усталостью  и
голодом и чувствовал себя слишком несчастным, чтобы  наслаждаться  свежестью
легкого вечернего ветерка или  зрелищем  солнца,  садившегося  за  громадные
вершины Юры.
   Я забылся легким сном, который позволил мне отдохнуть от мучительных дум;
но он был вскоре нарушен появлением прелестного ребенка,  вбежавшего  в  мое
укрытие со всей резвостью своего возраста. При взгляде на него меня  осенила
мысль, что это маленькое создание еще не предубеждено против меня и  прожило
слишком короткую жизнь, чтобы проникнуться отвращением к уродству.  Если  бы
мне удалось схватить его и сделать своим товарищем и другом, я не был бы так
одинок на этой населенной земле.
   Вот почему я поймал мальчика, когда он пробегал мимо меня,  и  привлек  к
себе. Но он при виде меня закрыл глаза руками и издал пронзительный крик.  Я
с силой отвел его руки в стороны и сказал:
   - Мальчик, зачем ты кричишь? Я тебя не обижу, слушай меня.
   Он отчаянно забился. [158]
   - Пусти меня, - кричал он. - Урод! Мерзкий урод! Ты хочешь меня съесть  и
разорвать на кусочки. Ты - людоед. Пусти меня, а то я скажу папе.
   - Мальчик, ты никогда больше не увидишь своего папу; ты должен  пойти  со
мной.
   - Отвратительное чудовище! Пусти  меня.  Мой  папа  -  судья.  Его  зовут
Франкенштейн. Он тебя накажет. Ты не смеешь меня держать.
   - Франкенштейн! Ты, значит, принадлежишь к стану моего врага, которому  я
поклялся вечно мстить. Так будь же моей первой жертвой.
   Мальчик продолжал бороться и наделять меня эпитетами, вселявшими  в  меня
отчаяние. Я сжал его горло, чтоб он замолчал, и вот он уже лежал  мертвым  у
моих ног.
   Я глядел  на  свою  жертву"  и  сердце  мое  переполнилось  ликованием  и
дьявольским торжеством; хлопнув в ладоши, я воскликнул:
   - Я тоже могу сеять  горе;  оказывается,  мой  враг  уязвим;  рта  смерть
приведет его в отчаяние, и множество других несчастий истерзает  и  раздавит
его!
   Уставившись на ребенка, я увидел на его груди что-то  блестящее.  Я  взял
вещицу в руки; это был портрет прекрасной женщины. Несмотря на бушевавшую во
мне злобу, он привлек мой взгляд  и  смягчил  меня.  Несколько  мгновений  я
восхищенно всматривался в темные глаза, окаймленные длинными ресницами, и  в
прелестные уста. Но вскоре гнев снова обуял меня; я вспомнил,  что  навсегда
лишен радости, какую способны дарить такие женщины; ведь если б эта женщина,
чьим портретом я любовался, увидела  меня,  выражение  божественной  доброты
сменилось бы у нее испугом и отвращением.
   Можно ли удивляться, что такие думы приводили меня в ярость? Я  удивляюсь
лишь одному:  почему  в  тот  момент  я  дал  выход  своим  чувствам  только
восклицаниями, а не бросился на людей и не погиб в схватке с ними. [159]
   Подавленный этими чувствами, я покинул место, где совершил убийство, и  в
поисках более надежного укрытия вошел  в  какой-то  сарай,  думая,  что  там
никого нет. На соломе  спала  женщина;  она  была  молода,  правда,  не  так
прекрасна, как та, чей портрет я держал  в  руках,  но  приятной  внешности,
цветущая юностью и здоровьем. Вот, подумал я, одна из тех, кто дарит  нежные
улыбки всем, кроме меня. Тогда я склонился над нею и  прошептал:  "Проснись,
прекраснейшая, твой возлюбленный тут, рядом с тобою и готов отдать жизнь  за
один твой ласковый взгляд; любимая, проснись!"
   Спящая шевельнулась; и дрожь ужаса пронизала меня. А вдруг  она  в  самом
деле проснется, увидит меня, проклянет и  обличит  как  убийцу?  Так  она  и
поступила бы, если бы глаза ее открылись и она увидела меня. Эта мысль могла
свести с ума; она разбудила во мне дьявола; пусть пострадаю  не  я,  а  она,
пусть поплатится за убийство, которое я совершил; ведь я навеки лишен всего,
что она могла бы мне дать. Она породила преступление, пусть  она  и  понесет
наказание! Уроки Феликса и кровавые законы людей научили меня творить зло. Я
склонился над ней  и  спрятал  портрет  в  складках  ее  платья.  Она  снова
шевельнулась, и я убежал.
