а мою душу из  тьмы  к  свету  и
радости. Созерцание всего могучего и великого в природе  всегда  настраивало
меня торжественно, заставляя забывать преходящие жизненные Заботы.  Я  решил
совершить восхождение без проводника, ибо хорошо знал дорогу, а  присутствие
постороннего только нарушило бы мрачное величие этих пустынных мест.
   Склон  горы  очень  крут,  но  тропа  вьется  спиралью,  помогая  одолеть
крутизну. Кругом расстилается безлюдная и дикая местность.  На  каждом  шагу
встречаются следы зимних [115]  лавин:  поверженные  на  землю  деревья,  то
совсем расщепленные, то согнутые, опрокинутые на выступы скал или поваленные
друг на друга. По мере восхождения тропа все чаще пересекается  заснеженными
промоинами, по которым то и дело скатываются камни. Особенно опасна одна  из
них: достаточно малейшего сотрясения воздуха, одного  громко  произнесенного
слова, чтобы обрушить  гибель  на  говорящего.  Сосны  не  отличаются  здесь
стройностью или  пышностью;  их  мрачные  силуэты  еще  больше  подчеркивают
суровость ландшафта. Я взглянул вниз, в долину; над потоком подымался туман;
клубы его плотно окутывали соседние горы, скрывшие свои вершины в  тучах;  с
темного неба лил дождь, завершая  общее  мрачное  впечатление.  Увы!  почему
человек так гордится чувствами, возвышающими его  над  животными?  Они  лишь
умножают число наших нужд. Если  бы  наши  чувства  ограничивались  голодом,
жаждой и похотью, мы были бы почти свободны; а сейчас мы подвластны  каждому
дуновению ветра, каждому случайному  слову  или  воспоминанию,  которое  это
слово в нас вызывает.
 
   Мы можем спать - и мучиться во сне,
   Мы можем встать - и пустяком терзаться,
   Мы можем тосковать наедине,
   Махнуть на все рукою, развлекаться, -
 
   Всего проходит краткая сора,
   И все возьмет таинственная чаща;
   Сегодня не похоже на вчера,
   И лишь Изменчивость непреходяща.
   (Перевод К. Чемены.)
 
   Время близилось к полудню, когда я достиг вершины. Я немного  посидел  на
скале, нависшей над ледяным морем. Как и окрестные горы, оно тоже  тонуло  в
тумане. Но  вскоре  ветер  рассеял  туман,  и  я  спустился  на  поверхность
глетчера. [116]
   Она очень неровна, подобна волнам неспокойного моря и прорезана глубокими
трещинами; ширина ледяного поля составляет около лье, но чтобы пересечь его,
мне потребовалось почти  два  часа.  На  другом  его  краю  гора  обрывается
отвесной стеной. Монтанвер теперь был напротив  меня,  в  расстоянии  одного
лье, а над ним величаво  возвышался  Монблан.  Я  остановился  в  углублении
скалы, любуясь несравненным видом. Ледяное море, вернее, широкая река вилась
между гор; их светлые вершины нависали  над  ледяными  заливами.  Сверкающие
снежные пики, выступая из облаков, горели в лучах солнца.  Мое  сердце,  так
долго страдавшее, ощутило нечто похожее на радость. Я  воскликнул:  "О  души
умерших! Если вы витаете здесь, а не покоитесь в тесных  гробах,  дайте  мне
вкусить это подобие счастья или возьмите с собой, унесите от  всех  радостей
жизни!"
   В этот миг я увидел  человека,  приближавшегося  ко  мне  с  удивительной
быстротой. Он перепрыгивал через трещины во льду, среди которых мне пришлось
пробираться  так  осторожно;  рост  его  вблизи   оказался   выше   обычного
человеческого роста.  Я  ощутил  внезапную  слабость,  и  в  глазах  у  меня
потемнело; но холодный горный ветер быстро  привел  меня  в  чувство.  Когда
человек приблизился, я узнал в нем (о,  ненавистное  зрелище!)  сотворенного
мной негодяя. Я задрожал от ярости, решив дождаться его и схватиться  с  ним
насмерть. Он приблизился; его лицо выражало горькую  муку  и  вместе  с  тем
злобное презрение; при его сверхъестественной уродливости это  было  зрелище
почти невыносимое для человеческих глаз. Но я едва заметил это; ненависть  и
ярость сперва лишили меня языка; придя в  себя,  я  обрушил  на  него  поток
гневных и презрительных слов.
