темной
ареной зла, и я смутно почувствовал, что мне суждено стать несчастнейшим  из
смертных. Увы! предчувствия не обманули меня, и только в одном я ошибся: все
воображаемые ужасы не составляли и сотой доли того,  что  мне  суждено  было
испытать на деле.
   Когда я подъехал к окрестностям Женевы, уже  совсем  стемнело.  Городские
ворота были заперты,  и  мне  пришлось  Заночевать  в  Сешероне,  деревушке,
расположенной в полулье от города. Небо было ясное; я не мог уснуть и  решил
посетить место, где был убит мой бедный Уильям. Не имея  возможности  пройти
через город, я добрался до Пленпале  в  лодке,  по  озеру.  Во  время  этого
короткого переезда я увидел, как молнии чертили дивные узоры вокруг  вершины
Монблана. Гроза быстро приближалась. Причалив, я поднялся на небольшой холм,
чтобы ее наблюдать.
   Она пришла; тучи заволокли небо; упали первые редкие и крупные  капли,  а
потом хлынул ливень.
   Я пошел дальше, хотя тьма и грозовые тучи сгущались, а  гром  гремел  над
самой моей головою. Ему вторило эхо  Салэв,  Юры  и  Савойских  Альп;  яркие
вспышки молний ослепляли меня, озаряя  озеро  и  превращая  его  в  огромную
пелену огня; потом все на миг погружалось в  непроглядную  [94]  тьму,  пока
глаз не привыкал к ней  после  слепящего  света.  Как  это  часто  бывает  в
Швейцарии, гроза надвинулась со всех сторон сразу. Сильнее всего  гремело  к
северу от города, над той частью озера, что  лежит  между  мысом  Бельрив  и
деревней Копэ. Слабые вспышки молний освещали Юру; а к востоку от  озера  то
скрывалась во тьме, то озарялась островерхая гора Моль.
   Наблюдая грозу, прекрасную  и  вместе  страшную,  я  быстро  шел  вперед.
Величественная битва, разыгравшаяся в небе, подняла мой дух. Я сжал  руки  и
громко воскликнул: "Уильям, мой ангел! Вот твое погребение,  вот  похоронный
звон по тебе!" В этот миг я различил в  темноте  фигуру,  выступившую  из-за
ближайших деревьев; я замер, пристально вглядываясь в нее;  ошибки  быть  не
могло. Сверкнувшая молния осветила фигуру, и я ясно  ее  увидел;  гигантский
рост и немыслимая для обычного человека  уродливость  говорили,  что  передо
мной был мерзкий дьявол, которому я даровал жизнь. Что он здесь делал? Уж не
он ли (я содрогнулся при одной мысли об этом) был убийцей моего брата?  Едва
эта догадка мелькнула в моей голове, как превратилась в уверенность; ноги  у
меня подкосились, и я вынужден был прислониться к дереву. Он  быстро  прошел
мимо меня и затерялся во тьме. Никто  из  людей  не  способен  был  загубить
прелестного ребенка. Убийцей мог быть только он! Я  в  этом  не  сомневался.
Самая мысль об этом казалась неоспоримым доказательством.
   Я хотел было погнаться за чудовищем; но это было  бы  напрасно;  уже  при
следующей вспышке молнии я увидел, как  он  карабкается  на  почти  отвесную
скалистую гору Mon Салэв, которая замыкает Пленпале с юга. Скоро он добрался
до вершины и исчез.
   Я стоял, не двигаясь. Гром стих, но дождь продолжался, и все было окутано
тьмой. Я вновь мысленно переживал события, которые так старался забыть:  все
этапы моего [95]  открытия,  появление  оживленного  мной  существа  у  моей
постели и его исчезновение. С той ночи, когда я оживил его, прошло почти два
года. Быть может, это уже не первое его преступление? Горе мне! Я выпустил в
мир чудовище, наслаждавшееся убийством и кровью;  разве  не  он  убил  моего
брата?
   Никому не понять, какие муки я претерпел в  ту  ночь;  я  провел  ее  под
открытым небом, я промок и озяб. Но я  даже  не  замечал  ненастья.  Ужас  и
отчаяние наполняли мою душу. Существо, которое я пустил  жить  среди  людей,
наделенное силой и стремлением творить зло, подобное только  что  содеянному
преступлению, представлялось мне моим же собственным злым началом, вампиром,
вырвавшимся из гроба, .чтобы уничтожать все, что мне дорого.
