ты поправился, и тогда никакие заботы  не  омрачат  его
доброго лица. А как  ты  порадуешься,  глядя  на  нашего  Эрнеста!  Ему  уже
шестнадцать, и энергия бьет в нем ключом. Он хочет быть настоящим швейцарцем
и вступить в иноземные войска, но мы не в силах с ним расстаться, по крайней
мере до возвращения его старшего брата. Дядя не одобряет  военной  службы  в
чужих странах, но ведь у Эрнеста никогда не было твоего  прилежания.  Ученье
для него - тяжкое бремя; он проводит время на воздухе, то  в  горах,  то  на
озере. Боюсь, что он станет  бездельничать,  если  мы  не  согласимся  и  не
разрешим ему вступить на избранный им путь.
   С тех пор как ты уехал, здесь мало что  изменилось,  разве  что  подросли
наши милые дети. Синее озеро и снеговые горы не меняются; мне  кажется,  что
наш мирный дом и безмятежные сердца живут по тем же незыблемым законам.  Мое
время проходит в мелких хлопотах, но они  меня  развлекают,  а  наградой  за
труды мне служат довольные и добрые лица окружающих. [83]
   Со  времени  твоего  отъезда  в  нашей  маленькой  семье  произошла  одна
перемена. Ты, вероятно, помнишь, как попала к нам в  дом  Жюстина  Мориц.  А
может быть, и нет - поэтому я вкратце расскажу тебе  ее  историю.  Мать  ее,
госпожа Мориц, осталась вдовой с четырьмя детьми, из  которых  Жюстина  была
третьей. Эта девочка была любимицей отца;  но  мать,  по  какой-то  странной
прихоти, невзлюбила ее и после смерти г-на Морица  стала  обращаться  с  ней
очень  скверно.  Моя  тетушка  заметила  это  и,  когда  Жюстине  было   лет
двенадцать, уговорила мать девочки  отдать  ее  нам.  Республиканский  строй
нашей страны породил более простые и здоровые нравы, чем  в  окружающих  нас
великих  монархиях.  Здесь  менее  резко  выражено  различие   в   положении
общественных групп; низшие слои не находятся в такой бедности и презрении  и
поэтому более цивилизованны. В Женеве служанка -  это  нечто  иное,  чем  во
Франции или Англии. Принятая в нашу семью, Жюстина взяла на себя обязанности
служанки; но в нашей счастливой стране это положение не означает  невежества
или утраты человеческого достоинства.
   Жюстина всегда была твоей любимицей; я помню, как ты однажды сказал,  что
одного ее  взгляда  довольно,  чтобы  рассеять  твое  дурное  настроение;  и
объяснил это так же, как Ариосто, когда он описывает  красоту  Анжелики:  уж
очень мило ее открытое и сияющее лицо. Моя тетя сильно к ней  привязалась  и
дала ей лучшее образование,  чем  предполагала  вначале.  За  это  она  была
вознаграждена сторицею; Жюстина оказалась  самым  благодарным  созданием  на
свете; она не выражала свою признательность словами - этого я от нее никогда
не слышала, но в ее глазах светилась благоговейная любовь к покровительнице.
Хотя от природы это была  веселая  и  даже  ветреная  девушка,  тетушку  она
слушалась во всем.  Она  видела  в  ней  образец  всех  совершенств  и  [84]
старалась подражать ее речи и манерам, так что до сих пор  часто  напоминает
мне ее.
   Когда моя дорогая тетушка скончалась, все мы  были  слишком  погружены  в
собственное горе, чтобы замечать бедняжку Жюстину, которая во время  болезни
ходила  за  ней  с  величайшей  заботливостью.  Жюстина  сама  потом  тяжело
заболела, но ей были уготованы еще и другие испытания.
   Ее братья и сестра умерли один за другим, и мать ее  осталась  бездетной,
если не считать дочери, которой она в свое время пренебрегала. Мать  ощутила
укоры совести и стала думать, что смерть любимых детей была ей карой  за  ее
несправедливость. Она была католичкой, и ее духовник, как видно, утвердил ее
в этой мысли. Вот почему, спустя несколько месяцев после  твоего  отъезда  в
Ингольштадт, раскаявшаяся  мать  призвала  к  себе  Жюстину.  Бедняжка!  Она
плакала, расставаясь с нами; со смертью тетушки она очень переменилась; горе
смягчило ее, и вместо прежней живости в ней появилась подкупающая  кротость.
Пребывание под материнской кровлей также  не  могло  вернуть  ей  веселость.
