М. ШЕЛЛИ
 
   ФРАНКЕНШТЕЙН, ИЛИ СОВРЕМЕННЫЙ ПРОМЕТЕЙ
 
   Перевод З.  Александровой  ПРОЕКТ  "ОБЩИЙ  ТЕКСТ"  http://textshare.da.ru
http://textshare.tsx.org
 
   М.Шелли. Франкенштейн, или современный Прометей.
   М., Художественная литература, 1965, сс. 27-242.
 
 
   В квадратных скобках [] номер страницы.
   Номер страницы предшествует странице.
 
   В фигурных скобках {} текст, выделенный курсивом.
 
 
 
[27] 
   ПРЕДИСЛОВИЕ АВТОРА К ИЗДАНИЮ 1831 ГОДА
 
   Издатели "Образцовых романов",  включив  "Франкенштейна"  в  свою  серию,
высказали пожелание, чтобы я изложила для них историю создания этой повести.
Я согласилась тем более охотно, что это позволит  мне  ответить  на  вопрос,
который так часто мне задают: как могла я, в тогдашнем своем юном  возрасте,
выбрать и развить столь жуткую тему? Я, правда, очень не люблю привлекать  к
себе  внимание  в  печати;  но  поскольку  мой  рассказ  будет  всего   лишь
приложением к  ранее  опубликованному  произведению  и  ограничится  темами,
касающимися  только  моего  авторства,  я  едва  ли  могу  обвинять  себя  в
навязчивости.
   Нет ничего удивительного в том, что я, дочь родителей, Занимающих  видное
место в литературе, очень рано начала помышлять о сочинительстве.  Я  марала
бумагу еще в детские годы, и любимым моим развлечением было  "писать  разные
истории". Но была у меня и еще большая радость: возведение воздушных  замков
- грезы наяву, - когда я отдавалась течению мыслей,  из  которых  сплетались
воображаемые события. Эти грезы  были  фантастичнее  и  чудеснее  [28]  моих
писаний. В этих последних я рабски подражала другим - стремилась делать все,
как у других, но  не  то,  что  подсказывало  мое  собственное  воображение.
Написанное предназначалось, во всяком случае, для одного читателя -  подруги
моего детства; а мои грезы принадлежали мне одной; я ни с  кем  не  делилась
ими; они были моим прибежищем в минуты огорчений, моей  главной  радостью  в
часы досуга.
   Детство я большей частью провела в сельской  местности  и  долго  жила  в
Шотландии. Иногда я посещала более живописные части страны, но  обычно  жила
на унылых и нелюдимых северных берегах Тэй, вблизи Данди. Сейчас,  вспоминая
о них, я назвала их унылыми ц нелюдимыми;  но  тогда  они  не  казались  мне
такими. Там было орлиное гнездо свободы, где ничто не мешало мне общаться  с
созданиями моего воображения. В  ту  пору  я  писала,  но  это  были  весьма
прозаические вещи.  Истинные  мои  произведения,  где  вольно  взлетала  моя
фантазия, рождались под деревьями нашего сада или на  крутых  голых  склонах
соседних гор.
   В героини моих повестей я никогда  не  избирала  самое  себя.  Моя  жизнь
казалась мне чересчур  обыденной.  Я  не  мыслила  себе,  что  на  мою  долю
когда-либо выпадут романтические страдания и необыкновенные приключения;  но
я не замыкалась в границах собственной личности и населяла  каждый  час  дня
созданиями, которые в моем тогдашнем возрасте были мне куда интереснее моего
собственного бытия.
   Впоследствии моя  жизнь  заполнилась  заботами  и  место  вымысла  заняла
действительность. Однако мой муж  с  самого  начала  очень  желал,  чтобы  я
оказалась достойной дочерью своих родителей и вписала свое имя  на  страницы
литературной  славы.  Он  постоянно  побуждал   меня   искать   литературной
известности, да и сама я в ту пору желала  ее,  хотя  потом  она  стала  мне
совершенно безразлична. Он желал, чтобы я писала,  не  столько  потому,  что
считал меня способной написать что-либо  заслуживающее  внимания,  но  чтобы
са[29] мому судить,  обещаю  ли  я  что-либо  в  будущем.  Но  я  ничего  не
предпринимала.  Переезды  и  семейные  заботы  заполняли  все   мое   время;
литературные занятия сводились для меня к чтению и к драгоценному  для  меня
общению с его несравненно более развитым умом.
   Летом 1816 года мы  приехали  в  Швейцарию  и  оказались  соседями  лорда
Байрона. Вначале мы проводили чудесные часы на озере или его  берегах;  лорд
