ьма удачно: всего в  каких-нибудь  восьми-десяти  шагах  от
моего, прямо у меня перед глазами. Девочка и гувернантка сели, но малыш  -
ему было лет пять - садиться не собирался. Он  выскользнул  из  матросской
курточки и сбросил ее,  после  чего  с  невозмутимым  видом  прирожденного
мучителя принялся методически изводить гувернантку: то выдвигал свой стул,
то снова его задвигал и при этом не сводил с нее  глаз.  Гувернантка  раза
три сказала ему приглушенным голосом, чтобы он сел и вообще прекратил свои
фокусы, но только когда к нему обратилась сестра, он обошел  свой  стул  и
развалился на сиденье. После чего  схватил  салфетку  и  положил  себе  на
голову. Сестра сняла салфетку,  расправила  ее  и  разостлала  у  него  на
коленях.
     К тому времени,  когда  им  принесли  чай,  девочка  из  хора  успела
заметить, что я рассматриваю из компанию. Она тоже  пристально  посмотрела
на меня своими оценивающими глазами, потом вдруг улыбнулась мне осторожной
полуулыбкой, как ни странно, радужной и ясной, - это  бывает  иной  раз  с
такими осторожными полуулыбками. Я улыбнулся в ответ,  но  далеко  не  так
радужно и ясно, стараясь не поднимать верхней  губы,  чтобы  не  открылись
угольно-черные солдатские  пломбы  в  двух  передних  зубах.  Не  успел  я
опомниться, как юная леди  ужа  стояла  около  моего  столика,  держась  с
завидной уверенностью. На ней было платье  из  яркой  шерстяной  шотландки
(по-моему, это были цвета клана Кемпбеллов), и я нашел, что  это  чудесный
наряд для девочки-подростка в такой дождливый-дождливый день.
     - А я думала, американцы презирают чай, - сказала она.
     В этих словах не было развязного самодовольства всезнайки;  скорее  в
них чувствовалась любовь к точности, к статическим данным. Я ответил,  что
некоторые американцы ничего не пьют, _к_р_о_м_е_ чая.  Потом  спросил,  не
присядет ли она за мой столик.
     - Благодарю вас, - сказала она. - Пожалуй, но только на какую-то долю
секунды.
     Я встал и выдвинул для нее стул - тот, что стоял  напротив  моего;  и
она села на самый краешек, держась очень прямо, -  это  получалось  у  нее
естественно и красиво. Я пошел, вернее  бросился,  к  своему  стулу,  горя
желанием поддержать разговор. Но, сев на место, никак  не  мог  придумать,
что мне сказать. Я снова  улыбнулся,  стараясь  прикрывать  угольно-черные
пломбы. Наконец я сообщил, что погода сегодня просто ужасная.
     - Да, вполне,  -  ответила  моя  гостья  таким  тоном,  который  явно
показывал, что она терпеть не может пустых разговоров. Она положила пальцы
на край стола, вытянув их, словно на спиритическом сеансе, но почти тотчас
же спрятала их, сжав кулаки, - ногти у нее были обкусаны до самого мяса.
     На  руке  у  нее  я  увидел  часы  военного   образца,   напоминавшие
штурманский хронограф.  Циферблат  их  казался  непомерно  большим  на  ее
тоненьком запястье.
     - Вы были на спевке, - сказала она деловито, - я вас видела.
     Я ответил,  что  действительно  был  и  что  голос  ее  выделялся  из
остальных. Я сказал, что, по-моему, у нее очень красивый голос.
     Она кивнула.
     - Я знаю. Я собираюсь стать профессиональной певицей.
     - Вот как? Оперной?
     -  Боже,  нет,  конечно.  Я  буду  выступать  с  джазом  по  радио  и
зарабатывать кучу денег. Потом, когда мне исполнится тридцать, я все брошу
и уеду в Огайо, буду жить на  ранчо.  -  Она  потрогала  ладонью  макушку:
волосы у нее были совершенно мокрые. - Вы бывали в  Огайо?  -  -  спросила
она.
