо другому. Я обрек на страдания своего создателя  -
подлинный образец всего, что в  человеке  достойно  любви  и  восхищения;  я
преследовал его, пока не довел до  гибели.  Вот  он  лежит,  безжизненный  и
холодный. Ты ненавидишь меня; но твоя ненависть - ничто по сравнению с  той,
которую я сам к себе чувствую. Я гляжу на руки, совершившие это  злодейство,
думаю о сердце, где зародился подобный замысел, и  жажду  минуты,  когда  не
буду больше видеть этих рук,  не  буду  больше  терзаться  воспоминаниями  и
угрызениями совести.
   Не опасайся, что я еще кому-либо причиню зло. Мое дело  почти  закончено.
Для завершения всего, что мне суждено на Земле, не нужна  ни  твоя,  ни  еще
чья-либо смерть - а только моя собственная. Не думай, что я стану медлить  с
принесением этой жертвы. Я покину твой корабль  на  том  же  ледяном  плоту,
который доставил меня сюда, и отправлюсь дальше на север;  там  я  воздвигну
себе погребальный костер и превращу в пепел свое злополучное тело, чтобы мои
останки не послужили для какого-нибудь любопытного ключом к запретной  тайне
и он не вздумал создать другого, подобного мне. Я умру.  Я  больше  не  буду
ощущать тоски, которая  сейчас  снедает  меня,  не  стану  больше  терзаться
желаниями, которые не могу ни утолить, ни подавить. Тот, кто вдохнул в  меня
жизнь, уже мертв, а когда и меня не станет, исчезнет скоро  самая  память  о
нас обоих, Я уже не увижу солнца [242] и звезд, не почувствую на своих щеках
дыхания ветра. Для меня исчезнет и свет, и все ощущения - ив этом небытии  я
должен найти свое счастье. Несколько  лет  тому  назад,  когда  мне  впервые
предстали образы этого мира, когда я ощутил ласковое тепло лета, услышал шум
листвы и пение птиц, мысль о смерти вызвала бы у меня слезы;  а  сейчас  это
моя  единственная  отрада.  Оскверненный  злодейством,   терзаемый   укорами
совести, где я найду покой, если не в смерти?
   Прощай! Покидая тебя, я расстаюсь с последним, которого увидят эти глаза.
Прощай, Франкенштейн! Если 6 ты еще жил и желал мне  отомстить,  тебе  лучше
было бы обречь меня жить, чем предать уничтожению. Но  все  было  иначе;  ты
стремился уничтожить меня, чтобы я не творил  зла;  и  если,  по  каким-либо
неведомым мне законам, мысль и чувства в  тебе  не  угасли,  ты  не  мог  бы
пожелать мне более жестоких мук, чем  те,  что  я  ощущаю.  Как  ни  был  ты
несчастен, мои страдания были еще сильней; ибо жало раскаяния не  перестанет
растравлять мои раны, пока их навек не закроет смерть.
   Но скоро, скоро я умру, и уже ничего не  буду  чувствовать.  Жгучие  муки
скоро угаснут во мне. Я  гордо  взойду  на  свой  погребальный  костер  и  с
ликованием отдамся жадному пламени. Потом костер погаснет, и  ветер  развеет
мой пепел над водными просторами. Мой  дух  уснет  спокойно;  а  если  будет
мы