бились вокруг меня. Я уже  провел  в  море  много  часов  и
чувствовал мучительную жажду - предвестие других моих страданий. Я  взглянул
на небо, где облака, гонимые ветром, непрестанно сменялись другими облаками.
Я взглянул  на  море,  оно  должно  было  стать  моей  могилой.  "Дьявол!  -
воскликнул я. - Твоя угроза  уже  приведена  в  исполнение!"  Я  подумал  об
Элизабет, о моем отце и Клервале; всех  их  я  оставлял,  и  чудовище  могло
обратить на них свою кровавую жестокость. От этой мысли я погрузился в такое
отчаяние и ужас, что даже теперь, когда все живое скоро навеки исчезнет  для
меня, я весь дрожу при одном этом воспоминании.
   Так протекло несколько часов; но, по мере того как  солнце  склонялось  к
горизонту, ветер стихал, переходя в легкий бриз, и буруны на  море  исчезли.
Зато началась мертвая зыбь; я чувствовал тошноту  и  едва  был  в  состоянии
удерживать руль, когда вдруг увидел на юге высокую линию берега.
   Хотя я был  истощен  усталостью  и  томительной  неизвестностью,  которую
испытывал в течение нескольких часов, эта неожиданная уверенность в спасении
подступила теплой волной радости к самому моему сердцу, и слезы  хлынули  из
моих глаз.
   Как изменчивы наши чувства и как удивительна цепкая любовь к жизни даже в
минуты тягчайшего горя! Я соорудил второй  парус,  использовав  часть  своей
одежды, и стал править к берегу. Он был дикий и  скалистый;  но,  очутившись
ближе, я сразу заметил, что  он  обитаем.  Я  увидел  около  берега  суда  и
почувствовал, что вернулся в лоно цивилизации. [190]
   Я пристально всматривался в береговую линию и с  радостью  увидел  шпиль,
который наконец показался из-за небольшого мыса. Так как я был крайне  слаб,
я решил плыть прямо к городу, где мог легче достать себе пищу. К счастью,  у
меня оказались с собой  деньги.  Обогнув  мыс,  я  увидел  небольшой  чистый
городок и хорошую гавань,  в  которую  вошел  с  бьющимся  сердцем,  радуясь
нежданному спасению.
   Пока я привязывал лодку и убирал паруса, около меня  собралось  несколько
человек. Они, казалось, были очень удивлены моим появлением; но, вместо того
чтобы предложить мне помощь, они шептались  между  собой,  сопровождая  .Это
жестикуляцией, которая  в  любое  другое  время  могла  бы  вызвать  у  меня
некоторую  тревогу.  Как  бы  то  ни  было,  я  услышал,  что  они   говорят
по-английски, и поэтому обратился к ним на том же языке.
   - Добрые друзья, - сказал я, - не откажитесь сообщить мне название  этого
города и объяснить, где я нахожусь?
   - Скоро узнаешь, - ответил один из них хриплым голосом. -  Возможно,  что
наши места придутся тебе не совсем по вкусу; но об этом тебя никто не станет
спрашивать, - это уж будь уверен.
   Я был крайне удивлен, получив такой  грубый  ответ  от  незнакомца;  меня
смутили также хмурые, злые лица его спутников.
   - Почему вы так грубо отвечаете? - спросил я. - Это непохоже на  англичан
- так негостеприимно встречать чужестранцев.
   - Не знаю, - ответил он,  -  что  принято  у  англичан,  но  у  ирландцев
преступников не жалуют.
   Пока происходил  этот  странный  диалог,  я  заметил,  что  толпа  быстро
увеличивается. Лица людей выражали смесь любопытства и гнева, что рассердило
и несколько встревожило меня. Я спросил дорогу в гостиницу, но никто мне  не
ответил. Тогда я двинулся вперед; толпа последовала за [191] мной и окружила
меня с глухим ропотом. Какой-то человек гнусного вида  приблизился  ко  мне,
хлопнул меня по плечу и сказал:
   - Пойдемте, сэр, следуйте за  мной  к  мистеру  Кирвину  -  там  во  всем
отчитаетесь.
   - Кто такой мистер Кирвин? В чем я должен отчитываться?  Разве  здесь  не
свободная страна?
   - Да, сэр, достаточно свободная для честных людей. Мистер Кирвин - судья.
А отчитаться надо  потому,  что  какой-то  джентльмен  найден  здесь  убитым
прошлой ночью.
