ему созданию; быть порочным и низким, как
многие из описанных  в  книге  людей,  казалось  мне  глубочайшим  падением,
участью более жалкой, чем удел слепого  крота  или  безобидного  червяка.  Я
долго не мог понять, как может человек убивать себе  подобных;  и  для  чего
существуют законы и правительства; но когда  я  больше  узнал  о  пороках  и
жестокостях, я перестал дивиться и содрогнулся от отвращения.
   С тех пор каждая беседа обитателей хижины  открывала  мне  новые  чудеса.
Слушая объяснения, которые Феликс  давал  аравитянке,  я  постигал  странное
устройство человеческого общества.  Я  узнал  о  неравенстве  состояний,  об
огромных богатствах и жалкой нищете, о чинах, знатности и благородной крови.
   Все это заставило меня взглянуть на себя как бы со стороны. Я узнал,  что
люди превыше всего ставят знатное и славное имя в  сочетании  с  богатством.
Можно добиться их уважения каким-нибудь  одним  из  этих  даров  судьбы;  но
человек, лишенный обоих, считается, за крайне редкими исключениями, бродягой
и рабом, обреченным отдавать все силы работе на немногих  избранных.  А  кто
такой я? Я не знал, как и кем я был создан; знал только, что у меня  нет  ни
денег, ни друзей, ни собственности. К тому же  я  был  наделен  отталкивающе
уродливой внешностью и отличался от людей даже самой своей природой.  Я  был
сильнее их, мог питаться более грубой пищей, легче переносил жару и холод  и
был гораздо выше ростом. Оглядываясь вокруг, я нигде не видел себе подобных.
Неужели же я - чудовище, пятно на лице  земли,  создание,  от  которого  все
бегут и все отрекаются?
   Не могу описать, какие муки причинили мне  эти  размышления.  Я  старался
отмахнуться от них, но чем больше узнавал, тем больше скорбел. О, лучше бы я
навеки оста[137] вался у себя в лесу, ничего не ведая и не  чувствуя,  кроме
голода, жажды и жары!
   Странная вещь - познание! Однажды познанное нами держится  в  уме  цепко,
как лишайник на скалах. Порой мне хотелось стряхнуть все мысли и чувства; но
я узнал, что от страданий существует лишь одно избавление - смерть, а  ее  я
боялся, хотя и не понимал. Я восхищался добродетелью и  высокими  чувствами;
мне нравились кротость и мягкость обитателей хижины, но я  не  имел  с  ними
общения и лишь украдкой наблюдал их, оставаясь невидимым  и  неизвестным,  а
это только разжигало, но не удовлетворяло мое желание приобщиться к людскому
обществу.  Не  для  меня  были  нежные  слова  Агаты  и  сверкающие   улыбки
аравитянки. Не ко мне обращались кроткие увещевания  старца  или  остроумные
реплики милого Феликса. О, несчастный отверженный !
   Некоторые уроки поразили меня еще глубже. Я узнал  о  различии  полов;  о
рождении и воспитании детей; о том, как отец  любуется  улыбкой  младенца  и
смеется шалостям старших детей; как все заботы и вся жизнь матери  посвящены
драгоценному бремени; как развивается юный ум, как он познает жизнь,  какими
узами - родственными и иными - связаны между собой люди.
   А где же были мои родные и близкие? У моей колыбели  не  стоял  отец,  не
склонялась с ласковой улыбкой мать, а если все это и  было,  то  теперь  моя
прошлая жизнь представлялась мне темной пропастью, где я ничего не различал.
С тех пор как я себя помнил, я всегда был тех же размеров, что и  сейчас.  Я
еще не видел никого, похожего на меня, никого, кто желал бы  иметь  со  мной
дело. Так кто же я? Задавая себе этот вопрос снова и снова, я  мог  отвечать
на него лишь горестным стоном.
   Скоро я объясню, куда влекли меня  эти  чувства.  А  сейчас  позволь  мне
вернуться  к  обитателям  хижины,  чья  история  [138]  вызвала  во  мне   и
негодование, и удивление, и восхищение, но  в  итоге  заставила  еще  больше
любить и уважать моих покровителей,  как  я  охотно  называл  их  про  себя,
поддаваясь невинному самообману.
 
 
   Глава XIV
 
   Историю  моих  друзей  я  узнал  не  сразу.  Она  неизбежно  должна  была
произвести на меня глубокое впечатление, ибо многие ее  обстоятельства  были
новы и поразительны для неопытного существа вроде меня.
