ты.
   После брачной церемонии у отца собралось много гостей; но было условлено,
что Элизабет и я отправимся в свадебное путешествие по  воде,  переночуем  в
Эвиане и продолжим путь на  следующий  день.  Погода  стояла  чудесная,  дул
попутный ветер, и все благоприятствовало нашей свадебной поездке.
   То были последние часы в моей жизни, когда  я  был  счастлив.  Мы  быстро
продвигались вперед; солнце палило, но мы укрылись от его лучей под навесом,
любуясь красотой пейзажей, - то на одном берегу озера,  где  мы  видели  Мои
Салэв,  прелестные  берега  Монталегра,  а  вдали  возвышающийся  над   всем
прекрасный Монблан и группу снежных вер[211]  шин,  которые  тщетно  с  ними
соперничают; то на противоположном берегу, где перед нами была могучая  Юра,
вздымавшая  свою  темную  громаду  перед  честолюбцем,  который  задумал  бы
покинуть родину, и преграждавшая путь  захватчику,  который  захотел  бы  ее
покорить. Я взял руку Элизабет.
   - Ты грустна, любимая. О, если бы ты знала, что я выстрадал  и  что  мне,
быть может, еще предстоит выстрадать, ты  постаралась  бы  дать  мне  забыть
отчаяние и изведать покой - все, что может подарить мне этот день.
   - Будь счастлив, милый Виктор, - ответила Элизабет, - надеюсь,  что  тебе
не грозит никакая беда; верь, что на душе у меня хорошо, если даже мое  лицо
и не выражает радости.  Какой-то  голос  шепчет  мне,  чтобы  я  не  слишком
доверялась нашему будущему. Но я не буду прислушиваться  к  этому  зловещему
голосу. Взгляни, как мы  быстро  плывем,  посмотри  на  облака,  которые  то
закрывают, то открывают вершину Монблана и  делают  этот  красивый  вид  еще
прекраснее. Взгляни также на бесчисленных рыб, плывущих в прозрачных  водах,
где можно различить каждый камешек на дне. Какой  божественный  день!  Какой
счастливой и безмятежной кажется вся природа!
   Такими речами Элизабет старалась отвлечь  свои  и  мои  мысли  от  всяких
предметов,  наводящих  уныние.  Однако  настроение  ее  было  неровным;   на
несколько мгновений в ее  глазах  загоралась  радость,  но  она  то  и  дело
сменялась беспокойством и задумчивостью.
   Солнце опустилось ниже; мы проплыли мимо устья реки  Драпе  и  проследили
глазами ее путь по расселинам высоких гор и по долинам между  более  низкими
склонами. Здесь Альпы подходят ближе к озеру, и мы приблизились к амфитеатру
гор, замыкающих его с востока. Шпили Эвиана сверкали среди окрестных лесов и
громоздящихся над ним вершин. [212]
   Ветер, который до сих пор нес нас с  поразительной  быстротой,  к  закату
утих, сменившись легким бризом. Нежное дуновение  его  лишь  рябило  воду  и
приятно шелестело листвой деревьев, когда мы приблизились к  берегу,  откуда
повеяло восхитительным запахом цветов и сена.  Когда  мы  причалили,  солнце
зашло за горизонт; едва коснувшись ногами земли, я снова  почувствовал,  как
во мне оживают заботы и страхи, которым вскоре суждено было  завладеть  мною
уже навсегда.
 
 
 
   Глава XXIII
 
   Было восемь часов, когда мы вышли на берег; мы еще  немного  погуляли  по
берегу, ловя угасавший  свет,  а  затем  направились  в  гостиницу,  любуясь
красивыми видами вод, лесов и гор, скрытых  сумерками,  но  еще  выступавших
темными очертаниями.
   Южный ветер утих, но зато с  новой  силой  подул  ветер  с  запада.  Луна
достигла высшей точки в небе и начала опускаться; облака  скользили  по  ней
быстрее хищных птиц и скрывали ее лучи, а озеро отражало  беспокойное  небо,
казавшееся там еще беспокойнее из-за поднявшихся  волн.  Внезапно  обрушился
сильный ливень.
   Весь день я был спокоен; но как только формы  предметов  растворились  во
мраке,  моей  душой  овладели  бесчисленные  страхи.  Я  был  взволнован   и
насторожен; правой рукой я сжимал пистолет, спрятанный  за  пазухой;  каждый
звук пугал меня; но я решил дорого продать свою жизнь  и  не  уклоняться  от
борьбы, пока не паду мертвым или не уничтожу своего противника.