   Эти слова сильно поразили меня; но вскоре я успокоился. Я был  невиновен;
это легко можно было  доказать.  Поэтому  я  безмолвно  последовал  за  моим
провожатым, который привел меня в  один  из  лучших  домов  города.  Я  едва
держался на ногах от усталости и голода; но, окруженный толпой,  я  посчитал
разумным крепиться, чтобы мою физическую слабость не истолковали  как  страх
или сознание вины. Я  не  подозревал,  что  случилась  беда,  которая  через
несколько мгновений сокрушит меня и погрузит в такое отчаяние, что перед ним
отступит и боязнь позора, и страх смерти.
   На этом я вынужден остановиться, ибо должен призвать на помощь  всю  силу
духа, чтобы вспомнить подробности  страшных  событий,  о  которых  собираюсь
рассказать.
 
 
 
   Глава XXI
 
   Вскоре меня привели к судье, старому, добродушному  на  вид  человеку  со
спокойными и мягкими  манерами.  Он  посмотрел  на  меня,  однако,  довольно
сурово; затем, повернувшись к моим конвоирам, он  спросил,  кто  может  быть
свидетелем по этому делу.
   Человек шесть выступили вперед;  судья  выбрал  из  них  одного,  который
показал, что предыдущей ночью он отпра[192] вился на рыбную ловлю  вместе  с
сыном и зятем, Дэниелом  Ньюгентом;  около  десяти  часов  поднялся  сильный
северный ветер, и они решили вернуться в гавань.  Ночь  была  очень  темная,
луна еще не взошла. Они причалили не в гавани, а, по обыкновению,  в  бухте,
мили на две ниже. Сам он шел первым, неся часть рыболовных  снастей,  а  его
спутники следовали за ним на  некотором  расстоянии.  Ступая  по  песку,  он
споткнулся о какой-то предмет и упал. Спутники его подошли, чтоб помочь ему;
при свете их фонаря они обнаружили, что он упал  на  человеческое  тело,  по
видимости мертвое. Вначале они предположили, что это утопленник, выброшенный
на берег; однако, осмотрев его, они установили, что  одежда  была  сухой,  а
тело еще не успело остыть. Они немедленно отнесли его в домик  одной  старой
женщины, живущей неподалеку, и попытались, к сожалению напрасно, вернуть его
к жизни. Это был красивый молодой человек лет двадцати  пяти.  Очевидно,  он
был задушен, так как на нем не было никаких  следов  насилия,  кроме  темных
отпечатков пальцев на шее.
   Первая часть этих показаний не вызвала во мне ни малейшего  интереса;  но
когда он упомянул о следах пальцев, я вспомнил убийство моего брата и пришел
в крайнее волнение; по  телу  прошла  дрожь,  а  глаза  застлал  туман;  это
вынудило меня прислониться к креслу в поисках опоры. Судья наблюдал за  мной
острым  взглядом,  и  мое   поведение,   несомненно,   произвело   на   него
неблагоприятное действие.
   Сын подтвердил показания отца; а когда был допрошен  Дэниел  Ньюгент,  он
положительно поклялся, что незадолго  перед  падением  их  спутника  заметил
недалеко от берега лодку, а в ней человека;  насколько  он  мог  судить  при
свете Звезд, это была та самая лодка, на которой я только что прибыл.
   Одна из женщин показала, что она живет вблизи берега и примерно за час до
того, как услышала об обнаружении [193] трупа, стояла у дверей своего  дома,
ожидая возвращения рыбаков; и тут заметила лодку, а в ней человека,  который
отчаливал от того места на берегу, где впоследствии был найден труп.
   Другая женщина подтвердила рассказ рыбаков, принесших тело в ее дом; тело
было еще теплым. Они положили его на кровать и  стали  растирать,  а  Дэниел
отправился в город за лекарем; но жизнь в теле уже угасла.
   Еще несколько человек было опрошено об  о6стоятельствах  моего  прибытия;
они сходились на том, что при сильном северном ветре, поднявшемся  прошедшей
ночью, я мог бороться со стихией в  течение  многих  часов  и  был  вынужден
возвратиться к тому же месту, откуда отчалил. Кроме того. они  считали,  что
я, по-видимому,  принес  тело  из  другого  места  и,  поскольку  берег  мне
незнаком, я мог войти в гавань, не имея представления о расстоянии от города
до места, где я оставил труп.