   Рассвело, и я направился в город. Ворота были открыты,  и  я  поспешил  к
отцовскому дому. Первой моей мыслью было рассказать все, что мне известно об
убийце, и немедленно снарядить погоню. Но, вспомнив, о чем мне  пришлось  бы
поведать, я заколебался. Существо, которое я сам сотворил и наделил  жизнью,
повстречалось мне в полночь среди неприступных гор.  Вспомнил  я  и  нервную
горячку, которую перенес как раз в то время, когда я его создал,  и  которая
Заставит  считать  горячечным  бредом  весь  мой   рассказ,   и   без   того
неправдоподобный. Если бы кто-нибудь другой рассказал мне подобную  историю,
я сам счел бы его за безумца. К тому же чудовище было способно уйти от любой
погони, даже если б родные поверили мне настолько, чтобы предпринять ее.  Да
и к чему была бы погоня? Кто мог поймать существо, взбиравшееся по  отвесным
скалам Мон Салэва? Эти соображения убедили меня; и я решил молчать.
   Было около пяти утра, когда я вошел  в  отцовский  дом.  Я  велел  слугам
никого не будить и прошел в библиотеку, чтобы там  дождаться  обычного  часа
пробуждения семьи.
   Прошло шесть лет -  они  прошли  незаметно,  как  сон,  не  считая  одной
непоправимой утраты, - и вот я снова стоял [96] на том самом  месте,  где  в
последний  раз  обнял  отца,  уезжая  в  Ингольштадт.  Любимый  и  почтенный
родитель! Он еще оставался мне. Я взглянул на портрет  матери,  стоявший  на
камине. Эта картина, написанная по заказу отца, изображала плачущую Каролину
Бофор на коленях у гроба ее отца. Одежда ее была убога, щеки бледны, но  она
была исполнена такой красоты и достоинства, что  жалость  казалась  едва  ли
уместной. Тут же стоял миниатюрный портрет  Уильяма;  взглянув  на  него,  я
залился слезами. В это время вошел Эрнест: слышал, как я приехал, и поспешил
мне навстречу. Он приветствовал меня с грустной радостью.
   - Добро пожаловать, милый Виктор, - сказал он. - Ах, еще три месяца назад
ты застал  бы  всех  нас  счастливыми.  Сейчас  ты  приехал  делить  с  нами
безутешное горе. Все же я надеюсь, что твой приезд подбодрит отца;  он  тает
на глазах. И ты сумеешь убедить бедную Элизабет не упрекать себя понапрасну.
Бедный Уильям! Это был наш любимец и наша гордость.
   Слезы покатились из глаз моего брата, а во мне все сжалось от смертельной
тоски.  Прежде  я  лишь   в   воображении   видел   горе   своих   домашних;
действительность оказалась не менее ужасной. Я попытался успокоить Эрнеста и
стал расспрашивать его об отце и о той, которую я называл кузиной.
   - Ей больше, чем нам всем, нужны утешения, - сказал Эрнест, - она считает
себя причиной гибели брата, и это ее убивает. Но  теперь,  когда  преступник
обнаружен...
   - Обнаружен? Боже! Возможно ли? Кто мог поймать его? Ведь это все  равно,
что догнать ветер или соломинкой преградить горный поток. А  кроме  того,  я
его видел. Еще Этой ночью он был на свободе.
   - Не понимаю, о чем ты говоришь, - в недоумении ответил мой брат.  -  Нас
это открытие совсем убило. Сперва никто не хотел верить. Элизабет  -  та  не
верит и до сих пор, несмотря на все улики. Да и кто  бы  мог  подумать,  что
Жю[97] стипа Мориц, такая добрая, преданная  нашей  семье,  могла  совершить
столь чудовищное преступление?
   -  Жюстина  Мориц?  Несчастная!  Так  вот  кого  обвиняют?  Но  ведь  это
напраслина, и никто, конечно, этому не верит, не правда ли, Эрнест?
   - Сначала  не  верили;  но  потом  выяснились  некоторые  обстоятельства,
которые поневоле заставляют поверить. Вдобавок к уликам, она ведет себя  так
странно, что сомнений - увы! - не остается.  Сегодня  ее  судят,  и  ты  все
услышишь сам.
   Он сообщил мне, что в то утро, когда  было  обнаружено  убийство  бедного
Уильяма, Жюстина внезапно заболела и несколько  дней  пролежала  в  постели.
Пока она болела, одна из служанок взяла почистить платье,  которое  было  на
ней в ночь убийства, и нашла в кармане миниатюрный портрет моей матери,  тот
самый, что, по-видимому, соблазнил убийцу. Служанка немедленно показала  его
другой служанке, а та, ничего не сказав нам, отнесла его судье. На основании
Этой улики Жюстину взяли под стражу. Когда ей сказали, в  чем  ее  обвиняют,
несчастная своим крайним замешательством еще усилила подозрения.