   Элизабет  некоторое  время  наблюдала  мое  волнение,   сохраняя   робкое
безмолвие; но, должно быть, в моем взгляде было нечто такое, что  вызвало  в
ней ужас; дрожа всем телом, она спросила: [213]
   - Что тревожит тебя, милый Виктор? Чего ты боишься?
   - О, спокойствие, спокойствие, любовь моя, - ответил  я,  -  пройдет  эта
ночь, и все будет хорошо; но эта ночь страшна, очень страшна.
   В таком состоянии духа я провел час,  когда  вдруг  подумал  о  том,  как
ужасен .будет для моей жены поединок, которого я  ежеминутно  ждал.  Я  стал
умолять ее удалиться, решив не идти к ней, пока не выясню, где мой враг.
   Она покинула меня, и я некоторое время ходил по коридорам дома, обыскивая
каждый угол, который мог бы служить  укрытием  моему  противнику.  Но  я  не
обнаружил никаких его следов и начал уже думать, что какая-нибудь счастливая
случайность помешала ему привести свою  угрозу  в  исполнение,  когда  вдруг
услышал  страшный,  пронзительный  вопль.  Он  раздался  из   комнаты,   где
уединилась Элизабет. Услышав этот крик, я все понял;  руки  мои  опустились,
все мускулы моего тела оцепенели; я ощутил тяжкие удары крови в каждой жиле.
Это состояние длилось всего лишь миг;  вопль  повторился,  и  я  бросился  в
комнату.
   Великий боже! Отчего я не умер тогда!  Зачем  я  здесь  и  рассказываю  о
гибели моих надежд и самого чистого на свете создания!  Она  лежала  поперек
кровати, безжизненная и неподвижная;  голова  ее  свисала  вниз,  бледные  и
искаженные черты ее лица были наполовину  скрыты  волосами.  Куда  бы  я  ни
посмотрел, я вижу перед собой бескровные руки и бессильное  тело,  брошенное
убийцей на брачное ложе. Как мог я после этого  остаться  жить?  Увы!  Жизнь
упряма и цепляется за нас тем сильнее, чем мы больше ее ненавидим. На минуту
я потерял сознание и без чувств упал на пол.
   Когда я пришел в себя, меня окружали обитатели гостиницы. На  всех  лицах
был написан неподдельный ужас, но Это было лишь  слабым  отражением  чувств,
раздиравших меня. Я вернулся в комнату, где лежало тело Элизабет, моей [214]
любимой, моей жены, еще так недавно живой, и такой дорогой, такой  достойной
любви. Поза, в которой я застал ее, была изменена; теперь она лежала  прямо,
голова покоилась на руке, на лицо и  шею  был  накинут  платок;  можно  было
подумать, что она спит. Я бросился к ней и заключил ее в  свои  объятия.  Но
прикосновение к безжизненному и холодному телу напомнило мне, что я держал в
объятиях уже не Элизабет, которую так  нежно  любил.  На  шее  у  нее  четко
виднелся след смертоносных пальцев демона, и дыхание уже не исходило  из  ее
уст.
   Склонясь над нею в безмерном отчаянии, я случайно посмотрел вокруг.  Окна
комнаты были раньше затемнены, а теперь я со  страхом  увидел,  что  комната
освещена бледно-желтым светом луны.  Ставни  были  раскрыты;  с  неописуемым
чувством ужаса я увидел в открытом окне ненавистную и страшную фигуру.  Лицо
чудовища было искажено усмешкой; казалось,  он  глумился  надо  мной,  своим
дьявольским пальцем указывая на труп моей жены. Я ринулся к окну и, выхватив
из за пазухи пистолет, выстрелил; но  он  успел  уклониться,  подпрыгнул  и,
устремившись вперед с быстротою молнии, бросился в озеро.
   На звук выстрела в комнате собралась  толпа.  Я  показал  направление,  в
котором он исчез, и мы отправились в погоню на шлюпках; мы бросали сети,  но
все было напрасно. После нескольких  часов  поисков  мы  вернулись,  потеряв
всякую надежду; многие из моих спутников полагали, что все Это - плод  моего
воображения.  Выйдя  на  берег,  они  продолжили  поиски   в   окрестностях,
разделившись на группы, которые в различных  направлениях  стали  обшаривать
леса и виноградники.