   Фамилия старика была Де Лэси. Он происходил из хорошей французской  семьи
и долго жид в полном достатке, пользуясь  уважением  вышестоящих  и  любовью
равных. Сын его готовился вступить  на  военную  службу,  а  Агата  занимала
.подобающее ей место среди дам высшего круга. За несколько месяцев до  моего
появления они  еще  жили  в  большом  и  богатом  городе,  именуемом  Париж,
окруженные  друзьями,  пользуясь  всеми  благами,  какие   могут   доставить
добродетель, образование и тонкий вкус в соединении с большим достатком.
   Причиной их бедствий стал отец Сафии. Это был турецкий негоциант, который
давно проживал в Париже, но вдруг, по какой-то непонятной для  меня  причине
стал неугоден правительству. Он был схвачен и заключен в тюрьму в тот  самый
день,  когда  к  нему  из  Константинополя  приехала  Сафия.  Его  судили  и
приговорили к смертной казни.  Несправедливость  приговора  была  очевидной;
весь Париж был возмущен; все считали, что  причиной  осуждения  явилось  его
богатство и вероисповедание, а вовсе не приписанное ему преступление.
   Феликс случайно присутствовал на суде;  услышав  приговор,  он  пришел  в
крайнее негодование. Он дал  торжественный  обет  спасти  невинного  и  стал
изыскивать для этого средства. После многих  тщетных  попыток  проникнуть  в
[139] тюрьму он обнаружил зарешеченное окно в неохранявшейся  части  здания,
которое сообщалось с камерой несчастного мусульманина;  закованный  в  цепи,
тот в отчаянии ожидал исполнения жестокого приговора.  Ночью  Феликс  пришел
под окно и сообщил узнику о своем намерении. Изумленный и обрадованный турок
попытался подогреть усердие своего избавителя, посулив ему богатую  награду.
Феликс с презрением отверг ее; но, увидев однажды прекрасную Сафию,  которой
было дозволено навещать  отца  и  которая  знаками  выразила  юноше  горячую
благодарность, он должен  был  признать,  что  узник  действительно  обладал
сокровищем, которое могло бы всецело вознаградить его за труды и риск.
   Турок тотчас заметил впечатление, произведенное его дочерью на Феликса, и
решил сильнее заинтересовать его, обещав ему руку своей дочери,  как  только
его  самого  удастся  препроводить  в  безопасное  место.  Деликатность   не
позволяла Феликсу принять  подобное  предложение,  но  о  возможности  этого
события он стал мечтать как о высшем для себя счастии.
   В последующие дни, пока шли приготовления к побегу, Феликс разгорелся еще
больше, получив несколько писем от красавицы, которая нашла способ сноситься
с влюбленным юношей на его языке через посредство старого отцовского  слуги,
знавшего по-французски. Она в самых пылких  выражениях  благодарила  его  за
обещанную отцу помощь и в то же время горько сетовала на свою судьбу.
   Я переписал  эти  письма,  ибо  за  время  жизни  в  сарае  сумел  добыть
письменные принадлежности, а письма часто находились  в  руках  Феликса  или
Агаты. Я дам их тебе, перед тем как уйти; они подтвердят правду моих слов, а
сейчас солнце уже клонится к закату, и я  едва  успею  пересказать  тебе  их
суть.
   Сафия писала, что мать ее, крещеная аравитянка, была похищена  турками  и
продана в рабство; своей красотой  она  [140]  пленила  сердце  отца  Сафии,
который на  ней  женился.  Девушка  восторженно  говорила  о  своей  матери;
рожденная свободной, та презирала  свое  нынешнее  рабство.  Свою  дочь  она
воспитала в догмах христианства и научила стремиться к духовному развитию  и
свободе, недозволенной женщинам мусульманских стран. Ее уже не было в живых;
но ее наставления навсегда запечатлелись в душе Сафии, которой претила мысль
о возвращении в АЗИЮ, где ее ждало заточение в стенах  гарема,  дозволявшего
женщине одни лишь ребяческие забавы; а это возмущало ее душу,  приученную  к
возвышенным помыслам и благородному стремлению к добродетели. Сафию радовала
мысль о браке с христианином и возможность остаться в  стране,  где  женщины
могут занимать определенное положение в обществе. День казни турка  уже  был
назначен, но накануне ночью он бежал из тюрьмы и к утру был уже за много лье
от Парижа. Феликс добыл паспорта на свое имя, а также на имя своего  отца  и
сестры. Отцу он предварительно сообщил о своем плане, и  тот  помог  обману,
сделав вид,  что  отправляется  в  поездку,  тогда  как  в  действительности
укрылся, вместе с дочерью, на глухой окраине Парижа.