   Еще несколько дней я бродил возле места, где произошли  Эти  события,  то
желая увидеть тебя, то решая навсегда покинуть этот мир страданий. Наконец я
поднялся в горы и теперь брожу здесь в  глуши,  снедаемый  жгучей  страстью,
которую могу удовлетворить лишь при твоей помощи. Мы не можем расстаться  до
тех пор, пока ты не обещаешь согласиться  на  мое  требование.  Я  одинок  и
несчастен; ни один человек не  сблизится  со  мной;  но  существо  такое  же
безобразное, как я сам, не отвергнет меня. Моя подруга должна быть такой же,
как я, и отличаться таким же уродством.  Это  существо  ты  должен  создать.
[160]
 
 
 
   Глава XVII
 
   Чудовище умолкло и вперило  в  меня  взгляд,  ожидая  ответа.  Но  я  был
ошеломлен, растерян и не мог достаточно собраться с мыслями, чтобы в  полной
мере понять его требование. Он продолжал:
   - Ты должен создать для меня женщину, с которой мы могли бы  жить,  питая
друг к другу привязанность, необходимую мне как воздух. Это  можешь  сделать
только ты. Я вправе требовать этого, и ты не можешь мне отказать.
   Последние его слова с новой силой возбудили мой гнев, который было  утих,
пока он рассказывал о своей мирной жизни в хижине; когда же он произнес  эти
слова, я больше не в силах был совладать со своей яростью.
   - Я отказываюсь, - ответил  я,  -  и  никакие  пытки  не  вырвут  у  меня
согласия. Ты можешь сделать меня самым несчастным из людей, но ты никогда не
заставишь меня пасть так низко в моих собственных глазах. Могу ли я  создать
другое, подобное тебе, существо, чтобы вы вместе опустошали  мир?  Прочь  от
меня! Мой ответ ясен; ты можешь Замучить  меня,  но  я  никогда  на  это  не
соглашусь.
   - Ты несправедлив, - ответил демон.  -  Я  не  стану  угрожать,  я  готов
убеждать тебя. Я затаил злобу, потому что несчастен. Разве не бегут от меня,
разве не ненавидят  меня  все  люди?  Ты  сам,  мой  создатель,  с  радостью
растерзал бы меня; пойми это  и  скажи,  почему  я  должен  жалеть  человека
больше, чем он жалеет меня? Ты не считал  бы  себя  убийцей,  если  бы  тебе
удалось сбросить меня в одну из этих ледяных пропастей и уничтожить мое тело
- создание твоих собственных рук. Почему же я должен щадить людей, когда они
меня презирают? Пусть бы человек жил со мной  в  согласии  и  дружбе;  тогда
вместо зла я осыпал бы его всеми благами и со слезами благодарил  бы  только
за то, что он принимает их. Но это невозможно. Человеческие чувства  со[161]
здают для нашего союза неодолимую преграду. А я не могу  смириться  с  этим,
как презренный раб. Я отомщу за свои обиды. Раз мне не дано вселять  любовь,
я буду вызывать страх; и прежде всего на тебя - моего заклятого врага, моего
создателя, я клянусь обрушить неугасимую ненависть. Берегись: я сделаю  все,
чтобы тебя уничтожить, и не успокоюсь, пока не опустошу твое сердце и ты  не
проклянешь час своего рождения.
   Эти  слова  он  произнес  с  дьявольской  злобой.  Его  лицо   исказилось
безобразной гримасой, которую не мог выдержать человеческий  взгляд.  Однако
вскоре он успокоился и продолжал:
   - Я хотел убедить тебя. Злобой я  могу  только  повредить  себе  в  твоих
глазах; ибо ты не  хочешь  понять,  что  именно  {ты}  ее  причина.  Если  б
кто-нибудь отнесся ко мне с ласкою, я отплатил бы ему стократно; ради одного
этого создания  я  помирился  бы  со  всем  человеческим  родом.  Но  это  -
несбыточная мечта. А то, что я прошу у тебя, разумно и  скромно.  Мне  нужно
существо другого пола, но такое же отвратительное, как и я.  Малая  радость,
но это все, что я могу получить. И я удовольствуюсь этим. Правда,  мы  будем
уродами, отрезанными от мира; но благодаря этому  мы  еще  более  привяжемся
друг к другу. Наша жизнь не будет счастливой, но она будет чиста и  свободна
от страданий, которые я сейчас  испытываю.  О  мой  создатель!  Сделай  меня
счастливым;   позволь   мне   почувствовать   благодарность   к   тебе    за
одну-единственную милость. Позволь мне убедиться,  что  я  способен  хоть  в
ком-нибудь возбудить сочувствие; не отказывай в моей просьбе!