   Все это было очень странно, однако не поколебало моей убежденности,  и  я
сказал:
   - Вы все ошибаетесь; я знаю, кто убийца. Бедная добрая Жюстина невиновна.
   В эту минуту в  комнату  вошел  отец.  Горе  наложило  на  него  глубокий
отпечаток, но он бодрился ради встречи со мной. Грустно  поздоровавшись,  он
хотел  было  заговорить  на  постороннюю  тему,  чтоб  не  касаться   нашего
несчастья, но тут Эрнест воскликнул:
   - Боже мой, папа! Виктор говорит, что знает, кто убил бедного Уильяма.
   - К несчастью, и мы это знаем, -  ответил  отец.  -  А  лучше  бы  навеки
остаться  в  неведении,  чем   обнаружить   такую   [98]   испорченность   и
неблагодарность в человеке, которого ценил так высоко.
   - Милый отец, вы заблуждаетесь. Жюстина невиновна.
   - Если так, не дай бог, чтобы ее осудили. Суд будет сегодня, и я искренне
надеюсь, что ее оправдают.
   Эти слова меня успокоили. Я  был  твердо  убежден,  что  ни  Жюстина,  ни
кто-либо другой из людей не причастны к этому  преступлению.  Поэтому  я  не
опасался, что найдутся косвенные улики, достаточно  убедительные,  чтобы  ее
осудить. Мои показания нельзя было оглашать; толпа  сочла  бы  Этот  ужасный
рассказ за  бред  безумца.  Кто,  кроме  меня  самого,  его  создателя,  мог
поверить, не видя собственными глазами, в это существо, которое  я  выпустил
на свет как живое свидетельство моей самонадеянности и опрометчивости?
   Скоро к нам вышла Элизабет. Время изменило ее, с тех пор как я видел ее в
последний раз. Оно наделило ее красотой, несравнимой с  ее  прежней  детской
прелестью. Та же чистота и  та  же  живость,  но  при  всем  том  выражение,
говорящее и об уме и о чувстве. Она встретила меня с нежной лаской.
   - Твой приезд, милый кузен, - сказала она, - вселяет в меня надежду. Быть
может, тебе удастся спасти бедную, ни в чем не  повинную  Жюстину.  Если  ее
считать преступницей, кто из нас  застрахован  от  такого  же  обвинения?  Я
убеждена в ее невиновности, как в своей собственной. Наше  несчастье  тяжело
нам вдвойне; мы не только потеряли нашего милого мальчика, но теряем  и  эту
бедняжку, которую я искренне люблю и которой предстоит, пожалуй, еще  худшая
участь. Если ее осудят, мне никогда не  знать  больше  радости.  Но  нет,  я
уверена, что этого не будет. И тогда я  снова  буду  счастлива,  даже  после
смерти моего маленького Уильяма.
   - Она невиновна, Элизабет, - сказал я, - и это будет доказано.  Не  бойся
ничего, бодрись и верь, что ее оправдают. [99]
   - Как ты великодушен и добр! Все поверили в ее  виновность,  и  это  меня
терзает; ведь я-то знаю, что этого не может быть; но когда видишь,  как  все
предубеждены против нее, можно прийти в отчаяние.
   Она заплакала.
   - Милая  племянница,  -  сказал  отец,  -  осуши  свои  слезы.  Если  она
непричастна к убийству, положись на справедливость наших  законов,  а  уж  я
постараюсь, чтобы ее судили без малейшего пристрастия.
 
 
 
   Глава VIII
 
   Мы провели несколько печальных часов; в одиннадцать был назначен суд. Так
как отец и остальные члены семьи  должны  были  присутствовать  на  нем  как
свидетели, я вызвался сопровождать их. Пока длился этот фарс  правосудия,  я
испытывал нестерпимые муки. В результате моего любопытства  и  недозволенных
опытов оказывались приговоренными к смерти два человеческих  существа;  один
из них был невинный, смеющийся ребенок; другого ожидала  еще  более  ужасная
смерть, сопряженная с позором и  вечным  клеймом  Злодейства.  Жюстина  была
достойной девушкой, все сулило ей счастливую жизнь, а ее  предадут  позорной
смерти - и виною этому буду я! Я тысячу раз предпочел бы сам взять  на  себя
преступление, приписываемое Жюстине, но меня не было, когда оно совершилось;
мое заявление было бы сочтено бредом безумного и не спасло  бы  ту,  которая
пострадала из-за меня.