   Феликс довез беглецов до Лиона, а затем через Мон-Сени  до  Ливорно,  где
купец намерен  был  дожидаться  удобного  случая  переправиться  в  турецкие
владения.
   Сафия решила оставаться с отцом до его отъезда,  а  турок  повторил  свое
обещание сочетать ее браком со своим спасителем. В ожидании  свадьбы  Феликс
остался с ними, наслаждаясь обществом своей аравитянки,  которая  выказывала
ему самую нежную и искреннюю любовь. Они беседовали с помощью переводчика, а
иногда одними лишь взглядами, и Сафия пела ему дивные песни своей родины.
   Турок поощрял это сближение и поддерживал надежды юной пары, а сам  между
тем лелеял совсем иные планы. Ему  была  ненавистна  мысль  выдать  дочь  за
христианина, но [141] он боялся показать это Феликсу, ибо пока  еще  зависел
от своего спасителя,  который  мог,  если  б  захотел,  выдать  его  властям
итальянского княжества, где они находились. Он придумывал все новые  способы
длить свой обман до тех пор, пока он уже не будет нужен,  и  решил,  уезжая,
тайно увезти с собой дочь. Вести из Парижа помогли его намерениям.
   Французское правительство было взбешено побегом своей жертвы и не  жалело
усилий, чтобы обнаружить и покарать ее спасителя. Заговор Феликса был быстро
обнаружен, и Де Лэси вместе с Агатой брошены в тюрьму. Весть  эта  дошла  до
Феликса и пробудила его от блаженного забытья.  Его  старый  слепой  отец  и
кроткая сестра томились  в  сырой  темнице,  а  он  наслаждался  свободой  и
близостью своей любимой. Эта мысль  была  ему  нестерпима.  Он  условился  с
турком, что Сафия укроется в монастыре в Ливорно, если ее отцу  представится
возможность уехать прежде, чем Феликс сумеет  вернуться  в  Италию;  сам  же
Феликс поспешил в Париж и отдался в руки правосудия, надеясь  таким  образом
добиться освобождения Де Лэси и Агаты.
   Это ему не удалось. Их продержали в тюрьме пять месяцев, вплоть до  суда,
а затем приговорили к пожизненному изгнанию с конфискацией всего имущества.
   Тогда-то они и поселились в Германии, в  той  бедной  хижине,  где  я  их
нашел. Вскоре Феликс узнал, что вероломный турок, из-за которого  он  и  его
семья претерпели такие бедствия, поправ все законы морали и чести, уехал  из
Италии вместе  с  дочерью;  в  довершение  оскорбления  он  прислал  Феликсу
небольшую сумму денег, чтобы, как он писал, помочь ему стать на ноги.
   Вот что терзало душу Феликса и делало его, когда я  впервые  его  увидел,
самым несчастным из всей семьи. Он мог  бы  смириться  с  бедностью  и  даже
гордиться ею, как расплатой за свой благородный поступок; но неблагодарность
турка  и  потеря  любимой  девушки  были  худшими  и   непоправимыми   [142]
бедствиями. Сейчас приезд аравитянки словно влил в него новую жизнь.
   Когда до Ливорно дошла весть, что  Феликс  лишился  имущества  и  звания,
турок приказал дочери забыть  о  возлюбленном  и  готовиться  к  отъезду  на
родину.  Благородная  душа  Сафии  была  возмущена  этим  приказом.  Девушка
попыталась спорить с отцом, но тот,  не  слушая  ее,  гневно  повторил  свое
деспотическое требование.
   Несколько дней спустя он вошел в ее комнату и торопливо сообщил, что  его
пребывание в Ливорно, видимо, стало известно властям,  которые  не  замедлят
выдать его французскому правительству; а потому он уже нанял судно  и  через
несколько часов отплывает в  Константинополь.  Дочь  он  решил  оставить  на
попечении верного слуги, с тем чтобы она последовала за ним позже, вместе  с
большей частью имущества, которое еще не успели доставить в Ливорно.