   Я  был  тронут.  Я  содрогался,  думая  о  возможных  последствиях  моего
согласия, но сознавал, что  в  его  доводах  есть  нечто  справедливое.  Его
рассказ  и  выраженные  им  чувства  показали,  что  это  существо  наделено
чувствительностью. И не был ли я обязан, как  его  создатель,  наделить  его
ча[162] стицей счастья, если это было в моей власти? Он заметил  перемену  в
моем настроении и продолжал:
   - Если ты согласен, то ни ты, ни какое-либо другое человеческое  существо
никогда нас больше не увидит: я удалюсь в обширные  пустыни  Южной  Америки.
Моя пища отличается от человеческой; я не уничтожу ни ягненка,  ни  козленка
ради насыщения своей утробы; желуди и ягоды - вот все, что  мне  нужно.  Моя
подруга, подобно мне, будет довольствоваться той же пищей. Нашим ложем будут
сухие листья; солнце будет светить нам, как светит и людям,  и  растить  для
нас плоды. Картина, которую я тебе  рисую  -  мирная  и  человечная,  и  ты,
конечно, сознаешь, что не можешь отвергнуть мою  просьбу  ради  того,  чтобы
показать свою власть и жестокость. Как ты ни безжалостен ко  мне,  сейчас  я
вижу в твоих  глазах  сострадание.  Дай  мне  воспользоваться  благоприятным
моментом, обещай мне то, чего я так горячо желаю.
   - Ты предполагаешь, - отвечал я, - покинуть населенные места и поселиться
в пустыне, где единственными твоими соседями будут дикие звери. Как  сможешь
ты, кто так страстно  жаждет  любви  и  привязанности  людей,  оставаться  в
изгнании? Ты вернешься  и  снова  будешь  искать  их  расположения  и  снова
встретишься с их ненавистью. Твоя злоба разгорится вновь, а у тебя еще будет
подруга, которая поможет тебе  все  сокрушать.  Этого  не  должно  быть;  не
настаивай, ибо я все равно не могу согласиться.
   - Как ты непостоянен в своих чувствах!  Только  мгновение  назад  ты  был
тронут моими доводами; зачем же, выслушав мои жалобы, ты снова ожесточаешься
против меня? Клянусь землей, на которой я живу, и тобой - моим создателем, -
что  вместе  с  подругой,  которую  ты  мне  дашь,  я  удалюсь  от  людей  и
удовольствуюсь жизнью в самых  пустынных  местах.  Злобные  страсти  оставят
меня, ибо кто-то будет [163] меня любить. Моя жизнь потечет  спокойно,  и  в
мой смертный час я не прокляну своего творца.
   Его  слова  производили  на  меня  странное  действие.   Порой   во   мне
пробуждалось сострадание и являлось  желание  утешить  его.  Но  стоило  мне
взглянуть на него  и  увидеть  отвратительного  урода,  который  двигался  и
говорил, как все во мне переворачивалось и доброе чувство вытеснялось ужасом
и ненавистью. Я пытался подавить их. Я говорил себе, что, хотя и не могу ему
сочувствовать, однако не имею права отказывать в доле счастья, которую  могу
ему дать.
   - Ты клянешься не приносить вреда, - сказал я,  -  но  разве  ты  уже  не
обнаружил злобности, которая мешает мне поверить твоим  словам?  Как  знать,
может быть, все это  одно  притворство  и  ты  будешь  торжествовать,  когда
получишь более широкий простор для осуществления своей мести- Ах,  вот  как?
Со мной нельзя шутить. Я требую ответа. Если у меня не будет привязанностей,
я предамся ненависти и пороку. Любовь другого существа устранила бы  причину
моих преступлений, и никто обо мне  ничего  не  услышал  бы.  Мои  злодеяния
порождены вынужденным одиночеством, которое мне ненавистно; мои  добродетели
непременно расцветут, когда я буду общаться с равным мне существом.  Я  буду
ощущать привязанность мыслящего  создания;  я  стану  звеном  в  цепи  всего
сущего, в которой мне сейчас не находится места.