   Выслушав эти показания, мистер  Кирвин  пожелал,  чтобы  меня  привели  в
комнату, где  лежало  тело,  приготовленное  для  погребения;  ему  хотелось
видеть, какое  впечатление  произведет  на  меня  вид  убитого.  Эта  мысль,
вероятно, была подсказана  ему  моим  чрезвычайным  волнением  при  описании
способа, каким было совершено убийство. Итак,  судья  и  еще  несколько  лиц
повели меня в комнату, где лежал покойник. Меня невольно  поразили  странные
совпадения, происшедшие в эту  беспокойную  ночь;  однако,  зная,  что  меня
видело несколько человек на острове, где я проживал,  примерно  в  тот  час,
когда был найден труп, я был совершенно спокоен насчет исхода дела.
   Я вошел в комнату, где лежал убитый,  и  меня  подвели  к  гробу.  Какими
словами описать мои чувства при виде трупа? Еще  сейчас  у  меня  пересыхают
губы от ужаса, и я не могу  вспоминать  тот  страшный  миг  без  содрогания.
Допрос, присутствие судьи и свидетелей - все  это  исчезло  как  сон,  [194]
когда передо мной предстало безжизненное тело Анри  Клерваля.  Я  задыхался;
упав на тело, я вскричал: "Неужели мои преступные козни лишили жизни и тебя,
милый Анри? Двоих я уже убил, другие  жертвы  ждут  своей  очереди,  но  ты,
Клерваль, мой друг, мой благодетель..."
   Человеку не под  силу  выдерживать  дольше  подобные  страдания,  и  меня
вынесли из комнаты в сильнейших конвульсиях.
   За ними последовала лихорадка. Два месяца я находился на  грани  жизни  и
смерти. Бред мой, как мне  после  рассказывали,  наводил  на  всех  ужас;  я
называл себя убийцей Уильяма, Жюстины и Клерваля. Я то умолял присутствующих
помочь мне расправиться с дьяволом, который меня мучил; то  чувствовал,  как
пальцы чудовища впиваются в мое горло, и издавал громкие вопли  страдания  и
ужаса. К счастью, я бредил на своем родном языке, и меня понимал  один  лишь
мистер Кирвин; но моей жестикуляции и криков было достаточно, чтобы испугать
и других свидетелей.
   Зачем я не умер? Более несчастный, чем кто-либо из  людей,  почему  я  не
впал в забытье и не обрел покой? Смерть уносит  стольких  цветущих  детей  -
единственную надежду любящих родителей; столько невест и  юных  возлюбленных
сегодня находятся в расцвете сил и надежд,  а  назавтра  становятся  добычей
червей и разлагаются в могиле. Из какого же материала  я  сделан,  что  смог
выдержать столько ударов, от которых моя  пытка  непрерывно  возобновлялась,
точно на колесе.
   Но мне суждено было выжить;  через  два  месяца,  словно  проснувшись  от
тяжелого  сна,  я  очутился  в  тюрьме,  на   жалкой   постели,   окруженный
тюремщиками, надзирателями, запорами и всеми мрачными атрибутами заключения.
Помню, было утро, когда ко мне вернулось сознание;  я  забыл,  что  со  мной
произошло, и помнил только, что на меня обрушилось какое-то горе. Но когда я
осмотрелся вокруг, увидел [195]  решетки  на  окнах  и  грязную  комнату,  в
которой я находился, все ожило в моей памяти, и я горько застонал.
   Мои стоны разбудили старуху, дремавшую в кресле около меня. Это была жена
одного из надзирателей, которую наняли ко мне сиделкой; ее лицо выражало все
дурные наклонности, часто характерные для людей этого круга. Черты  ее  лица
были жестки и грубы, как у тех,  кто  привык  смотреть  на  чужое  горе  без
сочувствия.  Тон  ее  выражал  полное  равнодушие;  она  обратилась  ко  мне
по-английски, и я узнал голос, который не раз слышал во время болезни.
   - Вам теперь лучше, сэр? - спросила она.  Я  едва  внятно  ответил,  тоже
по-английски:
   - Кажется, да; но если все это правда, а не сон, мне жаль, что я еще живу
и чувствую свое горе и ужас.
   - Что и говорить, - сказала старуха, - если вы имеете в виду джентльмена,
которого вы убили, то, пожалуй, оно бы и  лучше,  если  бы  вы  умерли;  вам
придется очень плохо. Однако это дело не мое. Меня прислали ходить за вами и
помочь вам встать на ноги. Это я делаю на  совесть;  хорошо  бы  каждый  так
работал.