Раскаяние ее матери было очень неустойчивым. Бывали дни, когда  она  просила
Жюстину простить ей несправедливость, но  чаще  она  обвиняла  ее  в  смерти
братьев и сестры. Постоянное раздражение привело к болезни, а от этого  нрав
госпожи Мориц стал еще тяжелее; однако теперь она  успокоилась  навеки.  Она
умерла в начале прошлой зимы, с наступлением холодов. Жюстина возвратилась к
нам, и я нежно люблю ее. Она очень умна, добра и очень хороша собой;  как  я
уже сказала, многое в ее манере держаться и  говорить  постоянно  напоминает
мне мою дорогую тетушку.
   Надо рассказать тебе, дорогой кузен, и о нашем милом  маленьком  Уильяме.
Вот бы тебе посмотреть на него! Для  своих  лет  он  очень  рослый;  у  него
смеющиеся синие глаза, [85] темные  ресницы  и  кудрявые  волосы.  Когда  он
улыбается, на его румяных щеках появляются ямочки. У него уже было несколько
маленьких "невест", но самая любимая  из  них  -  Луиза  Бирон,  хорошенькая
пятилетняя девочка.
   А теперь, милый Виктор, тебе наверняка хочется  узнать  новости  о  наших
женевских соседях. Хорошенькая мисс Мэнсфилд уже принимала  поздравления  по
поводу ее предстоящего брака с молодым англичанином, Джоном  Мельбурном.  Ее
некрасивая сестра Манон вышла осенью за  богатого  банкира,  г-на  Дювилара.
Твой школьный товарищ Луи Мануар после отъезда Клерваля  потерпел  несколько
неудач. Теперь он, впрочем, утешился  и,  говорят,  собирается  жениться  на
хорошенькой и бойкой француженке г-же  Тавернье.  Она  вдова  и  значительно
старше Мануара, но у нее еще множество поклонников.
   Описывая тебе все это, дорогой кузен, я и сама  немного  развлеклась,  но
теперь, кончая письмо,  вновь  ощущаю  тревогу.  Напиши  нам,  Виктор.  Одна
строчка, одно слово будет для нас радостью. Тысячу раз спасибо Анри  за  его
доброту и заботу и за частые письма; мы благодарны ему от всей души. Прощай,
милый кузен, береги себя и пиши, умоляю тебя!
   Женева, 18 марта 17..
   Элизабет Лавенца".
 
 
 
   - О милая Элизабет! - воскликнул я,  прочтя  письмо.  -  Надо  сейчас  же
написать им и рассеять их тревогу.
   Я написал  домой;  после  этого  я  почувствовал  сильную  усталость;  но
выздоровление началось и пошло быстро. Спустя  еще  две  недели  я  уже  мог
выходить.
   Одной из первых моих забот по  выздоровлении  было  представить  Клерваля
некоторым из университетских профессоров.  При  этом  мне  пришлось  вынести
немало неловких [86] прикосновений, бередивших  мою  душевную  рану.  С  той
роковой ночи, когда  завершились  мои  труды  и  начались  мои  бедствия,  я
проникся величайшим отвращением к самому слову  "естественные  науки".  Даже
когда я вполне оправился от болезни, вид химических приборов  вновь  вызывал
мучительные  симптомы  нервного  расстройства.  Анри  заметил  это  и  убрал
подальше все мои инструменты. Он поместил меня в другую комнату, ибо  видел,
что мне стала неприятна моя бывшая лаборатория. Но все заботы Клерваля  были
сведены на нет, когда я навестил своих профессоров.  Г-н  Вальдман  причинил
мне истинную  муку,  принявшись  горячо  поздравлять  меня  с  удивительными
успехами в науках. Он вскоре заметил, что эта тема  мне  неприятна,  но,  не
догадываясь об истинной причине, приписал это  моей  скромности  и  поспешил
переменить разговор: вместо моих успехов он заговорил о самой науке, с явным
желанием дать мне блеснуть. Что мне было делать? Думая сделать приятное,  он
терзал меня. Мне казалось, что он старательно демонстрирует одно  за  другим
орудия пытки, чтобы затем предать меня медленной  и  мучительной  смерти.  Я
корчился от его слов, не смея показать, как мне больно. Клерваль,  неизменно
внимательный к  чувствам  других,  предложил  переменить  тему  беседы,  под
предлогом своей неосведомленности в ней, и мы заговорили о  предметах  более
общих. Я мысленно поблагодарил своего друга, но  ничего  ему  не  сказал.  Я
видел его недоумение, но он ни разу не попытался выведать мою  тайну,  а  я,
любя и безмерно уважая его, не решался сообщить ему о событии,  которое  так
часто являлось моему воображению и которое я  страшился  оживить  в  памяти,
рассказывая о нем другому.