   Жюстина  держалась  достойно.  Она  была  в  трауре;  ее   лицо,   вообще
привлекательное, под влиянием скорби приобрело особую красоту. Она сохраняла
спокойствие невинности и не дрожала, хотя тысячи  глаз  смотрели  на  нее  с
ненавистью;  сочувствие,  которое  ее  красота  могла  бы  вызвать  [100]  у
присутствующих, пропадало при мысли о  кошмарном  преступлении,  которое  ей
приписывали. Она была спокойна, но спокойствие явно стоило ей труда. Так как
ее смятение с самого начала посчитали за доказательство вины, она  старалась
сохранить хотя бы подобие мужества.  Войдя  в  зал  суда,  она  окинула  его
взглядом и сразу же увидела нас. Слезы затуманили ей глаза,  но  она  быстро
овладела собой и посмотрела на нас с любовью и  грустью,  говорившими  о  ее
невиновности.
   Суд начался; после  речи  обвинителя,  который  сформулировал  обвинение,
выступило несколько свидетелей. Странное стечение обстоятельств,  говоривших
против нее, поразило бы  каждого,  кто  не  имел,  подобно  мне,  бесспорных
доказательств ее непричастности. В ночь убийства она оказалась вне  дома,  а
утром какая-то рыночная торговка видела ее недалеко от того места, где  было
позже обнаружено тело убитого ребенка. Женщина  спросила  ее,  что  она  тут
делает; но она как-то  странно  посмотрела  на  нее  и  пробормотала  что-то
невнятное. Домой она возвратилась около восьми часов и на  вопрос,  где  она
провела ночь, ответила, что  ходила  искать  ребенка,  а  потом  с  тревогой
спросила, нашелся ли он. Когда ей показали труп, с ней  случился  сильнейший
истерический припадок, и она на несколько дней слегла в постель.  Теперь  ей
показали миниатюру,  найденную  служанкой  в  кармане  ее  платья;  и  когда
Элизабет дрожащим голосом опознала в ней ту самую, которую она надела на шею
ребенка за час до его исчезновения, по залу  пронесся  ропот  негодования  и
ужаса.
   Жюстину спросили, что она может  сказать  в  свое  оправдание.  Пока  шло
разбирательство, она заметно переменилась. Теперь ее лицо выражало изумление
и ужас. Временами она с трудом удерживалась от слез; но когда ей дали слово,
она собрала все силы и заговорила внятно, хотя и срывающимся голосом. [101]
   - Видит бог, - сказала она, - я ни в чем не виновата; но я  понимаю,  что
одних лишь моих заверений мало.  Я  хочу  дать  простое  объяснение  фактам,
которые свидетельствуют против меня. Может быть,  судьи,  зная  мою  прежнюю
жизнь, благожелательно истолкуют все, что Сейчас кажется  им  подозрительным
или странным.
   Она рассказала, что с разрешения Элизабет провела вечер накануне убийства
в доме своей тетки, в деревне Шэн, поблизости от Женевы. Возвращаясь  оттуда
около девяти часов, она встретила человека, спросившего у нее, не видела  ли
она пропавшего ребенка. Это ее очень  встревожило,  и  она  несколько  часов
искала его, а там городские ворота оказались запертыми на  ночь,  и  остаток
ночи ей пришлось провести в сарае, возле одного дома, где ее  хорошо  знали;
но будить хозяев она постеснялась. Она почти не спала и только к  утру,  как
видно, ненадолго уснула. Ее разбудили чьи-то шаги. Уже рассвело, и она вышла
из своего убежища и снова принялась за поиски. Если она при  этом  оказалась
вблизи места, где потом нашли тело, то это вышло случайно. Когда проходившая
мимо торговка обратилась к ней с вопросами, она, должно быть,  действительно
казалась растерянной, но причиной была бессонная ночь и тревога  за  бедного
Уильяма. О миниатюре она ничего сказать не могла.
   - Я знаю, - продолжала несчастная, - что  эта  улика  является  для  меня
роковой, но объяснить ничего не сумею; могу только гадать, как она попала ко
мне в карман. Но и тут я теряюсь. Насколько я знаю, врагов у  меня  нет;  не
может же быть,  чтобы  кто-нибудь  захотел  погубить  меня  просто  так,  из
прихоти. Быть может, мне подбросил ее убийца? Но когда он успел это сделать?
А если это он, зачем ему было похищать драгоценность, чтобы  тут  же  с  нею
расстаться?