   Я с отвращением отвернулся от женщины, которая могла обратиться с  такими
бесчувственными словами к человеку, только что находившемуся при смерти.  Но
я был слаб и не мог разобраться в происходившем.  Весь  мой  жизненный  путь
казался мне сном. Иногда я сомневался, было ли все это на  самом  деле,  ибо
события  моей  жизни  ни  разу  не  предстали  мне   с   яркостью   реальной
действительности.
   Когда проплывавшие передо мной образы стали  более  отчетливыми,  у  меня
сделался жар; и все вокруг потемнело. Возле меня не было никого, кто  утешил
бы меня и приласкал; ни одна дружеская рука  не  поддерживала  меня.  Пришел
врач и прописал лекарства; старуха приготовила их, но на лице  первого  было
написано полное безразличие, а на [196] лице второй -  жестокость.  Кто  мог
интересоваться судьбой убийцы, кроме палача, ждущего платы за свое дело?
   Таковы были мои первые мысли; однако я вскоре убедился, что мистер Кирвин
проявил ко мне чрезвычайную доброту. Он приказал  отвести  для  меня  лучшее
помещение в тюрьме (эта жалкая камера в  самом  деле  была  там  лучшей);  и
именно он позаботился о враче и сиделке. Правда, навещал он меня редко; хотя
он всячески стремился облегчить страдания каждого человека, ему не  хотелось
присутствовать при муках убийцы и  слушать  его  бред.  Он  иногда  приходил
убедиться, что по отношению ко мне проявляется забота; однако его  посещения
были краткими и весьма нечастыми.
   Однажды во время моего выздоровления я сидел на  стуле;  глаза  мои  были
полузакрыты, а щеки мертвенно бледны, как у покойника. Подавленный горем,  я
часто думал, не лучше ли искать смерти,  чем  оставаться  в  мире,  где  мне
суждено было так страдать. Одно время  я  подумывал,  не  признать  ли  себя
виновным и подвергнуться казни, - ведь я  был  более  виновным,  чем  бедная
Жюстина. Именно эта мысль владела мною, когда дверь камеры открылась и вошел
мистер Кирвин. Лицо его выражало жалость и сочувствие; он придвинул  ко  мне
стул и обратился ко мне на французском языке:
   - Боюсь, что вам здесь плохо; не могу  ли  я  чем-нибудь  облегчить  вашу
участь?
   - Спасибо, но все это мне безразлично; ничто на свете не  может  принести
мне облегчения.
   - Я знаю, что сочувствие чужестранца - слабая помощь тому,  кто,  подобно
вам, сражен такой тяжкой бедой. Но я надеюсь,  что  вы  скоро  покинете  это
мрачное место; не сомневаюсь, что вы легко добудете доказательства,  которые
снимут с вас обвинение.
   - Об этом я менее  всего  забочусь.  Силою  необычайных  событий  я  стал
несчастнейшим из смертных.  После  всех  мук,  [197]  которые  я  пережил  и
переживаю, как может смерть казаться мне злом?
   - Действительно, ничего не может быть печальнее,  чем  недавние  странные
события. Вы случайно попали на этот берег, известный своим  гостеприимством,
были немедленно схвачены и обвинены в убийстве. Первое, что предстало  вашим
глазам, было тело  вашего  друга,  убитого  необъяснимым  образом  и  словно
каким-то дьяволом подброшенное вам.
   Когда  мистер  Кирвин  произнес  эти  слова,  я,  несмотря  на  волнение,
охватившее  меня  при  напоминании  о  моих  страданиях,   немало   удивился
сведениям, которыми он располагал. Вероятно,  это  удивление  отразилось  на
моем лице, так как мистер Кирвин поспешно сказал:
   - Как только вы заболели, мне передали все бывшие при вас  бумаги;  я  их
просмотрел,  желая  найти  какие-либо  указания,  которые  помогли  бы   мне
разыскать ваших родных и  известить  их  о  вашем  несчастье  и  болезни.  Я
обнаружил несколько писем и среди них  одно,  которое,  судя  по  обращению,
принадлежит вашему отцу. Я немедленно написал в Женеву; после отправки моего
письма прошло почти два месяца. Но вы больны, вы  дрожите,  а  волнение  вам
вредно.
   - Неизвестность в тысячу раз хуже самого  страшного  несчастья.  Скажите,
какая разыгралась новая драма и чье убийство я должен теперь оплакивать?
   - В вашей семье все благополучно, - сказал ласково  мистер  Кирвин,  -  и
один из ваших близких приехал вас навестить.