   - Дьявол! - вскричал я. - Как смеешь  ты  приближаться  ко  мне?  Как  не
боишься моего мщения? Прочь,  гнусная  тварь!  Или  нет,  постой,  я  сейчас
растопчу тебя в прах! О,  если  б  я  мог,  отняв  твою  ненавистную  жизнь,
воскресить [117]
   Этим несчастных, которых ты умертвил с такой адской жестокостью!
   - Я ждал такого приема, - сказал демон. -  Людям  свойственно  ненавидеть
несчастных. Как же должен быть ненавидим я, который несчастнее всех живущих!
Даже ты, мой создатель, ненавидишь и отталкиваешь  меня,  свое  творение,  а
ведь ты связан со мной узами, которые может расторгнуть только смерть одного
из нас. Ты намерен убить меня. Но как смеешь ты так играть  жизнью?  Исполни
свой долг в отношении  меня,  тогда  и  я  исполню  свой  -  перед  тобою  и
человечеством. Если ты примешь мои условия, я оставлю всех вас в покое, если
же откажешься, я всласть напою смерть кровью всех твоих оставшихся близких.
   - Ненавистное чудовище! Дьявол во плоти!  Муки  ада  недостаточны,  чтобы
искупить твои злодеяния. Проклятый! И ты еще упрекаешь меня  за  то,  что  я
тебя создал? Так подойди же ко мне, и я погашу искру  жизни,  которую  зажег
так необдуманно.
   Гнев мой был беспределен; я ринулся на него, обуреваемый всеми чувствами,
какие могут заставить одно живое существо жаждать смерти другого.
   Он легко уклонился от моего удара и сказал:
   - Успокойся! Заклинаю тебя, выслушай, прежде чем обрушивать свой гнев  на
мою несчастную голову. Неужели я мало выстрадал, что ты хочешь  прибавить  к
моим мукам новые? Жизнь, пускай полная страданий, все же  дорога  мне,  и  я
буду ее защищать. Не забудь, что ты наделил меня силой, превосходящей  твою;
я выше ростом и гибче в суставах. Но я не стану с тобой бороться. Я  -  твое
создание и готов покорно служить своему господину, если и ты выполнишь  свой
долг передо мною. О Франкенштейн, неужели  ты  будешь  справедлив  ко  всем,
исключая  лишь  меня  одного,  который  более  всех  имеет  право  на   твою
справедливость и даже ласку? Вспомни, ведь ты создал меня. Я должен  был  бы
[118] быть твоим Адамом, а стал падшим ангелом, которого ты безвинно отлучил
от всякой радости. Я повсюду вижу счастье, и только мне оно не досталось.  Я
был кроток и добр; несчастья превратили меня в злобного демона. Сделай  меня
счастливым, и я снова буду добродетелен.
   - Прочь! Я не хочу тебя слушать. Общение  между  нами  невозможно;  мы  -
враги. Прочь! Или давай померяемся силами в схватке, в которой один  из  нас
должен погибнуть.
   - Как мне тронуть твое сердце? Неужели никакие мольбы  не  заставят  тебя
благосклонно взглянуть на твое создание, которое молит  о  жалости?  Поверь,
Франкенштейн, я был добр; душа моя горела любовью к людям; но ведь я одинок,
одинок безмерно! Даже у тебя, моего создателя, я  вызываю  одно  отвращение;
чего же мне ждать от других людей, которые мне ничем не  обязаны?  Они  меня
гонят и ненавидят. Я нахожу убежище в пустынных горах, на угрюмых  ледниках.
Я брожу здесь уже много дней; ледяные пещеры, которые не страшны только мне,
служат мне домом - единственным,  откуда  люди  не  могут  меня  изгнать.  Я
радуюсь этому мрачному небу, ибо оно добрее ко мне,  чем  твои  братья-люди.
Если бы большинство их знало о моем существовании, они поступили бы так  же,
как ты, и попытались уничтожить меня вооруженной рукой. Не  мудрено,  что  я
ненавижу тех, кому так ненавистен. Я не пойду на сделку  с  врагами.  Раз  я
несчастен, пусть и они страдают. А между тем ты мог бы осчастливить  меня  и
этим спасти их от бед - и каких бед! От тебя одного зависит, чтобы не только
твои близкие, но тысячи других не погибли в водовороте моей ярости.  Сжалься
надо мной и не гони меня прочь. Выслушай мою повесть; а  тогда  пожалей  или
оттолкни, если рассудишь, что я заслужил это. Даже по людским  законам,  как
они ни жестоки, преступнику дают сказать слово в  свою  защиту,  прежде  чем
осудить его. Выслушай же меня, Франкенштейн. Ты обвиняешь меня в убийстве, а
сам со спокойной совестью [119] готов убить тобою же созданное существо. Вот
она, хваленая справедливость людей! Но я не прошу пощадить  меня,  а  только
выслушать. Потом, если сможешь, уничтожь творение собственных рук.