   С г-ном Кремне мне пришлось труднее: при моей тогдашней чувствительности,
обостренной  до  крайности,  его  грубоватые  похвалы  были  для  меня   еще
мучительнее, чем доброжелательность г-на Вальдмана. "Черт  бы  побрал  этого
[87] парня! - воскликнул он. - Знаете ли, господин  Клерваль,  ведь  он  нас
всех заткнул за пояс. Да, да, что вы  на  меня  так  уставились?  Это  сущая
правда. Зеленый юнец, который еще недавно веровал в Корнелия Агриппу  как  в
святое Евангелие, сейчас занял первое место. Если его не  одернуть,  он  нас
всех посрамит. Да, да, -  продолжал  он,  заметив  страдальческое  выражение
моего лица, - господин Франкенштейн у нас скромник  -  отличное  качество  в
молодом  человеке.  Юноше  положено  быть  скромным,  господин  Клерваль;  в
молодости я и сам был таков, да только этой скромности ненадолго хватает".
   Тут г-н Кремпе принялся расхваливать себя самого и,  к  счастью,  оставил
столь неприятную для меня тему.
   Клерваль никогда не сочувствовал моей склонности к естественным наукам; у
него самого были совершенно иные, филологические интересы. В университет  он
приехал, чтобы овладеть восточными языками и таким образом подготовить  себя
к деятельности, о которой мечтал. Желая многого  достичь,  он  обратил  свои
помыслы к Востоку, где открывался  простор  для  его  предприимчивости.  Его
интересовали персидский, арабский и санскрит, и он  без  труда  убедил  меня
заняться тем же. Праздность всегда меня  тяготила,  а  теперь,  возненавидев
прежние свои занятия и стремясь отвлечься от размышлений,  я  нашел  большое
облегчение в этих общих уроках с моим другом; в сочинениях восточных авторов
я открыл много и поучительного и приятного. В  отличие  от  Клерваля,  я  не
вдавался в научное изучение восточных языков, ибо не ставил себе иной  цели,
кроме  временного  развлечения.  Я  читал  лишь  ради   содержания   и   был
вознагражден за труды. Грусть у них успокоительна, а радость  -  возвышенна,
более чем у писателей любой другой страны. Когда читаешь их творения,  жизнь
представляется солнечным сиянием, садом цветущих роз, улыбками  и  капризами
прекрасной противницы и любовным огнем, сжигающим ваше [88] сердце. Как  это
непохоже на мужественную и героическую поэзию Греции и Рима!
   За этими занятиями прошло лето; поздней осенью я предполагал возвратиться
в Женеву; но произошли некоторые задержки, а там пришла  зима,  выпал  снег,
дороги стали непроезжими, и мой  отъезд  был  отложен  до  весны.  Я  крайне
досадовал на это промедление, ибо мне не терпелось  увидеть  родные  края  и
своих близких. Если вначале я задерживался, то лишь  потому,  что  не  хотел
покинуть Клерваля в чужом городе,  прежде  чем  он  приобретет  там  друзей.
Впрочем, Зиму мы провели приятно; весна была необычайно поздней,  но,  когда
пришла, ее прелесть искупила это запоздание. Наступил  май,  и  я  ежедневно
ожидал письма, которое должно было назначить день моего  отъезда;  тут  Анри
предложил  пешую  прогулку  по  окрестностям  Ингольштадта,  чтобы   я   мог
проститься с местами, где прожил так долго. Я с удовольствием согласился;  я
любил ходить, и в родных местах Клерваль был  моим  постоянным  спутником  в
подобных экскурсиях.
   В этих странствиях мы провели две недели;  бодрость  и  Здоровье  к  тому
времени вернулись ко мне; чистый воздух, путевые  впечатления  и  общение  с
другом еще более укрепили меня. Мои занятия отдалили меня от людей и сделали
затворником; Клерваль пробудил во мне мои лучшие качества; он заново  научил
меня любить природу и радостные детские лица. Незабвенный друг! Как искренне
ты любил меня,  как  возвышал  меня  до  уровня  собственной  высокой  души!