   Я попытался сопровождать их и отошел на короткое расстояние от  дома;  но
голова моя кружилась, я передвигался словно пьяный и наконец впал в  крайнее
изнеможение; глаза мои подернулись пеленой, кожу  сушил  лихорадочный  [215]
жар. В этом состоянии меня унесли обратно в дом и  положили  на  кровать.  Я
едва сознавал, что случилось; взор мой блуждал по комнате,  словно  ища  то,
что я потерял.
   Прошло некоторое время; я поднялся и инстинктивно  добрался  до  комнаты,
где лежало тело моей любимой. Кругом стояли плачущие женщины; я  прильнул  к
телу и присоединил к их слезам свои горестные слезы. Все это  время  мне  не
приходила ни одна ясная мысль; мысли перескакивали с  предмета  на  предмет,
смутно отражая мои несчастья и их причину. Я тонул в каком-то  море  ужасов.
Смерть Уильяма, казнь Жюстины, убийство Клерваля и, наконец, моей жены; даже
в этот момент я не был уверен, что моим последним оставшимся в живых близким
не грозит опасность от злобного дьявола; возможно,  отец  мой  в  эту  самую
минуту корчится в его мертвой хватке, а Эрнест лежит мертвый у его ног.  Эта
мысль заставила меня задрожать и побудила к действию. Я вскочил  на  ноги  и
решил как можно скорее вернуться в Женеву.
   Лошадей нельзя было достать, и я вынужден был возвращаться по  озеру,  но
дул противный ветер и потоками лил дождь. Однако утро едва еще брезжило, и к
ночи я мог надеяться доехать. Я нанял гребцов и сам  взялся  за  весла,  ибо
физическая работа всегда облегчала мои душевные муки. Но сейчас избыток горя
и крайнее волнение делали меня неспособным ни на какое  усилие.  Я  отбросил
весло; охватив голову руками, я  дал  волю  мрачным  мыслям,  теснившимся  в
голове. Стоило мне оглянуться кругом, и я  видел  картины,  знакомые  мне  в
более счастливое время; всего лишь накануне я любовался ими в обществе  той,
что стала теперь только тенью и воспоминанием. Слезы лились  из  моих  глаз.
Дождь на некоторое время перестал, и я увидел рыб, которые резвились в воде,
как и тогда, раньше; тогда на них глядела Элизабет. Ничто не вызывает у  нас
столь мучительных страданий, как резкая и внезапная перемена. [216]
   Сияло ли солнце, или сгущались тучи, ничто уже не могло предстать  мне  в
том же свете, что накануне. Дьявол отнял у меня всякую  надежду  на  будущее
счастье; никогда еще не было создания несчастнее меня; ни  один  человек  не
переживал события столь страшного.
   Но зачем так  подробно  останавливаться  на  эпизодах,  последовавших  за
последним моим несчастьем? Повесть моя и  так  полна  ужасов.  Я  достиг  их
предела, и то, что я расскажу теперь, может только  наскучить  вам.  Знайте,
что мои близкие были вырваны из жизни один за Другим. Я остался одиноким. Но
силы мои истощены; и я могу  лишь  вкратце  досказать  конец  моей  страшной
повести.
   Я прибыл в Женеву. Я застал отца и Эрнеста еще в живых, но  первый  поник
под тяжестью вестей, которые я принес. Я вижу  его  как  сейчас,  доброго  и
почтенного старика! Невидящий взгляд его глаз блуждал в пространстве, ибо он
потерял свою лучшую радость - свою Элизабет, значившую для него больше,  чем
дочь, любимую им безгранично, всей любовью, на  какую  способен  человек  на
склоне лет, когда у него осталось мало  привязанностей,  но  тем  крепче  он
цепляется за оставшиеся. Пусть будет  проклят  и  еще  раз  проклят  дьявол,
обрушивший несчастье  на  его  седую  голову,  обрекший  его  на  медленное,
тоскливое умирание! Он не  мог  жить  после  всех  ужасов,  которые  на  нас
обрушились; жизненные силы иссякли в нем; он уже  не  вставал  с  постели  и
через несколько дней умер на моих руках.
   Что сталось тогда со мною? Не знаю; я потерял чувство реального и  ощущал
лишь давящую тяжесть и тьму. Иногда, правда, мне грезилось, что я  брожу  по
цветущим лугам и живописным долинам с друзьями моей юности. Но я пробуждался
в какой-то темнице. За этим следовали приступы тоски, но постепенно я  яснее
осознал свое горе и свое положение,  и  тогда  меня  выпустили  на  свободу.
Оказывается, меня сочли сумасшедшим, и, насколько я мог  понять,  в  те[217]
чение долгих месяцев моим обиталищем была одиночная палата.