   Оставшись  одна,  Сафия  избрала  тот  план   действий,   какой   считала
правильным. Жизнь в Турции была  ей  ненавистна;  против  этого  говорили  и
чувства ее и верования. Из бумаг отца, попавших ей в  руки,  она  узнала  об
изгнании своего возлюбленного и его местопребывании. Некоторое время она еще
колебалась, но потом решилась. Взяв с собой драгоценности и некоторую  сумму
денег, она, в сопровождении служанки, уроженки Ливорно, знавшей  по-турецки,
покинула Италию и отправилась в Германию.
   Она благополучно достигла городка, находившегося в каких-нибудь  двадцати
лье от хижины Де Лэси, но тут ее служанка тяжело заболела.  Сафия  нежно  за
ней ухаживала, но бедняжка умерла, и аравитянка осталась одна, незнакомая  с
языком страны и совершенно неопытная в житейских делах. Однако ей повезло на
добрых людей. Итальянка успела назвать ей местность, куда они  направлялись;
а после ее смерти хозяйка дома позаботилась о том, чтобы Сафия  благополучно
добралась до своего возлюбленного. [143]
 
 
 
   Глава XV
 
   Такова была  история  милых  мне  обитателей  хижины.  Она  глубоко  меня
растрогала. Через нее мне раскрылись различные стороны  общественной  жизни;
она научила меня восхищаться добродетелью и ненавидеть порок.
   Зло еще было мне чуждо; примеры доброты и великодушия  постоянно  были  у
меня перед глазами; они вызывали у меня желание самому участвовать в  жизни,
где можно и нужно было проявлять столь высокие качества. Но,  рассказывая  о
своем духовном  развитии,  я  не  могу  умолчать  об  одном  обстоятельстве,
относящемся к началу августа того же года.
   Однажды ночью, пробираясь, по своему обыкновению, в лес,  где  я  добывал
себе пищу и собирал дрова для своих друзей, я нашел кожаную дорожную  сумку,
в которой была кое-какая одежда и несколько книг. Я  радостно  схватил  этот
трофей и вернулся с ним к себе в сарай. По счастью, книги были  написаны  на
языке, уже отчасти знакомом мне. То был  "Потерянный  Рай",  один  из  томов
"Жизнеописаний" Плутарха и "Страдания  молодого  Вертера".  Обладание  этими
сокровищами принесло мне много радости. Отныне я непрерывно питал  ими  свой
ум, пока мои друзья занимались повседневными делами.
   Трудно описать действие на меня этих сочинений.  Они  вызывали  множество
новых образов и чувств, иногда приводивших меня в экстаз, но чаще ввергавших
в глубочайшее уныние. В  "Страданиях  Вертера",  интересных  не  одним  лишь
простым и трогательным сюжетом, высказано столько мнений,  освещено  столько
вопросов, ранее мне  непонятных,  что  я  нашел  там  неиссякаемый  источник
удивления и размышлений. Мирные семейные сцены, а также возвышенные  чувства
и побуждения, в которых не было места себялюбию, согласовывались с тем,  что
я наблюдал у моих друзей, и со  стремлениями,  жившими  в  моей  собственной
груди. Сам Вер[144] тер  представлялся  мне  высшим  из  всех  виденных  или
воображаемых мною существ. Все в нем было  просто,  но  трогало  до  глубины
души. Размышления о смерти и самоубийстве неизбежно  должны  были  наполнить
меня удивлением. Яне мог во всем этом разобраться, но сочувствовал  герою  и
плакал о его смерти, хотя и не вполне понимал ее надобность.
   Читая, я многое старался применить к  себе.  Я  казался  себе  похожим  и
вместе странно непохожим  на  тех,  о  ком  читал  и  кого  наблюдал.  Я  им
сочувствовал и отчасти понимал их, но ум мой был еще не развит; я ни от кого
не зависел и ни с кем не был связан, и оплакивать меня  было  некому,  когда
меня "возьмет таинственная чаща". Я был страшен на вид и гигантского  роста.
Что это значило? Кто я был? Откуда? Каково мое  назначение?  Эти  вопросы  я
задавал себе непрестанно, но ответа на них не знал.