   - Зачем, - сказал я, - напоминать  мне  события,  злополучным  виновником
которых я признаю себя с  содроганием?  Да  будет  проклят  день,  когда  ты
впервые увидел свет, гнусное чудовище!  И  прокляты  руки,  создавшие  тебя,
пусть это были мои собственные! Ты причинил мне безмерное горе. Я уже  не  в
силах решать, справедливо ли я с тобой поступаю. Поди прочь! Избавь меня  от
твоего ненавистного вида.
   - Вот как я тебя избавлю от него, мой создатель, -  сказал  он,  заслоняя
мне  глаза  своими  отвратительными  руками,  которые  я  тотчас  же  гневно
оттолкнул. - И все же ты можешь выслушать и пожалеть  меня.  Прошу  тебя  об
этом во имя добродетелей, которыми я некогда обладал. Выслушай мой  рассказ;
он будет долог и необычен,  а  здешний  холод  опасен  для  твоего  хрупкого
организма. Пойдем укроемся в горной хижине. Солнце еще высоко в небе; прежде
чем оно опустится за те снежные  вершины  и  осветит  иные  страны,  ты  все
узнаешь, а тогда и рассудишь. От  тебя  зависят  решить:  удалиться  ли  мне
навсегда  от  людей  и  никому  не  делать  вреда  или  же  сделаться  бичом
человечества и погубить прежде всего тебя самого.
   С этими словами он зашагал по леднику; я последовал за ним. Я был слишком
взволнован я ничего ему не ответил.  Но,  идя  за  ним,  я  обдумал  все  им
сказанное и решил хотя бы выслушать его  повесть.  К  этому  меня  побуждало
отчасти любопытство, но отчасти и сострадание. Я считал  его  убийцей  моего
брата и хотел окончательно установить истину. Кроме того, я впервые  осознал
долг создателя перед своим творением и понял, что должен был обеспечить  его
счастье, прежде чем обвинять в злодействах. Это заставило  меня  согласиться
на  его  просьбу.  Мы  пересекли  ледяное  поле   и   под[120]   нялись   на
противоположную скалистую гору. Было холодно, дождь возобновился; мы вошли в
хижину. Демон  -  с  ликующим  видом,  а  я  -  глубоко  подавленный.  Но  я
приготовился  слушать.  Я  уселся  у  огня,  разведенного  моим  ненавистным
спутником, и он так начал свой рассказ.
 
 
 
   Глава XI
 
   Первые мгновения своей жизни я вспоминаю с трудом: они  предстают  мне  в
каком-то тумане. Множество ощущений нахлынуло на меня сразу: я стал  видеть,
чувствовать,  слышать  и  воспринимать  запахи,  п  все  это   одновременно.
Понадобилось немало времени,  прежде  чем  я  научился  различать  ощущения.
Помню, что сильный свет заставил меня  закрыть  глаза.  Тогда  меня  окутала
тьма, и я испугался; должно быть,  я  вновь  открыл  глаза,  и  снова  стало
светло. Я куда-то пошел, кажется,  куда-то  вниз,  и  тут  в  моих  чувствах
произошло  прояснение.  Сперва  меня  окружали  темные,  плотные   предметы,
недоступные зрению или осязанию. Теперь  я  обнаружил,  что  я  в  состоянии
продвигаться свободно, а каждое препятствие  могу  перешагнуть  или  обойти.
Почувствовав утомление от яркого света  и  жары,  я  стад  искать  тенистого
места. Так я оказался в лесу близ Ингольштадта; там я отдыхал у ручья,  пока
не ощутил голода и жажды. Они  вывели  меня  из  оцепенения.  Я  поел  ягод,
висевших на кустах и разбросанных по земле, и утолил жажду водой  из  ручья;
после этого я лег и уснул.
   Когда  я  проснулся,  уже  стемнело;  я  озяб  и  инстинктивно  испугался
одиночества. Еще у тебя в доме, ощутив холод, я накинул  на  себя  кое-какую
одежду, но она недостаточно Защищала меня  от  ночной  росы.  Я  был  жалок,
беспомощен и несчастен; я ничего не знал и не понимал,  я  лишь  чувствовал,
что страдаю, - и я заплакал. [121]
   Скоро небо озарилось мягким светом, и это меня обрадовало. Из-за деревьев
вставало какое-то сияние. Я подивился ему. Оно восходило  медленно,  но  уже
освещало передо мной тропу, и  я  снова  принялся  искать  ягоды.  Мне  было
холодно, но под деревом я нашел чей-то плащ,  закутался  в  него  и  сел  на
землю. В голове моей не было ясных мыслей; все было смутно. Я  ощущал  свет,
голод, жажду,  мрак;  слух  мой  полнился  бесчисленными  звуками,  обоняние
воспринимало множество запахов; единственное, что я различал ясно, был  диск
луны - и на него я устремил радостный взор.