Байрон, в то время сочинявший 3-ю песнь "Чайльд Гарольда", был единственным,
кто поверял свои мысли бумаге. Представая  затем  перед  нами  в  светлом  и
гармоническом облачении поэзии, они, казалось, сообщали  нечто  божественное
красотам земли и неба, которыми мы вместе с ним любовались.
   Но лето оказалось дождливым и  ненастным;  непрестанный  дождь  часто  по
целым дням не давал нам выйти. В руки к нам попало несколько томов рассказов
о привидениях в переводе с немецкого на французский.  Там  была  "Повесть  о
неверном возлюбленном", где герой, думая обнять невесту,  с  которой  только
что  обручился,  оказывается  в  объятиях  бледного  призрака  той,  которую
когда-то покинул. Была там и повесть о грешном родоначальнике семьи, который
был осужден обрекать на смерть своим поцелуем всех  младших  сыновей  своего
несчастного рода, едва они выходили из детского  возраста.  В  полночь,  при
неверном свете луны, исполинская призрачная фигура,  закованная  в  доспехи,
подобно призраку в "Гамлете", но с поднятым забралом, медленно проходила  по
мрачной аллее парка. Сперва она исчезала в тени  замковых  стен;  но  вскоре
скрипели  ворота,  слышались  шаги,  дверь  спальни  отворялась,  и  призрак
приближался к ложу цветущих юношей, погруженных в сладкий сон. С невыразимой
скорбью на лице он наклонялся, чтобы запечатлеть  поцелуй  на  челе  юношей,
которые с того дня увядали, точно цветы, сорванные со стебля. [30]
   С тех пор я не перечитывала этих рассказов,  но  они  так  свежи  в  моей
памяти, точно я прочла их вчера.
   "Пусть каждый из нас сочинит страшную повесть", - сказал лорд  Байрон,  и
это предложение было принято. Нас было четверо. Лорд Байрон  начал  повесть,
отрывок из которой опубликовал в приложении к своей поэме  "Мазепа".  Шелли,
которому лучше удавалось воплощать свои мысли и чувства в образах  и  звуках
самых мелодичных стихов, какие  существуют  на  нашем  языке,  чем  сочинять
фабулу рассказа, начал  писать  нечто,  основанное  на  воспоминаниях  своей
первой юности. Бедняга Полидори  придумал  жуткую  даму,  у  которой  вместо
головы был череп - в наказание  за  то,  что  она  подглядывала  в  замочную
скважину;  не  помню  уж,  что  она  хотела  увидеть,  но   наверное   нечто
неподобающее; расправившись с ней, таким  образом,  хуже,  чем  поступили  с
пресловутым Томом из Ковентри, он не  знал,  что  делать  с  нею  дальше,  и
вынужден  был  отправить  ее  в  семейный  склеп  Капулетти  -  единственное
подходящее для нее место. Оба прославленных  поэта,  наскучив  прозой,  тоже
скоро отказались от замысла, столь явно им чуждого.
   А я решила сочинить повесть  и  потягаться  с  теми  рассказами,  которые
подсказали нам нашу затею. Такую повесть,  которая  обращалась  бы  к  нашим
тайным страхам и  вызывала  нервную  дрожь;  такую,  чтобы  читатель  боялся
оглянуться назад; чтобы у него стыла кровь в жилах и громко стучало  сердце.
Если мне это не удастся, мой страшный рассказ не  будет  заслуживать  своего
названия. Я старалась что-то придумать, но тщетно. Я  ощущала  то  полнейшее
бессилие - худшую муку сочинителей, - когда усердно  призываешь  музу,  а  в
ответ не слышишь ни звука. "Ну как, придумала?"  -  спрашивали  меня  каждое
утро, и каждое утро, как ни обидно, я должна была отвечать отрицательно.
   "Все имеет начало", говоря словами Санчо; но это начало, в свою  очередь,
к чему-то восходит. Индийцы считают, [31] что  мир  держится  на  слоне,  но
слона они ставят на черепаху. Надо смиренно  сознаться,  что  сочинители  не
создают своих творений из ничего, а всего лишь из  хаоса;  им  нужен  прежде
всего материал; они могут придать форму бесформенному, но не  могут  рождать
самую  сущность.  Все  изобретения  и   открытия,   не   исключая   открытий
поэтических, постоянно напоминают нам  о  Колумбе  и  его  яйце.  Творчество
состоит  в  способности  почувствовать   возможности   темы   и   в   умении
сформулировать вызванные ею мысли.