   Однако свобода была бы для меня бесполезным даром, если  бы  во  мне,  по
мере того как возвращался рассудок, не Заговорило и чувство мести. Когда  ко
мне вернулась память о прошлых несчастьях, я начал размышлять об их  причине
- о чудовище, которое я создал, о гнусном демоне,  которого  я  выпустил  на
свет на свою же погибель. Мною овладевала безумная ярость, когда я  думал  о
нем; я желал и пылко молил, чтобы он очутился в моих руках и я мог  обрушить
на его проклятую голову великую и справедливую месть.
   Моя ненависть не могла долгое время ограничиваться бесплодными желаниями;
я начал думать о наилучших способах их осуществления. С этой целью, примерно
через месяц после выхода из больницы, я  обратился  к  городскому  судье  по
уголовным делам и заявил ему, что  намерен  предъявить  обвинение;  что  мне
известен убийца моих близких и что я  требую  от  него  употребить  всю  его
власть для поимки Этого убийцы.
   Судья выслушал меня со вниманием и доброжелательно.
   - Будьте уверены, сэр, - сказал он, - я не пожалею сил  и  трудов,  чтобы
схватить преступника.
   - Благодарю вас, - ответил я. Выслушайте  поэтому  показания,  которые  я
намерен дать. Это действительно такая странная история, что, я боюсь, вы  не
поверите мне; однако в истине, как бы ни была она удивительна,  есть  нечто,
что заставляет верить. Мой рассказ будет слишком связным, чтобы  вы  приняли
его за плод воображения, и у меня нет никаких побуждений для лжи.
   Я сказал все это выразительно, но  спокойно;  в  глубине  души  я  принял
решение преследовать моего губителя до самой его смерти. Эта цель, которуя я
поставил перед собой, облегчала мои страдания и на некоторое время примирила
меня с жизнью. Теперь я изложил свою историю кратко, но [218] твердо и ясно,
называя точные даты и удерживаясь от проклятий или жалоб.
   Вначале судья, казалось, отнесся  к  рассказу  с  полным  недоверием,  но
постепенно проявлял все больше  внимания  и  интереса.  Я  заметил,  что  он
вздрагивал от ужаса,  а  иногда  его  лицо  выражало  живейшее  удивление  с
примесью сомнения.
   Закончив свою повесть, я сказал: "Вот существо, которое я  обвиняю;  и  я
призываю вас употребить всю вашу власть, чтобы схватить и покарать его.  Это
ваш долг судьи, и я верю и надеюсь, что и ваши человеческие чувства в данном
случае не дадут вам уклониться от исполнения ваших обязанностей".
   Это обращение вызвало заметную перемену  в  лице  моего  собеседника.  Он
слушал меня с той полуверой, с какой выслушивают рассказы о  таинственных  и
сверхъестественных явлениях. Но когда я призвал его действовать  официально,
к нему вернулось все его прежнее недоверие. Однако он мягко ответил:
   - Я бы охотно оказал вам любую помощь  в  преследовании  преступника;  но
создание, о котором вы  говорите,  по-видимому,  обладает  силой,  способной
свести на нет все мои старания. Кто сможет преследовать животное,  способное
пересечь ледовое море и  жить  в  пещерах  и  берлогах,  куда  не  осмелится
проникнуть ни один человек?  Кроме  того,  со  дня  совершения  преступлений
прошло несколько месяцев, и трудно угадать, куда он направился и где  сейчас
может обитать.
   - Я не сомневаюсь, что он кружит где-то поблизости; а  если  он  в  самом
деле нашел убежище в Альпах, то можно устроить на него охоту, как на  серну,
и уничтожить его, как дикого зверя. Но я угадываю ваши мысли: вы  не  верите
моему рассказу и не намерены преследовать моего  врага  и  покарать  его  по
заслугам. [219]
   При этом мои глаза сверкнули яростью; судья был смущен.
   - Вы ошибаетесь, - сказал он, - я напрягу все усилия, и  будьте  уверены,
что он понесет достойную кару. Но я опасаюсь, судя  по  вашему  собственному
описанию его, что  это  будет  практически  невыполнимо,  -  таким  образом,
несмотря на все меры, вас может ждать разочарование.
   - Этого не может быть, но убеждать вас бесполезно, Моя месть  ничего  для
вас не значит. Я согласен, что это дурное чувство, но сознаюсь,  что  оно  -
всепожирающая и единственная страсть моей души. Ярость моя невыразима, когда
я думаю, что убийца, которого  я  создал,  все  еще  жив.  Вы  отказываетесь
удовлетворить мое справедливое требование: мне остается лишь одно  средство;
и я посвящаю себя, свою жизнь и смерть делу его уничтожения.