   Я помолчал, размышляя над его рассказом и всеми его доводами. Я  думал  о
добрых задатках, которые обнаружились у него в начале его жизненного пути, и
о том, как все хорошее было уничтожено в нем  отвращением  и  презрением,  с
которым к  нему  отнеслись  его  покровители.  Подумал  я  также  и  об  его
физической мощи и его угрозах; создание, способное жить в ледяных пещерах  и
убегать от преследо[164] вателей по краю  неприступных  пропастей,  обладало
такой силой, что с ним трудно было тягаться. После  длительного  раздумья  я
решил, что справедливость, как по отношению к нему, так  и  по  отношению  к
моим ближним, требует, чтоб я согласился на его просьбу. Обратясь к нему,  я
сказал:
   - Я исполню твое желание, но ты должен дать торжественную клятву навсегда
покинуть Европу и все другие населенные места, как только получишь  от  меня
женщину, которая разделит с тобой изгнание.
   - Клянусь солнцем и голубым сводом небес,  -  воскликнул  он,  -  клянусь
огнем любви, горящим в моем сердце, что, исполнив  мою  просьбу,  ты  больше
меня не увидишь, пока  они  существуют.  Возвращайся  домой  и  приступай  к
работе. Я буду следить за ее ходом с невыразимой тревогой; и будь  уверен  -
как только все будет готово, я появлюсь.
   Произнеся эти слова, он поспешно покинул меня, вероятно боясь, что я могу
передумать. Я видел, как он спускался с горы быстрее, чем летит орел; вскоре
он затерялся среди волнистого ледяного моря.
   Рассказ его занял весь день; когда он удалился, солнце  уже  садилось.  Я
знал, что мне нужно не  медля  спускаться  в  долину,  так  как  вскоре  все
погрузится в темноту; но на сердце у меня было тяжело, и это  замедляло  мой
шаг. Поглощенный мыслями о событиях прошедшего дня, я с трудом пробирался по
узким горным тропинкам, то и дело рискуя оступиться. Была уже глубокая ночь,
когда я подошел к  месту  привала,  лежащему  на  полпути,  и  присел  около
источника.
   По  временам  в  просветы  между  облаков  светили  звезды.  Передо  мной
поднимались высокие сосны; кое-где они лежали поваленные.  То  была  суровая
картина, возбудившая во мне странные думы. Я  горько  заплакал.  В  отчаянии
сжимая руки, я воскликнул: "О звезды, тучи и ветры!  Вы  на[165]  смехаетесь
надо мной. Если вам действительно жаль меня, лишите меня  чувств  и  памяти,
превратите в ничто; если же вы этого не можете, исчезните и оставьте меня во
тьме".
   Это были бессвязные и мрачные думы. Не могу описать,  как  угнетало  меня
мерцание звезд, как я прислушивался к каждому порыву ветра,  словно  то  был
зловещий сирокко, грозивший мне гибелью.
   Уже рассвело, когда я пришел в деревню Шамуни; сразу же, не  отдохнув,  я
направился в Женеву. Я не мог разобраться в обуревавших  меня  чувствах.  На
меня навалилась  тяжесть,  огромная,  как  гора;  она  притупляла  даже  мои
страдания. В таком состоянии я вернулся домой и предстал перед родными.  Мой
изможденный вид возбудил сильную тревогу. Но я не отвечал ни на один  вопрос
и едва был в состоянии говорить. Я сознавал, что на мне тяготеет проклятие и
я не имею права на сочувствие; мне казалось,  что  я  никогда  уже  не  буду
наслаждаться общением с близкими. Однако я и теперь любил  их  самозабвенно.
Ради их спасения я решил посвятить себя ненавистной мне работе.  Все  другие
стороны жизни отступили, точно сон, перед перспективой этой  работы.  Только
одна эта мысль и представлялась мне ясно.
 
 
 
   Глава XVIII
 
   Шли день за днем, неделя за неделей после моего возвращения в Женеву, а я
все не мог набраться мужества и  приступить  к  работе.  Я  страшился  мести
демона, обманутого в своих надеждах, но все еще не мог преодолеть отвращение
к навязанному мне делу. Мне стало ясно, что я не могу  создать  женщину,  не
посвятив снова несколько месяцев тщательным исследованиям  и  изысканиям.  Я
слышал о некоторых открытиях, сделанных одним английским ученым;  сведе[166]
вия о них могли иметь важное значение для успеха моей  работы,  и  я  иногда
подумывал отпроситься у отца и посетить Англию в этих целях. Но  я  цеплялся
за каждый предлог отложить разговор и уклонялся от первого шага,  тем  более
что срочность дела начала  казаться  мне  все  более  сомнительной.  Во  мне
произошла  перемена:  мое  здоровье,  прежде  подорванное,  теперь  окрепло;
соответственно поднималось и мое настроение, когда оно не омрачалось  мыслью
о злополучном обещании. Отец мой с радостью наблюдал эту перемену и думал об
одном: как бы найти  наилучший  способ  развеять  без  остатка  мою  печаль,
которая иногда возвращалась и затмевала восходившее солнце. В такие минуты я
искал полного одиночества. Целые дни я проводил один в  маленькой  лодке  на
озере, молчаливый и безучастный, следя за облаками и прислушиваясь к  плеску
волн. Но свежий  воздух  и  яркое  солнце  почти  всегда  восстанавливали  в
какой-то степени мой душевный покой. По возвращении я отвечал на приветствия
своих близких более весело и не так натянуто.