   Лорд Байрон и Шелли часто и подолгу беседовали, а я была их прилежным, но
почти безмолвным слушателем. Однажды  они  обсуждали  различные  философские
вопросы, в том числе секрет  зарождения  жизни  и  возможность  когда-нибудь
открыть чего и воспроизвести. Они говорили об опытах доктора Дарвина  (я  не
имею здесь в виду того, что доктор действительно сделал,  или  уверяет,  что
сделал, но то, что об этом тогда говорилось, ибо только это относится к моей
теме); он будто бы хранил в пробирке  кусок  вермишели,  пока  тот  каким-то
образом не обрел способности двигаться. Решили, что оживление материи пойдет
иным путем. Быть может, удастся оживить труп; явление гальванизма, казалось,
позволяло на это надеяться; быть может, ученые научатся создавать  отдельные
органы, соединять их и вдыхать в них жизнь.
   Пока они  беседовали,  подошла  ночь;  было  уже  за  полночь,  когда  мы
отправились на покой. Положив голову на подушки,  я  не  заснула,  но  и  не
просто задумалась. Воображение властно завладело  мной,  наделяя  являвшиеся
мне картины яркостью, какой не обладают обычные сны. Глаза мои были закрыты,
но я каким-то внутренним взором  необычайно  ясно  увидела  бледного  адепта
тайных наук, склонившегося над созданным им существом. Я  увидела,  как  это
отвратительное существо сперва лежало недвижно, а  потом,  повинуясь  некоей
силе, подало признаки жизни  и  неуклюже  [32]  задвигалось.  Такое  зрелище
страшно;  ибо  что  может  быть  ужаснее  человеческих   попыток   подражать
несравненным творениям создателя? Мастер ужасается собственного успеха  и  в
страхе бежит от своего создания. Он надеется, что зароненная им слабая искра
жизни угаснет, если ее предоставить самой  себе;  что  существо,  оживленное
лишь наполовину, снова станет мертвой материей; он засыпает в  надежде,  что
могила навеки поглотит мимолетно оживший  отвратительный  труп,  который  он
счел за вновь  рожденного  человека.  Он  спит,  но  что-то  будит  его;  он
открывает глаза и видит, что чудовище раздвигает занавеси у  его  изголовья,
глядя на него желтыми, водянистыми, но осмысленными глазами.
   Тут я сама в ужасе открыла глаза. Я так была  захвачена  своим  видением,
что вся дрожала и хотела вместо жуткого  создания  своей  фантазии  поскорее
увидеть окружающую реальность. Я вижу ее как сейчас: комнату, темный паркет,
закрытые ставни, за которыми, мне помнится, все  же  угадывались  зеркальное
озеро и высокие белые Альпы. Я не сразу прогнала ужасное наваждение; оно еще
длилось. И я заставила себя думать о другом. Я обратилась  мыслями  к  моему
страшному  рассказу  -  к  злополучному  рассказу,  который  так  долго   не
получался!
   О, если 6 я могла сочинить его так, чтобы заставить и  читателя  пережить
тот же страх, какой пережила я в ту ночь!
   И тут меня  озарила  мысль,  быстрая  как  свет  и  столь  же  радостная:
"Придумала! То, что напугало меня, напугает  и  других;  достаточно  описать
призрак, явившийся ночью к моей постели".
   Наутро я объявила, что сочинила рассказ. В  тот  же  день  я  начала  его
словами: "Это было  ненастной  ноябрьской  ночью",  а  затем  записала  свой
ужасный сон наяву.
   Сперва я думала уместить его на нескольких  страницах;  но  Шелли  убедил
меня развить идею подробнее. Я не обя[33] зана моему мужу ни одним эпизодом,
пожалуй, даже ни одной мыслью этой повести, и все же, если б не его уговоры,
она не увидела бы света в своей нынешней форме.  Сказанное  не  относится  к
предисловию. Насколько я помню, оно было целиком написано им.
   И вот я снова посылаю  в  мир  мое  уродливое  детище.  Я  питаю  к  нему
нежность, ибо оно родилось в счастливые дни, когда смерть и  горе  были  для
меня лишь словами, не  находившими  отклика  в  сердце.  Отдельные  страницы
напоминают о прогулках, поездках, беседах, когда я была не одна и когда моим
спутником был человек, которого в этом мире я больше не увижу.
   Это,  впрочем,  касается  меня  одной;  читателям  нет   дела   до   моих
воспоминаний.
 
