я награда. Мое открытие было столь ошеломляющим,  что  ход
мысли, постепенно приведший меня к нему, изгладился  из  моей  памяти,  и  я
видел один лишь конечный результат. Я держал в руках то, к  чему  стремились
величайшие мудрецы от начала времен. Нельзя сказать, что все  открылось  мне
сразу, точно по волшебству; то, что я узнал, могло  служить  руководством  к
заветной цели; но сама цель еще не была достигнута.  Я  был  подобен  арабу,
погребенному вместе с мертвецами и увидавшему  выход  из  склепа  при  свете
единственной, слабо мерцавшей свечи.
   По вашим глазам, загоревшимся удивлением и надеждой, я вижу, что вы,  мой
друг, жаждете узнать открытую мной тайну; этого не будет -  выслушайте  меня
терпеливо до конца, и вы поймете, почему на этот счет я храню молча[72] ние.
Я не хочу, чтобы вы, неосторожный и пылкий, как я сам был тогда, шли на муки
и верную гибель. Пускай не наставления, а  мой  собственный  пример  покажет
вам, какие опасности таит в себе познание и  насколько  тот,  для  кого  мир
ограничен  родным  городом,  счастливей  того,  кто  хочет  вознестись  выше
поставленных природой пределов.
   Получив в свои руки безмерную власть, я долго раздумывал, как  употребить
ее наилучшим образом. Я знал, как оживить безжизненное  тело,  но  составить
такое тело, во всей сложности нервов, мускулов и сосудов, оставалось задачей
невероятно трудной. Я колебался, создать ли  себе  подобного  или  же  более
простой организм; но успех вскружил мне голову, и я не сомневался, что сумею
вдохнуть жизнь даже в существо столь удивительное и  сложное,  как  человек.
Материалы, бывшие в моем  распоряжении,  казались  недостаточными  для  этой
трудной задачи, но я не сомневался в конечном успехе. Я заранее приготовился
к множеству трудностей; к тому, что помехи будут  возникать  непрестанно,  а
результат окажется  несовершенным;  но,  памятуя  о  ежедневных  достижениях
техники и науки, я надеялся, что мои попытки хотя бы заложат  основание  для
будущих успехов. Сложность и дерзость моего замысла также  не  казались  мне
доводом против него. С этими мыслями я приступил к сотворению  человеческого
существа. Поскольку сбор мельчайших  частиц  очень  замедлил  бы  работу,  я
отступил от своего первоначального замысла и решил создать гиганта  -  около
восьми футов ростом и соответственно мощного сложения. Приняв это решение  и
затратив несколько месяцев на сбор нужных материалов, я принялся за дело.
   Никому не понять сложных чувств, увлекавших меня, подобно  вихрю,  в  эти
дни опьянения успехом. Мне  первому  предстояло  преодолеть  грань  жизни  и
смерти и озарить наш темный мир ослепительным  светом.  Новая  порода  людей
благословит  меня  как  своего  создателя;  множество  счастливых   [73]   и
совершенных существ будут обязаны мне своим рождением. Ни один отец не имеет
столько прав на признательность ребенка, как буду иметь я.  Раз  я  научился
оживлять мертвую материю, рассуждал я, со временем (хотя сейчас это было для
меня невозможно) я сумею также давать вторую жизнь телу, которое смерть  уже
обрекла на исчезновение.
   Эти мысли поддерживали мой дух, пока я  с  неослабным  рвением  отдавался
работе. Щеки мои  побледнели,  а  тело  исхудало  от  затворнической  жизни.
Бывало, что я терпел неудачу на самом пороге успеха,  но  продолжал  верить,
что он может прийти в любой день и час. Тайна, которой владел я один,  стала
смыслом моей жизни, и ей я посвятил себя всецело. Ночами, при свете  месяца,
я неутомимо и неустанно выслеживал природу в самых сокровенных ее  тайниках.
Как рассказать об ужасах этих ночных  бдений,  когда  я  рылся  в  могильной
плесени или терзал живых тварей ради оживления мертвой материи?  Сейчас  при
воспоминании об Этом я дрожу всем телом, а глаза мои застилает туман;  но  в
ту пору какое-то безудержное исступление влекло  меня  вперед.  Казалось,  я
утратил все  чувства  и  видел  лишь  одну  свою  цель.  То  была  временная
одержимость; все чувства воскресли во мне с новой силой, едва она  миновала,
и я вернулся  к  прежнему  образу  жизни.  Я  собирал  кости  в  склепах;  я
кощунственной рукой вторгался в сокровеннейшие  уголки  человеческого  тела.