   Однажды, после  возвращения  с  такой  прогулки,  отец,  отозвав  меня  в
сторону, обратился ко мне со следующими словами:
   - Я с радостью замечаю, милый сын, что  ты  вернулся  к  прежним  любимым
развлечениям и, как мне кажется, приходишь в себя. И,  однако,  ты  все  еще
несчастен и все еще избегаешь нашего общества. Некоторое время я  терялся  в
догадках о причине этого; но вчера меня осенила  одна  мысль,  и,  если  она
верна, я умоляю тебя  открыться  мне.  Умолчание  в  таком  деле  не  только
бесполезно, но может навлечь на всех нас еще большие несчастья.
   От такого вступления я задрожал всем телом, а отец продолжал:
   - Сознаюсь, я всегда смотрел на твой брак с нашей милой Элизабет  как  на
довершение нашего семейного благопо[167] лучия и опору для меня в  старости.
Вы привязаны друг к другу с раннего детства; вы вместе учились и,  по  своим
склонностям и вкусам, вполне друг к другу подходите.  Но  людская  опытность
слепа, и то, что я считал наилучшим  путем  к  счастью,  может  целиком  его
разрушить. Быть может, ты относишься  к  ней,  как  к  сестре,  не  имея  ни
малейшего желания сделать ее своей  женой.  Более  того,  возможно,  что  ты
встретил другую девушку и полюбил ее; считая себя связанным словом  чести  с
Элизабет, ты борешься со своим чувством, и это, по-видимому, причиняет  тебе
страдания.
   - Дорогой отец, успокойтесь. Я люблю свою  кузину  нежно  и  искренне.  Я
никогда не встречал женщины, которая так же, как Элизабет, возбуждала бы  во
мне самое горячее восхищение и любовь. Мои надежды  на  будущее  и  все  мои
планы связаны с нашим предстоящим союзом.
   - Твои слова, милый Виктор, доставляют мне  радость,  какую  я  давно  не
испытывал. Если таковы твои чувства, то мы, несомненно, будем счастливы, как
бы ни печалили нас недавние события. Но именно  этот  мрак,  который  окутал
твою душу, я хотел бы рассеять. А что,  если  не  откладывать  дальше  вашей
свадьбы? На  нас  обрушились  несчастья;  недавние  события  вывели  нас  из
спокойствия, подобающего мне по моим летам и недугам. Ты  моложе;  но  я  не
считаю, чтобы при твоем достатке ранний брак мог помешать  выполнению  любых
намерений отличиться и послужить людям. Не подумай, однако, что я  собираюсь
навязывать тебе счастье и что отсрочка вызовет у меня беспокойство. Не ищи в
моих словах какой-либо задней мысли и, умоляю тебя, отвечай мне доверчиво  и
искренне!
   Я молча выслушал отца и в течение некоторого  времени  не  мог  отвечать.
Множество мыслей пронеслось в моей голове. Я старался прийти  к  какому-либо
решению. Увы! Немедленный союз с моей Элизабет внушал мне ужас  и  страх.  Я
был связан торжественным обещанием, которое еще не [168] выполнил и  которое
не смел нарушить. А если бы я это сделал, какие несчастья  нависли  бы  надо
мной и моей обреченной семьей! Мог ли я праздновать свадьбу, когда на шее  у
меня висел  смертельный  груз,  пригибавший  меня  к  земле?  Я  должен  был
выполнить свое обязательство и дать возможность чудовищу скрыться  вместе  с
его подругой, прежде чем  мог  насладиться  счастьем  союза,  сулившего  мне
желанный покой.
   Я вспомнил также о настоятельной необходимости  либо  поехать  в  Англию,
либо завязать длительную переписку с теми из  тамошних  ученых,  познания