 
 
[35] 
ПИСЬМО ПЕРВОЕ 
 
   В Англию, м-с Савилл,
   Санкт-Петербург, 11 дек. 17..
 
   Ты порадуешься, когда услышишь, что предприятие, вызывавшее у тебя  столь
мрачные предчувствия, началось вполне благоприятно. Я прибыл сюда  вчера;  и
спешу прежде всего заверить мою милую сестру, что у меня все благополучно  и
что я все более убеждаюсь в счастливом исходе моего дела.
   Я нахожусь уже  далеко  к  северу  от  Лондона;  прохаживаясь  по  улицам
Петербурга, я ощущаю на лице холодный северный ветер, который меня бодрит  и
радует. Поймешь ли ты это чувство?  Ветер,  доносящийся  из  краев,  куда  я
стремлюсь, уже дает мне предвкушать их ледяной простор. Под Этим  ветром  из
обетованной земли мечты мои становятся живее и пламенней. Тщетно стараюсь  я
убедить себя, что полюс - это обитель холода и смерти;  он  предстает  моему
воображению как царство красоты и радости. Там, Маргарет, солнце никогда  не
заходит; его диск, едва подымаясь над горизонтом,  излучает  вечное  сияние.
Там - ибо ты позволишь мне  хоть  несколько  доверять  бывалым  мореходам  -
кончает[36] ся власть мороза и снега, и  по  волнам  спокойного  моря  можно
достичь  страны,  превосходящей  красотою  и  чудесами  все  страны,  доныне
открытые человеком. Природа  и  богатства  этой  неизведанной  страны  могут
оказаться столь же диковинными, как и наблюдаемые там небесные явления. Чего
только нельзя ждать от страны вечного света!  Там  я  смогу  открыть  секрет
дивной силы, влекущей к себе магнитную стрелку; а также проверить  множество
астрономических наблюдений; одного такого  путешествия  довольно,  чтобы  их
кажущиеся противоречия раз навсегда получили разумное  объяснение.  Я  смогу
насытить свое жадное любопытство зрелищем еще  никому  не  ведомых  краев  и
пройти по земле, где еще не ступала нога человека. Вот  что  влечет  меня  -
побеждая страх перед опасностью и смертью и  наполняя  меня,  перед  началом
трудного пути, той радостью, с какой ребенок вместе с товарищами  своих  игр
плывет в лодочке по родной реке, на открытие неведомого. Но  если  даже  все
эти надежды не оправдаются, ты не можешь отрицать, что  я  окажу  неоценимую
услугу человечеству, если хотя бы проложу северный путь в те края, куда ныне
нужно плыть долгие месяцы, иди открою тайну магнита, - ведь если  ее  вообще
можно открыть, то лишь с помощью подобного путешествия.
   Эти размышления  развеяли  тревогу,  с  какой  я  начал  писать  тебе,  и
наполнили меня возвышающим душу восторгом, ибо ничто так не успокаивает дух,
как обретение твердой цели - точки, на которую устремляется  наш  внутренний
взор. Эта экспедиция была мечтой моей юности. Я жадно Зачитывался книгами  о
путешествиях, предпринятых в надежде достичь северной части Тихого океана по
полярным морям. Ты, вероятно, помнишь, что истории  путешествий  и  открытий
составляли всю библиотеку нашего доброго дядюшки Томаса.  Образованием  моим
никто не занимался; но я рано пристрастился к чтению. Эти тома я изучал днем
и ночью и все более сожалел, что мой отец,  как  я  узнал  еще  [37]  будучи
ребенком, перед смертью строго наказал моему дяде не пускать меня в море.
   Мечты о море поблекли, когда я впервые познакомился с творениями  поэтов,
восхитившими мою душу и вознесшими ее к небесам. Я сам стал поэтом  и  целый
год прожил в Эдеме, созданном моей фантазией. Я вообразил, что и мне суждено
место в храме, посвященном Гомеру и Шекспиру. Тебе известна  постигшая  меня
неудача и то, как тяжело я пережил это разочарование. Но как раз в то  время
я унаследовал состояние нашего кузена, и мысли мои вновь обратились к мечтам
моего детства.
   Вот уже шесть лет, как я задумал свое нынешнее предприятие. Я до сих  пор
помню час, когда решил посвятить себя этой  великой  цели.  Прежде  всего  я
начал закалять себя. Я сопровождал китоловов в северные моря; я  добровольно
подвергал себя холоду, голоду, жажде и недосыпанию.  Днем  я  часто  работал
больше матросов, а  по  ночам  изучал  математику,  медицину  и  те  области
физических наук, которые более всего могут понадобиться мореходу.  Я  дважды
нанимался подшкипером на гренландские китобойные суда и отлично справлялся с
делом.  Должен  признаться,  что  я  почувствовал  гордость,  когда  капитан
предложил мне  место  своего  первого  помощника  и  долго  уговаривал  меня
согласиться: так высоко он оценил мою службу.
   А теперь скажи, милая Маргарет:  неужели  я  не  достоин  свершить  нечто
великое? Моя жизнь могла бы пройти в довольстве и роскоши; но всем соблазнам
богатства я предпочел  славу.  О,  если  б  прозвучал  для  меня  чей-нибудь
ободряющий голос! Мужество и решение мои непоколебимы; но надежда и бодрость
временами  мне  изменяют.  Я  отправляюсь  в  долгий  и  трудный  путь,  где
потребуется вся  моя  стойкость.  Мне  надо  будет  не  только  поддерживать
бодрость в других, но иногда и в себе, когда все остальные падут духом. [38]
Сейчас лучшее время года для путешествия  по  России.  Здешние  сани  быстро
несутся по снегу;  этот  способ  передвижения  приятен  и,  по-моему,  много
удобнее английской почтовой кареты. Холод не  страшен,  если  ты  закутан  в
меха; такой одеждой я уже обзавелся, ибо ходить по палубе -  совсем  не  то,
что часами сидеть на месте, не согревая кровь движением. Я вовсе не  намерен
замерзнуть на почтовом тракте между Петербургом и Архангельском.
   В последний из названных мной городов я отправлюсь через две-три  недели;
и там думаю нанять корабль,  а  это  легко  сделать,  уплатив  за  владельца
страховую сумму; хочу также набрать нужное мне число матросов  из  тех,  кто
знаком с китоловным промыслом. Я думаю пуститься в плавание не раньше  июня,
а когда возвращусь? Ах, милая сестра, что могу я ответить на это?  В  случае
удачи мы не увидимся много месяцев, а может, и  лет.  В  случае  неудачи  ты
увидишь меня скоро - или не увидишь никогда.
   Прощай, моя милая, добрая Маргарет. Пусть бог благословит тебя и сохранит
мне жизнь, чтобы я мог еще не  раз  отблагодарить  тебя  за  твою  любовь  и
заботу. Любящий тебя брат.
   Р. Уолтон.
 