   Не знаю почему,  но  мне  вдруг  представилось,  что  это  убийца  явился
насмехаться над моим горем, что он хочет воспользоваться моим  несчастьем  и
вынудить у меня согласие на его адские требования. Я закрыл глаза руками и в
ужасе закричал: "О! Уберите его!  Я  не  могу  его  видеть;  ради  бога,  не
впускайте его!" [198]
   Мистер Кирвин в замешательстве смотрел на  меня.  Он  невольно  счел  эти
выкрики за подтверждение моей виновности и сурово сказал:
   - Я полагал, молодой человек,  что  присутствие  вашего  отца  будет  вам
приятно и не вызовет такого яростного протеста.
   - Мой отец! - воскликнул я, и при этом все черты моего лица вместо  ужаса
выразили радость. - Неужели приехал мой отец? О, как он добр, как бесконечно
добр! Но где он? Почему он не спешит ко мне?
   Перемена во мне удивила и обрадовала судью;  возможно,  он  приписал  мои
предыдущие восклицания новому припадку лихорадочного бреда;  теперь  к  нему
снова вернулась его прежняя  благожелательность.  Он  поднялся  и  вместе  с
сиделкой покинул камеру, а через минуту ко мне вошел мой отец.
   Ничто на свете не могло в ту минуту  доставить  мне  большей  радости.  Я
протянул к нему руки и воскликнул; "Так,  значит,  вы  живы,  и  Элизабет  и
Эрнест?"
   Отец успокоил меня, заверив, что у  них  все  благополучно,  и  старался,
распространяясь на столь интересующие меня темы, поднять мой дух. Однако  он
скоро почувствовал, что тюрьма неподходящее место для веселья. "Вот в  каком
жилище ты оказался, сын мой! - сказал он,  печально  оглядывая  зарешеченные
окна и всю жалкую комнату. - Ты отправился на поиски счастья, но  тебя,  как
видно, преследует рок. А бедный Клерваль..."
   Упоминание о моем несчастном убитом друге так меня взволновало,  что  при
моей слабости я не смог сдержаться и заплакал.
   - - Увы! Это так, отец, - сказал я, - надо мной тяготеет рок; и я  должен
жить, чтобы свершить то, что мне  предначертано,  иначе  мне  надо  было  бы
умереть у гроба Анри.
   Нашу беседу прервали, ибо в моем тогдашнем состоянии  меня  оберегали  от
волнений. Вошел мистер Кирвин и  реши[199]  тельно  сказал,  что  чрезмерное
напряжение может истощить мои силы. Но приезд  отца  был  для  меня  подобен
появлению  моего  ангела-хранителя,  и   здоровье   мое   постепенно   стало
поправляться.
   Когда я поборол болезнь, мною овладела мрачная меланхолия, которую  ничто
не могло рассеять. Образ убитого Клерваля  как  призрак  вечно  стоял  предо
мной. Много раз мое волнение,  вызванное  этими  воспоминаниями,  заставляло
моих друзей бояться опасного возврата болезни. Увы! Зачем  они  берегли  мою
несчастную жизнь, ненавистную мне самому? Очевидно, для того,  чтобы  я  все
претерпел до конца, но теперь конец близок. Скоро,  о!  очень  скоро  смерть
погасит мои  волнения  и  освободит  меня  от  безмерного  гнета  страданий;
приговор будет приведен в исполнение, и я обрету покой.  Тогда  смерть  лишь
далеко маячила передо мною, хотя желание умереть владело моими думами,  и  я
часто часами сидел неподвижно  и  безмолвно,  призывая  катастрофу,  которая
погребла бы под обломками и меня, и моего губителя.
   Приближался срок суда. Я находился в тюрьме уже три месяца; и хотя я  все
еще был слаб  и  мне  постоянно  грозил  возврат  болезни,  я  вынужден  был
проделать путь почти в сто  миль,  до  главного  города  графства,  где  был
назначен суд. Мистер Кирвин позаботился о вызове свидетелей и о защитнике. Я
был избавлен от позора публичного появления в качестве преступника, так  как
дело мое не было передано в тот суд, от решения которого зависит  жизнь  или
смерть. Присяжные, решающие вопрос о  предании  этому  суду,  сняли  с  меня
обвинение, ибо было доказано, что в тот час, когда был обнаружен труп  моего
друга, я находился на Оркнейских островах;  через  две  недели  после  моего
переезда в главный город я был освобожден из тюрьмы.
   Отец был счастлив, узнав, что я свободен  от  тяжкого  обвинения,  что  я
снова могу дышать вольным  воздухом  и  вер[200]  нуться  на  родину.  Я  не
разделял