   Ночь не раз сменилась днем, а ясный диск заметно уменьшился, прежде чем я
научился разбираться в  своих  ощущениях.  Я  начал  узнавать  поивший  меня
прозрачный ручей и деревья, укрывавшие меня своей тенью. Я  с  удовольствием
обнаружил, что часто слышимые  мной  приятные  Звуки  издавались  маленькими
крылатыми существами, которые то и дело мелькали между мной и светом дня.  Я
стал яснее различать окружающие  предметы  и  границы  нависшего  надо  мной
светлого купола. Иногда я безуспешно пытался подражать сладкому пению  птиц.
Я хотел по-своему выразить волновавшие  меня  чувства,  но  издаваемые  мной
резкие и дикие звуки пугали меня, и я умолкал.
   Луна перестада всходить, потом появилась опять в уменьшенном  виде,  а  я
все еще жил в лесу. Теперь ощущения мои стали отчетливыми,  а  ум  ежедневно
обогащался новыми понятиями. Глаза привыкли к свету  и  научились  правильно
воспринимать предметы; я уже отличал насекомых от растений, а скоро  и  одни
растения от других. Я обнаружил,  что  воробей  издает  одни  только  резкие
звуки, а дрозд - нежные и приятные.
   Однажды," мучимый холодом, я наткнулся на костер,  оставленный  какими-то
бродягами, и с восхищением ощутил его тепло.  Я  радостно  протянул  руку  к
пылающим углям, но тотчас отдернул ее с криком. Как странно, подумал я,  что
[122] одна и та же  причина  порождает  противоположные  следствия!  Я  стал
разглядывать костер и, к своей радости, обнаружил, что там  горят  сучья.  Я
тотчас набрал веток, но они были сырые и не загорелись. Это огорчило меня, и
я долго сидел, наблюдая за огнем. Сырые ветки, лежавшие у огня,  подсохли  и
тоже загорелись. Я задумался; трогая то одни, то другие ветки,  я  понял,  в
чем дело, и набрал побольше  дров,  чтобы  высушить  их  и  обеспечить  себя
теплом. Когда наступила ночь и пора было спать, я очень боялся, как  бы  мой
костер не погас. Я бережно укрыл его сухими сучьями  и  листьями,  а  сверху
наложил сырых веток; затем, разостлав свой плащ, я улегся и заснул.
   Утром первой моей заботой был костер. Я  разрыл  его,  и  легкий  ветерок
тотчас же раздул пламя. Я запомнил и это и смастерил из веток опахало, чтобы
раздувать погасающие угли. Когда снова наступила  ночь,  я  с  удовольствием
обнаружил, что костер дает не одно лишь  тепло,  но  и  свет,  и  что  огонь
годится для приготовления  пищи;  ибо  оставленные  путниками  объедки  были
жареные и на вкус куда лучше ягод, которые я собирал с кустов. Я  попробовал
готовить себе пищу тем же способом и положил ее на горячие угли.  Оказалось,
что ягоды от  этого  портятся,  зато  орехи  и  коренья  становятся  гораздо
вкуснее.
   Впрочем, добывать пищу становилось трудней; и я  иной  раз  тратил  целый
день на поиски горсти желудей, чтобы хоть немного утолить голод. Поняв  это,
я решил перебраться в другие места, где мне легче было бы удовлетворять  мои
скромные потребности. Но, задумав переселение, я печалился об огне,  который
нашел случайно и не знал, как зажечь самому. Я размышлял над этим  несколько
часов, но ничего не придумал. Завернувшись в плащ, я зашагал по лесу,  вслед
Заходящему солнцу. Так я брел три дня, пока  не  вышел  на  открытое  место.
Накануне выпало много снега, и поля скрылись под ровной белой  пеленой;  это
зрелище навело на меня [123] грусть, а  ноги  мерзли  на  холодном,  влажном
веществе, покрывавшем землю.
   Было, должно быть, часов семь утра, и я тосковал по пище и крову. Наконец
я заметил на пригорке хижину,  вероятно  выстроенную  для  пастухов.  Такого
строения я еще не видел, и я с любопытством осмотрел  его.  Дверь  оказалась
незапертой, и я вошел внутрь. Возле огня сидел старик и готовил  себе  пищу.