 
 
   ПИСЬМО ВТОРОЕ
 
   В Англию, м-с Сэвилл
   Архангельск, 28 марта 17..
 
   Как долго тянется время для того, кто скован морозом и  льдом!  Однако  я
сделал еще один шаг к моей цели. Я нанял корабль  и  набираю  матросов;  те,
кого я уже нанял, кажутся мне людьми надежными и, несомненно, отважными.
   Мне не хватает лишь одного -  не  хватало  всегда,  но  сейчас  я  ощущаю
отсутствие этого как большое зло. У меня [39] нет друга,  Маргарет;  никого,
кто мог бы разделить со мною  радость,  если  мне  суждено  счастье  успеха;
никого, кто поддержал бы меня, если я паду духом. Правда,  я  буду  поверять
свои мысли бумаге; но она мало  пригодна  для  передачи  чувств.  Мне  нужно
общество человека, который сочувствовал бы мне и  понимал  с  полуслова.  Ты
можешь счесть меня излишне чувствительным, милая  сестра,  но  я  с  горечью
ощущаю отсутствие такого друга. Возле меня  нет  никого  с  душою  чуткой  и
вместе с тем бесстрашной,  с  умом  развитым  и  восприимчивым;  нет  друга,
который разделял бы мои стремления, мог одобрить мои планы или внести в  них
поправки. Как много мог бы подобный друг сделать для исправления недостатков
твоего бедного брата! Я излишне поспешен в действиях  и  слишком  нетерпелив
перед лицом препятствий. Но еще большим  злом  является  то,  что  я  учился
самоучкою: первые четырнадцать лет моей жизни я гонял по полям и читал  одни
лишь книги о путешествиях  из  библиотеки  нашего  дядюшки  Томаса.  В  этом
возрасте я познакомился с прославленными поэтами  моей  страны;  но  слишком
поздно убедился я в необходимости знать другие языки, кроме родного, - когда
уже не мог извлечь из этого убеждения никакой истинной  пользы.  Сейчас  мне
двадцать восемь, а ведь я невежественнее многих пятнадцатилетних школьников.
Правда, я больше их