Свою мастерскую я устроил в уединенной комнате, вернее  чердаке,  отделенном
от всех других помещений галереей и лестницей; иные подробности этой  работы
внушали мне такой ужас, что глаза мои едва не вылезали  из  орбит.  Бойня  и
анатомический театр поставляли мне большую часть моих материалов; и я  часто
содрогался от отвращения, но, подгоняемый все возрастающим нетерпением,  все
же вел работу к концу.
   За Этой работой, поглотившей меня целиком, прошло все  лето.  В  тот  год
лето стояло прекрасное: никогда поля не [74] приносили более обильной жатвы,
а виноградники - лучшего сбора; но красоты природы меня не  трогали.  Та  же
одержимость, которая делала меня равнодушным к внешнему миру, Заставила меня
позабыть и друзей, оставшихся так далеко и не виденных так давно. Я понимал,
что мое молчание тревожит их, и помнил  слова  отца:  "Знаю,  что,  пока  ты
доволен собой, ты будешь вспоминать  нас  с  любовью  и  писать  нам  часто.
Прости, если я сочту твое  молчание  признаком  того,  что  ты  пренебрег  и
другими своими обязанностями".
   Таким образом, я знал, что должен был думать обо мне отец, и  все  же  не
мог  оторваться  от  занятий,  которые,  как  они  ни  были  сами  по   себе
отвратительны, захватили меня целиком. Я словно отложил  все,  что  касалось
моих привязанностей, до завершения великого труда, подчинившего себе все мое
существо.
   Я считал тогда, что отец  несправедлив  ко  мне,  объясняя  мое  молчание
разгульной жизнью и леностью; но теперь я убежден,  что  он  имел  основания
подозревать  нечто  дурное.  Совершенный  человек  всегда  должен  сохранять
спокойствие духа, не давая страсти или мимолетным  желаниям  возмущать  этот
покой. Я полагаю, что и труд ученого не  составляет  исключения.  Если  ваши
занятия ослабляют в вас привязанности или отвращают вас от простых и  чистых
радостей, значит,  в  этих  занятиях  наверняка  есть  нечто  не  подобающее
человеку. Если бы это  правило  всегда  соблюдалось  и  человек  никогда  не
жертвовал бы любовью к близким ради чего бы то ни было, Греция не попала  бы
в рабство, Цезарь пощадил бы свою страну, освоение  Америки  было  бы  более
постепенным, а государства Мексики и Перу не подверглись бы разрушению.
   Однако я принялся рассуждать в самом интересном месте моей повести, и ваш
взгляд призывает меня продолжать ее. [75]
   Отец в своих письмах не упрекал меня  и  только  подробней,  чем  прежде,
осведомлялся о моих занятиях. Прошли зима, весна и лето, пока  я  был  занят
своими трудами, но я не любовался цветами и свежими листьями, прежде  всегда
меня восхищавшими,  -  настолько  я  был  поглощен  работой.  Листья  успели
увянуть, прежде чем я ее завершил; и теперь я  с  каждым  днем  убеждался  в
полном своем успехе. Однако к восторгу примешивалась и тревога, и  я  больше
походил на раба, томящегося в рудниках или ином гиблом месте, чем на творца,
занятого любимым делом. По ночам меня лихорадило, а  нервы  были  болезненно
напряжены; я вздрагивал от шороха падающего листа и  избегал  людей,  словно
имел на совести преступление. Иногда я  пугался,  видя,  что  превращаюсь  в
развалину;  меня  поддерживало  только  мое  стремление  к  цели;  труд  мой
подвигался к концу, и я надеялся, что прогулки  и  развлечения  предотвратят
начинавшуюся болезнь; все  это  я  обещал  себе,  как  только  работа  будет
окончена.
 
 
 
   Глава V
 
   Однажды ненастной ноябрьской ночью я  узрел  завершение  моих  трудов.  С
мучительным волнением  я  собрал  все  необходимое,  чтобы  зажечь  жизнь  в
бесчувственном создании, лежавшем у моих  ног.  Был  час  пополуночи;  дождь
уныло стучал в оконное стекло; свеча почти догорела; и вот при  ее  неверном
свете я увидел, как открылись тусклые желтые глаза; существо начало дышать и
судорожно подергиваться.