   Попавший ко мне том Плутарха содержал жизнеописания  основателей  древних
республик. Эта книга оказала на меня совсем иное  действие,  чем  "Страдания
молодого Вертера". Вертер  научил  меня  тосковать  и  грустить,  тогда  как
Плутарх внушил высокие  мысли;  он  поднял  меня  над  жалкими  себялюбивыми
заботами, заставив восхищаться героями  древности.  Многое  из  прочитанного
было выше моего понимания. Я имел некоторое  представление  о  царствах,  об
обширных  пространствах,  могучих  реках  и  безбрежных  морях.  Но  я   был
совершенно незнаком с городами и большими  скоплениями  людей.  Хижина  моих
покровителей была единственным местом, где я изучал человеческую природу;  а
эта книга показала мне новые и более широкие  арены  действия.  Я  прочел  о
людях, занятых общественными делами; о тех, кто правил  себе  подобными  или
убивал их. Я ощутил в себе горячее стремление к добродетели и  отвращение  к
пороку, насколько я понимал значение этих слов, связанных для  меня  лишь  с
радостью  или   болью.   Это   заставило   меня   восхищаться   миролюбивыми
законодателями - Нумой, Солоном [145]  и  Ликургом,  скорее  чем  Ромулом  и
Тезеем. Патриархальная жизнь моих  покровителей  внушила  мне  прежде  всего
именно Эти понятия; если бы мое знакомство  с  людьми  началось  с  молодого
воина, жаждущего славы и битв, я, вероятно, исполнился бы иных чувств.
   "Потерянный Рай" вызвал во мне иное и гораздо более глубокое волнение.  Я
принял его, как и другие доставшиеся  мне  книги,  за  рассказ  об  истинном
происшествии. Читая, я ощущал все изумление и ужас, какие  способен  вызвать
образ всемогущего бога, ведущего войну со  своими  созданиями.  При  этом  я
часто проводил параллели с собственной судьбой.
   Как и у Адама, у меня не было родни; но во всем другом мы были  различны.
Он вышел из рук бога во всем совершенстве, счастливый  и  хранимый  заботами
своего творца; он мог беседовать с высшими существами и учиться у них;  а  я
был несчастен, одинок и беспомощен. Мне стало казаться, что я скорее подобен
Сатане; при виде счастья моих  покровителей  я  тоже  часто  ощущал  горькую
зависть.
   Еще одно обстоятельство укрепило и усилило эти чувства. Вскоре после того
как я поселился в сарае, я обнаружил в карманах одежды, захваченной мною  из
твоей лаборатории, какие-то записки. Сперва я не обратил на них внимания; но
теперь, когда я мог их прочесть, я внимательно ознакомился с ними.  Это  был
твой дневник за четыре месяца, предшествовавшие моему появлению на  свет.  В
нем ты подробно, шаг за шагом описывал свою работу, перемежая Эти  записи  с
дневником твоей повседневной жизни. Ты, конечно, помнишь их, вот они.  Здесь
ты  запечатлел  все,  что  связано  с  моим  злополучным  рождением;   здесь
подробнейшим образом описана  моя  уродливая  наружность;  и  притом  такими
словами, в которых выразилось все твое отвращение и которых мне  никогда  не
забыть. "Будь проклят день  моего  рождения!  -  восклицал  я.  -  Проклятый
творец! Зачем ты создал чудовище, от которого даже ты сам отвернулся с [146]
омерзением? Бог, в своем милосердии, создал человека  прекрасным  по  своему
образу и подобию; я же являюсь изуродованным подобием тебя самого, еще более
отвратительным из-за этого сходства. У Сатаны  были  собратья-демоны;  в  их
глазах он был прекрасен. А я одинок и всем ненавистен".
   Так я размышлял  в  часы  одиночества  и  уныния;  но,  видя  добродетели
обитателей хижины, их кротость и благожелательность, я убеждал себя, что они
пожалеют меня, когда узнают  о  моем  восхищении  ими,  и  простят  мне  мое
уродство. Неужели они прогонят от  себя  существо,  умоляющее  о  жалости  и
дружбе, как бы уродливо оно ни было? Я решил не отчаиваться,  но  как  можно
лучше подготовиться к встрече с ними, которая решит мою судьбу. Эту  встречу
я отложил еще  на  несколько  месяцев;  значение,  которое  я  придавал  ей,
заставляло меня страшиться неудачи. К тому же каждодневный опыт так развивал
мой ум, что мне не хотелось ничего предпринимать, пока время не прибавит мне
мудрости.
   Между тем в хижине произошли некоторые перемены.
   Приезд Сафии принес не только радость, но  и  достаток.  Феликс  и  Агата
уделяли теперь боль