Он обернулся па шум; увидев меня, он громко закричал и, выскочив из  хижины,
бросился бежать через поде с такой быстротой,  на  какую  его  дряхлое  тело
казалось неспособным. Его облик, непохожий на все виденное мной до тех  пор,
и его бегство удивили меня. Зато хижина привела меня в восхищение;  сюда  не
проникали снег и дождь; пол был сухой; словом,  хижина  показалась  мне  тем
роскошным дворцом, каким был Пандемониум для адских духов  после  их  мук  в
огненном озере. Я с жадностью поглотил остатки трапезы  пастуха,  состоявшей
из хлеба, сыра, молока и вина; последнее, впрочем, не пришлось мне по вкусу.
Затем, ощутив усталость, я лег на кучу соломы и заснул.
   Проснулся я уже в полдень; обрадовавшись солнцу и снегу, сверкавшему  под
его лучами,  я  решил  продолжать  свой  путь;  положив  остатки  пастушьего
завтрака в суму, которую я нашел тут же, я несколько часов шагал по полям  и
к закату достиг деревни. Она показалась мне настоящим  чудом!  Я  поочередно
восхищался и хижинами, и более богатыми домами. Овощи в огородах,  молоко  и
сыр, выставленные в окнах некоторых домов, возбудили мой аппетит.  Я  выбрал
один из лучших домов и вошел; но не успел  я  переступить  порог,  как  дети
закричали, а одна из женщин лишилась чувств. Это всполошило всю деревню; кто
пустился бежать, а кто  бросился  на  меня;  израненный  камнями  и  другими
предметами, которые в меня кидали, я убежал в поле  и  в  страхе  укрылся  в
маленькой лачуге, совершенно [124] пустой и  весьма  жалкой  после  дворцов,
виденных мной в деревне. Правда, лачуга примыкала к чистенькому  домику;  но
после недавнего горького опыта я не решился туда  войти.  Мое  убежище  было
деревянным и таким низким, что я с трудом умещался в нем сидя.  Пол  был  не
дощатый, а земляной, но сухой; и хотя ветер дул в  бесчисленные  щели,  мне,
после снега и дождя, показалось здесь хорошо.
   Тут я и укрылся, счастливый уже тем, что нашел пусть убогий,  но  все  же
приют, защищавший от суровой зимы, но прежде всего от людской жестокости.
   Как только рассвело, я  выбрался  из  своего  укрытия,  чтобы  разглядеть
соседний с ним дом и выяснить,  не  опасно  ли  тут  оставаться.  Пристройка
находилась у задней стены дома; к ней  примыкал  свиной  закут  и  небольшой
бочаг с чистой водой. В четвертой стене было отверстие, через  которое  я  и
проник; но теперь, чтобы меня не увидели,  я  заложил  все  щели  камнями  и
досками, однако так, что их  легко  можно  было  отодвинуть  и  выйти;  свет
проникал ко мне только из свиного хлева, но этого мне было довольно.
   Устроившись в своем жилище и устлав его чистой соломой, я залез туда, ибо
в отдалении показался какой-то человек, а я  слишком  хорошо  помнил  прием,
оказанный мне накануне, чтобы желать с ним встречи. Но  прежде  я  обеспечил
себя пропитанием на день: украл кусок хлеба и черпак, которым  удобнее,  чем
горстью, мог брать воду, протекавшую мимо моего  приюта.  Земляной  пол  был
слегка приподнят, а потому сух; близость печи,  топившейся  в  доме,  давала
немного тепла.
   Раздобыв все нужное, я решил поселиться в лачужке, пока какие-либо  новые
обстоятельства не вынудят меня изменить решение. По сравнению с прежним моим
жильем в мрачном лесу, на сырой земле, под деревьями, с которых капал дождь,
здесь был сущий рай. Я с удовольствием поел и собрался  отодвинуть  одну  из
досок, чтобы зачерпнуть воды, [125] как вдруг услыхал шаги и  увидел  сквозь
щель, что мимо моего укрытия идет молодая девушка с ведром  па  голове.  Это
было совсем юное и кроткое  на  вид  создание,  непохожее  на  крестьянок  и
батрачек, которых я с тех пор видел. Правда, одета она была бедно - в грубую
синюю юбку и полотняную кофту; светлые волосы  были  заплетены  в  косу,  но
ничем не украшены; лицо выражало терпеливость  и  грусть.  Она  скрылась  из
виду, а спустя четверть часа показалась  снова;  теперь  ее  ведро  было  до
половины налито м