   Как  описать  мои  чувства  при  этом  ужасном  зрелище,  как  изобразить
несчастного, созданного мною с таким неимоверным трудом? А между  тем  члены
его были соразмерны, и я подобрал для него красивые черты. Красивые  -  боже
великий! Желтая кожа слишком туго обтягивала его мускулы и жилы; волосы были
черные, блестящие и длинные, а зубы [76] белые как жемчуг; но  тем  страшнее
был их контраст с  водянистыми  глазами,  почти  неотличимыми  по  цвету  от
глазниц, с сухой кожей и узкой прорезью черного рта.
   Нет в жизни ничего переменчивее наших чувств. Почти два года я.  трудился
с единственной целью - вдохнуть жизнь в бездыханное тело. Ради этого я лишил
себя покоя и здоровья. Я желал этого  с  исступленной  страстью;  а  теперь,
когда я окончил  свой  труд,  вся  прелесть  мечты  исчезла,  и  сердце  мое
наполнилось несказанным ужасом и отвращением. Не в силах вынести вида своего
творения, я кинулся вон из комнаты и долго шагал по своей спальне, чувствуя,
что не смогу заснуть.  Наконец  мое  волнение  сменилось  усталостью,  и  я,
одетый, бросился на постель, надеясь ненадолго забыться. Но  напрасно;  мне,
правда, удалось заснуть, но я увидел во сне кошмар:  прекрасная  и  цветущая
Элизабет шла по улице Ингольштадта. Я в восхищении обнял ее, но  едва  успел
запечатлеть поцелуй на ее губах, как они помертвели, черты ее изменились,  и
вот уже я держу в объятиях труп моей матери; тело ее окутано  саваном,  и  в
его складках копошатся могильные черви. Я в ужасе проснулся; на лбу  у  меня
выступил холодный пот, зубы стучали, и все тело  свела  судорога;  и  тут  в
мутном желтом свете луны, пробивавшемся сквозь  ставни,  я  увидел  гнусного
урода, сотворенного мной. Он приподнял полог кровати; глаза его, если  можно
назвать их глазами, были устремлены на меня. Челюсти  его  двигались,  и  он
издавал непонятные звуки, растягивая рот в улыбку.
   Он, кажется, говорил, но я не слышал; он протянул руку, словно  удерживая
меня, но я вырвался и побежал вниз по лестнице. Я укрылся  во  дворе  нашего
дома и там провел остаток  ночи,  расхаживая  взад  и  вперед  в  сильнейшем
волнении, настораживая слух и пугаясь  каждого  звука,  словно  возвещавшего
приближение отвратительного существа, в которое я вдохнул жизнь. [77]
   На  него  невозможно  было  смотреть  без  содрогания.   Никакая   мумия,
возвращенная к жизни, не могла быть ужаснее этого  чудовища.  Я  видел  свое
творение неоконченным; оно и тогда было уродливо; но  когда  его  суставы  и
мускулы пришли в движение, получилось нечто более страшное, чем все  вымыслы
Данте.
   Я провел ужасную ночь. Временами пульс мой бился так быстро и сильно, что
я ощущал его в каждой артерии, а порой я готов был  упасть  от  слабости.  К
моему ужасу примешивалась горечь  разочарования;  то,  о  чем  я  так  долго
мечтал, теперь превратилось в мучение; и как внезапна и непоправима была эта
перемена!
   Наконец забрезжил день, угрюмый и ненастный, и моим  глазам,  воспаленным
от бессонницы, предстала инголыптадтская церковь с белым  шпилем  и  часами,
которые показывали шесть. Привратник открыл ворота двора, служившего  мне  в
ту ночь прибежищем; я вышел на улицу и быстро зашагал, словно желая избежать
встречи, которой боялся на каждом повороте. Я не решался вернуться к себе на
квартиру; что-то гнало меня вперед, хотя я насквозь промок от дождя, лившего
с мрачного черного неба.
   Так я  шел  некоторое  время,  стремясь  усиленным  физическим  движением
облегчить душевную муку. Я  проходил  по  улицам,  не  отдавая  себе  ясного
отчета, где я и что делаю. Сердце мое трепетало от мучительного страха, и  я
шагал неровным шагом, не смея оглянуться назад.
 
   Так одинокий пешеход,
   Чье сердце страх гнетет,
   Назад не смотрит и спешит,
   И смотрит лишь вперед,
   И знает, знает, что за ним
   Ужасный враг идет.
   (Перевод В. Левика.)