   Произнося эти слова, я весь дрожал; в  моих  речах  сквозило  безумие  и,
вероятно, нечто от надменной суровости,  которой  отличались,  как  говорят,
мученики былых времен, Но для  женевского  судьи,  чья  голова  была  занята
совсем иными мыслями, чем идеи жертвенности и  героизма,  такое  возбуждение
очень походило на сумасшествие. Он постарался успокоить  меня,  словно  няня
ребенка, и отнесся к моему повествованию, как к бреду.
   - О люди, - вскричал я, - сколь вы невежественны, а  еще  кичитесь  своей
мудростью! Довольно! Вы сами не знаете, что говорите.
   Я выбежал из его дома раздраженный  и  взволнованный  и  удалился,  чтобы
измыслить иные способы действия".
 
 
 
   Глава XXIV
 
   Я был в том состоянии, когда мы не можем разумно мыслить. Я  был  одержим
яростью. Но жажда мести придала мне силу и спокойствие; она  заставила  меня
овладеть собой и [220] помогла быть  расчетливым  и  хладнокровным  в  такие
минуты, когда мне грозило безумие или смерть.
   Первым моим решением было навсегда покинуть Женеву; родина,  дорогая  для
меня, когда я был счастлив и любим, теперь стала мне ненавистна.  Я  запасся
деньгами,  захватил  также  несколько  драгоценностей,  принадлежавших  моей
матери, и уехал.
   С тех пор начались странствия,  которые  окончатся  лишь  вместе  с  моей
жизнью. Я объехал большую  часть  планеты  и  испытал  все  лишения,  обычно
достающиеся на долю путешественников в пустынных и диких краях. Не знаю, как
я выжил; не раз я ложился, изможденный, на землю и молил бога о  смерти.  Но
жажда мести поддерживала во мне жизнь; я не смел умереть и оставить в  живых
своего врага.
   После  отъезда  из  Женевы  первой  моей  заботой  было   отыскать   след
ненавистного демона. Но у меня еще не было определенного плана;  и  я  долго
бродил в окрестностях города, не зная, в какую  сторону  направиться.  Когда
стемнело, я оказался у ворот кладбища, где были похоронены Уильям,  Элизабет
и отец. Я вошел туда и приблизился к их могилам. Все  вокруг  было  тихо,  и
только шелестела листва, чуть колеблемая ветерком; ночь была темная; и  даже
для постороннего зрителя здесь было  что-то  волнующее.  Казалось,  призраки
умерших витают вокруг, бросая невидимую,  но  ощутимую  тень  на  того,  кто
пришел их оплакивать.
   Глубокое горе, которое я сперва ощутил,  быстро  сменилось  яростью.  Они
были мертвы, а я жил; жил и их убийца; и я должен влачить постылую для  меня
жизнь ради того, чтобы его уничтожить. Я преклонил колена в траве, поцеловал
землю и произнес дрожащими губами: "Клянусь  священной  землей,  на  которой
стою, тенями, витающими  вокруг  меня,  моим  глубоким  и  неутешным  горем;
клянусь тобою, Ночь, и силами, которые тобой правят, что  буду  преследовать
дьявола, виновника всех несчастий, пока либо он, либо [221] я не погибнем  в
смертельной схватке. Ради этого я остаюсь жить; ради этой  сладкой  мести  я
буду еще видеть солнце и ступать по зеленой траве,  которые  иначе  навсегда
исчезли бы для меня.  Души  мертвых!  И  вы,  духи  мести!  Помогите  мне  и
направьте  меня.  Пусть  проклятое  адское  чудовище  выпьет  до  дна   чашу
страданий; пусть узнает отчаяние, какое испытываю я".
   Я начал это заклинание торжественно и тихо, чувствуя,  что  души  дорогих
покойников слышат и одобряют меня; но под конец мной завладели фурии  мщения
и мой голос пресекся от ярости.
   В ответ из ночной тишины раздался громкий, дьявольский  хохот.  Он  долго
звучал в моих ушах; горное эхо повторяло его, и казалось, весь ад преследует
меня насмешками. В эту минуту, в приступе отчаяния, я положил бы конец своей
несчастной жизни, если бы не мой обет; он был услышан, и  мне  суждено  было
жить, чтобы мстить. Смех затих; и знакомый  ненавистный  голос,  где-то  над
самым