Себялюбивые устремления принизили  меня,  но  твоя  забота  и  привязанность
отогрели мое сердце. Я  снова  стал  тем  счастливцем,  который  всего  лишь
несколько лет назад всех любил, всеми был любим и не знал  печали.  Когда  я
бывал в хорошем расположении духа,  природа  являлась  для  меня  источником
восхитительных  ощущений.  Ясное  небо  и  зеленеющие  поля  наполняли  меня
восторгом. Весна в тот [89] год и в самом деле была дивной;  весенние  цветы
цвели па живых изгородях, летние готовились расцвести. Я наконец отдыхал  от
мыслей, угнетавших меня весь год, несмотря на все старания отогнать их.
   Анри радовался моей веселости и  искренне  разделял  мое  настроение;  он
старался развлечь меня и одновременно  выражал  чувства,  переполнявшие  его
самого. В те дни он был поистине неистощим. Иногда,  подражая  персидским  и
арабским писателям, он сочинял повести, исполненные воображения и страсти. А
не то читал мои  любимые  стихи  или  заводил  спор  и  весьма  искусно  его
поддерживал.
   Мы возвратились в колледж под вечер воскресного дня;  крестьяне  затевали
пляски; повсюду нам встречались веселые и счастливые лица. Я  и  сам  был  в
отличном расположении  духа;  ноги  несли  меня  особенно  легко,  а  сердце
смеялось и ликовало.
 
 
 
   Глава VII
 
   Придя к себе, я нашел следующее письмо  от  отца:  "Дорогой  Виктор,  ты,
вероятно,  с  нетерпением  ждешь  письма,  которое  назначит   день   твоего
возвращения; и сперва я хотел написать тебе  всего  несколько  строк,  чтобы
только указать день, когда мы тебя ожидаем. Но это малодушие было бы жестоко
по отношению к тебе. Каково тебе будет, вместо радостного  приема,  которого
ты ждешь, встретить здесь горе  и  слезы!  Но  как  поведать  тебе  о  нашем
несчастье? Долгое отсутствие не  могло  сделать  тебя  равнодушным  к  нашим
радостям и бедам; а я вынужден причинить горе моему  долгожданному  сыну.  Я
хотел бы подготовить тебя к ужасному известию, но это  невозможно;  ты  уже,
наверное, пробегаешь глазами страницу в поисках страшной вести. [90]
   Не стало нашего Уильяма, нашего веселого и милого  ребенка,  согревавшего
мое сердце своей улыбкой. Виктор! Его убили!
   Не буду пытаться утешить тебя, просто расскажу, как это случилось.
   В прошлый четверг (седьмого мая) я,  моя  племянница  и  оба  твои  брата
отправились на прогулку в Пленпале. Вечер был теплый и  тихий,  и  мы  зашли
дальше обычного. Уже стемнело,  когда  мы  подумали  о  возвращении,  и  тут
оказалось, что Уильям и Эрнест, шедшие впереди, скрылись из  виду.  Поджидая
их, мы сели на скамью. Вскоре появился Эрнест и спросил, не видели ли мы его
брата: они играли в прятки, Уильям побежал прятаться, он никак  не  мог  его
найти, а потом долго ждал, но тот так и не показался.
   Это нас очень встревожило, и  мы  искали  его  до  самой  ночи;  Элизабет
предположила, что он вернулся домой, но и там его  не  оказалось.  Мы  снова
принялись искать его при свете факелов, ибо я не мог уснуть, зная,  что  мой
мальчик заблудился и теперь зябнет от ночной росы. Элизабет также  терзалась
тревогой. Часов в пять я нашел свое дорогое дитя; еще  накануне  здоровый  и
цветущий, он был распростерт на траве, бледный  и  недвижимый;  на  шее  его
отпечатались пальцы убийцы.
   Его  принесли  домой;  горе,  написанное  на  моем  лице,  все  объяснило
Элизабет. Она захотела видеть тело; сперва я попытался помешать ей,  но  она
настаивала; взглянув на шею мальчика, она всплеснула руками  и  воскликнула:
"Боже! Я погубила моего милого ребенка!"
   Она потеряла  сознание,  и  ее  с  трудом  удалось  привести  в  чувство.
Очнувшись, она снова зарыдала. Она рассказала мне, что в  тот  вечер  Уильям
непременно хотел надеть на шею  драгоценный  медальон  с  портретом  матери.
Вещица исчезла. Она-то, как видно, и соблазнила убийцу. Найти его [91]  пока
не удается, хотя мы и прилагаем все усилия; но это ведь не  воскресит  моего
Уильяма!
   Приезжай, дорогой Виктор; ты один сумеешь утешить Элизабет. Она все время
плачет, несправедливо виня себя в гибели ребенка;  слова  ее  разрывают  мне
сердце. Мы все несчастны, но именно поэтому ты захочешь вернуться  к  нам  и
утешить нас. Бедная твоя мать! Увы, Виктор! Сейчас я благодарю бога, что она
не дожила до этого и не увидела страшной смерти своего любимого крошки.