 
[78] 
   Незаметно я дошел до постоялого двора, куда обычно приезжали дилижансы  и
кареты. Здесь я остановился, сам не зная зачем, и несколько минут смотрел на
почтовую карету, показавшуюся в другом конце улицы. Когда она  приблизилась,
я увидел, что это был швейцарский дилижанс; он остановился прямо подле меня,
дверцы открылись, и появился Анри Клерваль,  который,  завидя  меня,  тотчас
выскочил из экипажа. "Милый Франкенштейн, - воскликнул он, - как я рад  тебя
видеть! Как удачно, что ты оказался здесь к моему приезду".
   Ничто не  могло  сравниться  с  моей  радостью  при  виде  Клерваля;  его
появление напомнило мне об отце, Элизабет и милых радостях домашнего  очага.
Я сжал его руку и тотчас Забыл свой ужас и свою беду,  -  впервые  за  много
месяцев я ощутил светлую и безмятежную  радость.  Я  сердечно  приветствовал
своего друга, и мы вместе направились к моему колледжу. Клерваль рассказывал
о наших общих друзьях и радовался, что ему разрешили приехать в Ингольштадт.
   - Ты можешь себе представить, - сказал он,  -  как  трудно  было  убедить
моего отца, что не  все  нужные  человеку  знания  заключены  в  благородном
искусстве бухгалтерии; думаю, что он так и не поверил мне до конца,  ибо  на
мои неустанные просьбы каждый раз отвечал то же, что голландский  учитель  в
"Векфильдском священнике": "Мне платят десять тысяч флоринов  в  год  -  без
греческого языка; я ем-пью без всякого греческого языка". Однако его  любовь
ко мне все же преодолела нелюбовь к наукам, и он  разрешил  мне  предпринять
путешествие в страну знания.
   - Я безмерно рад тебя видеть, но скажи мне, как поживает мой отец, братья
и Элизабет?
   - Они здоровы, и все у них благополучно; их только беспокоит, что ты  так
редко им пишешь. Кстати, я сам хо[79] тел пробрать тебя за это. Но,  дорогой
мой Франкенштейн, - прибавил он, внезапно останавливаясь и вглядываясь в мое
лицо, - я только сейчас заметил, что у тебя совершенно больной вид; ты худ и
бледен и выглядишь так, точно не спал несколько ночей.
   - Ты угадал. Я очень усердно занимался одним делом и  мало  отдыхал,  как
видишь; но я надеюсь, что теперь с Этим покончено и я свободен.
   Я весь дрожал; я не мог даже подумать, не то что рассказывать, о событиях
минувшей ночи. Я прибавил шагу, и мы скоро пришли к моему  колледжу.  Тут  я
сообразил - и  мысль  эта  заставила  меня  содрогнуться,  -  что  существо,
оставшееся у меня  на  квартире,  могло  быть  еще  там.  Я  боялся  увидеть
чудовище, но еще больше боялся, что его может  увидеть  Анри.  Попросив  его
подождать несколько минут внизу, я быстро  взбежал  по  лестнице.  Моя  рука
потянулась уже к ручке двери, и только тут  я  опомнился.  Я  медлил  войти;
холодная дрожь пронизывала меня с головы до ног.  Потом  я  резко  распахнул
дверь, как делают дети, ожидая увидеть привидение; за дверью никого не было.
Я со страхом вошел в комнату, но она была пуста; ужасного гостя не было и  в
спальне. Я едва решался верить такому счастью, но когда  убедился,  что  мой
враг  действительно  исчез,  я  радостно  всплеснул  руками  и  побежал   за
Клервалем.
   Мы поднялись ко мне в комнату, и скоро слуга принес туда  завтрак;  я  не
мог сдерживать свою радость. Да это и не было просто радостью - все мое тело
трепетало от возбуждения, и пульс бился как бешеный.  Я  ни  минуты  не  мог
оставаться на месте; я перепрыгивал через стулья, хлопал в ладоши  и  громко
хохотал. Клерваль сперва приписывал мое оживление радости  нашего  свидания,
но, вглядевшись в меня внимательней, он заметил в моих  глазах  дикие  искры
безумия, а мой неудержимый, истерический хохот удивил и испугал его. [80]
   - Милый Виктор, - воскликнул он, - скажи, ради бога,  что  случилось?  Не
смейся так. Ведь ты болен. Что за причина всего этого?
   - Не спрашивай, - вскричал я, закрывая глаза руками, ибо мне  почудилось,
что страшное существо проскользнуло в комнату, - он может  рассказать...  О,
спаси меня, спаси! - Мне показалось, что  чудовище  схватило  меня,  я  стал
бешено отбиваться и в судорогах упал на пол.