   Я предаю себя в руки судей, хотя ни на что не надеюсь. Если можно,  пусть
опросят свидетелей, которые могли бы [102] дать обо мне отзыв; если и  после
их показаний вы сочтете меня  способной  на  такое  злодейство,  пусть  меня
судят; но, клянусь спасением души, я невиновна.
   Опросили нескольких свидетелей, знавших ее много лет; и они отозвались  о
ней хорошо, но выступали робко и неохотно, - вероятно, из  отвращения  к  ее
предполагаемому преступлению. Видя, что последняя надежда  обвиняемой  -  ее
безупречная репутация  -  готова  рухнуть,  Элизабет,  несмотря  на  крайнее
волнение, попросила слова.
   - Я прихожусь родственницей несчастному ребенку, - сказала она,  -  почти
сестрой, ибо выросла в доме его родителей и жила там с самого его рождения и
даже раньше. Могут возразить поэтому, что мне не пристало тут выступать.  Но
я вижу, что человек может погибнуть  из-за  трусости  своих  мнимых  друзей.
Позвольте же мне выступить и сказать,  что  мне  известно  о  подсудимой.  Я
хорошо ее знаю. Я прожила с ней под одной кровлей пять лет подряд,  а  потом
еще около двух лет. Все это время она казалась мне  на  редкость  кротким  и
добрым созданием. Она ходила за моей теткой, госпожой Франкенштейн, до самой
ее смерти, с величайшей заботливостью и любовью; а потом ухаживала за  своей
матерью, которая болела долго и тяжко;  и  это  тоже  она  делала  так,  что
вызывала восхищение всех, ее знавших. После этого  она  снова  жила  в  доме
моего дяди, где ее все любили. Она была очень привязана к погибшему  ребенку
и относилась к нему, как самая нежная мать. Я, не колеблясь,  заявляю,  что,
несмотря на все улики против нее, я твердо верю в ее невиновность. У нее  не
было никаких мотивов  для  преступления;  а  что  касается  вещицы,  которая
оказалась главной уликой, я охотно отдала бы ее ей, стоило  ей  пожелать,  -
так высоко я ее ценю и уважаю.
   Простая и убедительная речь  Элизабет  вызвала  шепот  одобрения;  однако
одобрение относилось к ее  великодушному  заступничеству,  но  отнюдь  не  к
бедной Жюстине, которую [103] все возненавидели еще сильнее за такую  черную
неблагодарность. Во время речи Элизабет она плакала, но ничего не  ответила.
Сам  я  все  время  испытывал  невыразимые  муки.  Я  верил  в  невиновность
подсудимой; я знал о ней. Неужели же дьявол, убивший моего  брата  (что  это
он, я  ни  минуты  не  сомневался),  продлил  свою  адскую  забаву  и  обрек
несчастную позорной смерти? Я не в  силах  был  долее  выносить  ужас  моего
положения; видя, что общее мнение уже осудило мою несчастную жертву и что  к
этому склоняются и судьи, я в отчаянии  выбежал  из  зала  суда.  Я  страдал
больше самой обвиняемой - ее поддерживало  сознание  невиновности,  меня  же
безжалостно терзали угрызения совести.
   Я промучился всю ночь. Утром я направился в суд; в горле и во рту у  меня
пересохло. Я не  решался  задать  роковой  вопрос;  но  меня  там  знали,  и
судейские догадались о цели моего прихода. Да, голосование  уже  состоялось;
Жюстину единогласно осудили на смерть.
   Не сумею описать, что я тогда испытал. Чувство ужаса было мне  знакомо  и
прежде, и я пытался найти слова, чтобы  его  описать;  но  никакими  словами
нельзя передать моего тогдашнего безысходного отчаяния. Судейский  чиновник,
к которому я обратился, добавил, что Жюстина созналась в своем преступлении.
"Это подтверждение, - заметил он, - едва ли требовалось,  ведь  дело  и  без
того ясно; но все же я рад; никто из наших судей не любит выносить  приговор
на основании одних лишь косвенных улик, как бы они ни были вески".
   Это сообщение было неожиданно и странно: что же все Это  значит?  Неужели
мои глаза обманули меня? Иди я и впрямь был тем безумцем, каким все сочли бы
меня, если бы я объявил вслух, кого я подозреваю? Я поспешил домой.
   Элизабет с нетерпением ждала известий.
   - Кузина, - сказал я, - все решилось именно так, как  ты  ожидала;  судьи
всегда предпочитают осудить десять не[104] винных,  лишь  бы