   Приезжай, Виктор, не с мыслями о мести, но  с  любовью  в  душе,  которая
заживила бы нашу рану, а не растравляла ее. Войди в дом скорби, мой друг, но
не с ненавистью к врагам, а с любовью к любящим тебя.
   Женева, 12 мая 17..
   Твой убитый горем отец
   Альфонс Франкенштейна
 
 
 
   Клерваль, следивший за выражением моего лица,  пока  я  читал  письмо,  с
изумлением увидел, как радость при получении вестей из дому вдруг  сменилась
отчаянием. Я бросил письмо на стол и закрыл лицо руками.
   - Дорогой Франкенштейн! - воскликнул Анри,  видя  мои  горькие  слезы.  -
Неужели  тебе  суждены  постоянные  несчастья?  Дорогой  друг,  скажи,   что
случилось?
   Я указал ему на письмо, а сам в волнении зашагал  по  комнате.  Прочтя  о
нашей беде, Клерваль тоже заплакал.
   - Не могу утешать тебя, мой друг, - сказал он, - твое горе  неутешно.  Но
что ты намерен делать?
   - Немедленно ехать в Женеву. Пойдем, Анри, закажем лошадей.
   По дороге Клерваль все же пытался утешить меня. Он сочувствовал мне  всей
душой. "Бедный Уильям, - сказал он,  -  бедный,  милый  ребенок!  Он  теперь
покоится со своей [92] праведницей матерью. Всякий, кто знал его во всей его
детской прелести, оплачет  его  безвременную  гибель.  Умереть  так  ужасно;
ощутить на себе  руки  убийцы!  Каким  злодеем  надо  быть,  чтобы  погубить
невинного! Бедное дитя! Одним только можно утешиться: его близкие  плачут  о
нем, но сам он уже отстрадал. Страшный миг позади, и он  успокоился  навеки.
Его нежное тельце сокрыто в могиле; и он не чувствует боли. Ему уже не нужна
жалость; сбережем ее для несчастных, которые его пережили".
   Так  говорил  Клерваль,  быстро  идя  со  мной  по   улице.   Слова   его
запечатлелись у меня в уме, и я вспоминал их впоследствии,  оставшись  один.
Но теперь, едва подали лошадей, я поспешил сесть в  экипаж  и  простился  со
своим другом.
   Невеселое это  было  путешествие.  Сперва  я  торопился,  желая  поскорее
утешить моих опечаленных близких, но с  приближением  к  родным  местам  мне
захотелось ехать медленнее. Мне было трудно  справиться  с  нахлынувшими  на
меня чувствами. Я проезжал места, знакомые с детства, но не  виденные  почти
шесть лет. Как все должно было  измениться  за  это  время!  Произошло  одно
нежданное  и  страшное  событие;  а  множество  мелких  обстоятельств  могло
привести и к другим переменам, не столь внезапным, но не менее важным. Страх
овладел мною. Я боялся ехать дальше, смутно предчувствуя какие-то  неведомые
беды, которые приводили меня в ужас, хотя я и не сумел бы их назвать.
   В этом тяжелом состоянии духа я пробыл два дня в Лозанне.  Я  смотрел  на
озеро: воды его были спокойны, все вокруг  тихо,  и  снеговые  вершины,  эти
"дворцы природы", были всё те же. Их безмятежная красота понемногу успокоила
меня, и я продолжал свой путь в Женеву.
   Дорога шла по берегу озера, которое сужается в окрестностях моего родного
города. Я уже различал черные склоны Юры и светлую вершину Монблана.  Тут  я
расплакался, как ребенок. "Милые горы! И ты, мое прекрасное озеро!  Вот  как
[93] вы встречаете странника! Вершины гор безоблачны, небо  и  озеро  синеют
так мирно. Что это - обещание покоя или насмешка над моими страданиями?"
   Я боюсь, мой друг, наскучить вам описанием всех этих подробностей; но  то
были еще сравнительно счастливые дни, и мне приятно их вспоминать. О любимая
родина! Кто, кроме твоих детей, поймет, с какой радостью я снова увидел твои
потоки и горы, и особенно твое дивное озеро!
   Однако, подъезжая к дому, я вновь  оказался  во  власти  горя  и  страха.
Спускалась ночь; когда темные горы стали едва  различимы,  на  душе  у  меня
сделалось еще мрачнее. Все окружающее представилось мне  огромной  и