   Бедный Клерваль! Что он должен был  почувствовать!  Встреча,  которой  он
ждал с такой радостью, обернулась бедой. Но я ничего этого  не  сознавал.  Я
был без памяти, и прошло много времени, прежде чем я пришел в себя.
   То было начало нервной горячки, на несколько месяцев приковавшей  меня  к
постели. Все это время Клерваль был  единственной  моей  сиделкой.  Я  узнал
впоследствии, что он, щадя старость моего отца, которому долгая дорога  была
бы не под силу, и зная, как моя  болезнь  огорчит  Элиэабет,  скрыл  от  них
серьезность моего положения. Он знал, что никто не сумеет ухаживать за  мной
внимательнее, чем он, и, твердо надеясь на мое выздоровление, не сомневался,
что поступает по отношению к ним наилучшим образом.
   В действительности же я  был  очень  болен,  и  ничто,  кроме  неустанной
самоотверженной заботы моего друга, не могло бы вернуть меня  к  жизни.  Мне
все время мерещилось сотворенное мною чудовище, и я без  умолку  им  бредил.
Мои слова, несомненно, удивляли Анри; сперва он  счел  их  за  бессмысленный
бред; но упорство, с каким я возвращался все к той же теме, убедило его, что
причиной моей болезни явилось некое страшное и необычайное событие.
   Я поправлялся очень медленно - не раз повторные вспышки болезни пугали  и
огорчали моего друга. Помню, когда я впервые смог с удовольствием оглядеться
вокруг, я заметил, что на  деревьях,  осенявших  мое  окно,  вместо  осенних
листьев были молодые побеги. Весна в тот год стояла [81]  волшебная,  и  это
немало помогло моему  выздоровлению.  Я  чувствовал,  что  и  в  моей  груди
возрождаются любовь и радость; моя мрачность исчезла, и скоро я был  так  же
весел, как в те времена, когда я еще не знал роковой страсти.
   - Дорогой мой Клерваль, - воскликнул я, - ты бесконечно добр ко  мне!  Ты
собирался всю зиму заниматься, а вместо этого просидел у  постели  больного.
Чем смогу я отблагодарить тебя? Я горько корю  себя  за  все,  что  причинил
тебе; но ты меня простишь.
   - Ты полностью отблагодаришь меня, если не будешь ни о чем тревожиться  и
постараешься поскорей поправиться; и раз ты так хорошо настроен,  можно  мне
кое о чем поговорить с тобой?
   Я вздрогнул. Поговорить? Неужели он имел в виду то, о чем  я  не  решался
даже подумать?
   - Успокойся, - сказал Клерваль, заметив, что я переменился в лице, - я не
собираюсь касаться того, что тебя волнует. Я только хотел сказать, что  твой
отец и кузина будут очень рады получить письмо, написанное твоей рукой.
   Они не знают, как тяжело ты болел, и встревожены твоим долгим молчанием.
   - И это все, милый Анри? Как мог ты подумать, что моей первой  мыслью  не
будет мысль о дорогих и близких  людях,  таких  любимых  и  таких  достойных
любви.
   - Если так, друг мой,  ты,  наверное,  обрадуешься  письму,  которое  уже
несколько дней тебя ожидает. Кажется, оно от твоей кузины.
 
 
 
   Глава VI
 
   И Клерваль протянул мне письмо. Оно было от моей Элизабет.
   "Дорогой кузен! Ты был болен, очень болен, и даже частые  письма  доброго
Анри не могли меня вполне успокоить. [82]
   Тебе запрещено писать - даже держать перо, но одного слова от тебя, милый
Виктор, будет довольно, чтобы рассеять наши страхи. Я уже давно жду письма с
каждой почтой и убеждаю дядю не предпринимать поездки в  Ингольштадт.  Я  не
хочу, чтобы он подвергался неудобствам, быть может  даже  опасностям,  столь
долгого пути, но как часто я сожалела,  что  сама  не  могу  его  проделать!
Боюсь, что уход  за  тобой  поручен  какой-нибудь  старой  наемной  сиделке,
которая не умеет угадывать  твои  желания  и  выполнять  их  так  любовно  и
внимательно, как твоя бедная кузина. Но все это уже позади; Клерваль  пишет,
что тебе лучше. Я горячо надеюсь, что ты скоро сам сообщишь нам об этом.
   Выздоравливай - и возвращайся к нам. Тебя ждет счастливый домашний очаг и
любящая семья. Отец твой бодр и здоров, и ему нужно только  одно  -  увидеть
тебя, убедиться, что