     Я ответил, что несколько раз проезжал там поездом, но, по сути  дела,
тех краев не знаю. Потом я предложил ей гренок с корицей.
     - Нет, благодарю, - сказала она. - Я ем, как птичка, знаете ли.
     Тогда я сам откусил кусочек гренка, после чего сказал ей, что Огайо -
суровый край.
     -  Я  знаю.  Мне  один  американец  говорил.  Вы   уже   одиннадцатый
американец, которого я встречаю.
     Гувернантка усиленно подавала ей знаки, чтобы она вернулась к  своему
столику и перестала наконец надоедать человеку. Но моя гостья  преспокойно
подвинула стул на несколько дюймов, так  что  оказалась  спиной  к  своему
столику, устранив этим всякую возможность дальнейшей сигнализации оттуда.
     - Вы ходите в эту секретную школу для разведчиков -  там,  на  холме,
да? - осведомилась она.
     Памятуя  о  бдительности,  я  ответил,  что  приехал  в  Девоншир  на
поправку.
     - В_о_т_ к_а_к, - сказала она, - я, знаете ли, не вчера родилась.
     Я сказал, что  ясное  дело,  не  вчера  -  могу  за  это  поручиться.
Некоторое время я молча пил чай. Мне вдруг  стало  казаться,  что  сижу  я
как-то не так, и я выпрямился.
     - А вы кажетесь довольно интеллигентным для американца,  -  задумчиво
произнесла моя гостья.
     Я ответил, что говорить подобные вещи, по  сути  дела,  -  порядочный
снобизм и что, по-моему, это ее недостойно.
     Она вспыхнула,  и  тут  мне  сразу  передалась  ее  прежняя  светская
непринужденность, которой мне самому так не хватало.
     - Да, но большинство американцев, которых я видела, ведут  себя,  как
животные, - сказала она. - Вечно толкают друг  друга,  всех  оскорбляют  и
даже... знаете, что один из них проделал?
     Я покачал головой.
     -  Швырнул  пустую  бутылку  из-под  виски  моей  тете  в   окно.   К
с_ч_а_с_т_ь_ю,  окно  было  открыто,  но  как  вы  считаете,   это   очень
интеллигентный поступок?
     Я считал, что не очень, но умолчал об  этом.  Я  сказал,  что  сейчас
солдаты из разных стран оторваны от родного дома и у большинства из них  в
жизни мало хорошего. Мне казалось, добавил я, что многие люди могли  бы  и
сами это сообразить.
     - Возможно, - ответила моя гостья без особого  убеждения.  Она  снова
потрогала рукой влажные волосы  и,  захватив  несколько  намокших  светлых
прядей, переложила их так, чтобы прикрыть уши,  -  Волосы  у  меня  совсем
мокрые, - сказала она. - Я сущее пугало.  -  Она  посмотрела  на  меня.  -
Вообще-то волосы у меня довольно волнистые, когда они сухие.
     - Я вижу, вижу, что волнистые.
     - Не то чтобы кудрявые, но довольно волнистые, - сказала она. - А  вы
женаты?
     Я ответил, что женат.
     Она кивнула.
     - У вас глубокая страсть к женщине? Или это вопрос чересчур личный?
     Я ответил, что, когда будет чересчур, я сам скажу. Она снова положила
руки на стол, и я помню, что мне захотелось что-нибудь сделать с огромными
часами, которые красовались у нее на запястье, -  посоветовать  ей,  чтобы
она носила их вокруг талии, что ли.
     - Вообще-то мне не так уж свойственно стадное чувство, - сказала  она
и бросила на меня взгляд, проверяя,  знаю  ли  я  смысл  этого  выражения.
Однако я ничем не дал понять, так это или  не  так.  -  Я  подошла  к  вам
исключительно потому, что вы показались мне чрезвычайно  одиноким.  У  вас
лицо чрезвычайно тонко чувствующего человека.
     Я сказал, что она права, я и в самом деле чувствовал себя одиноким  и
очень рад, что она подошла ко мне.
     - Я вырабатываю в себе чуткость. Моя  тетя  говорит,  что  я  страшно
холодная натура, - сказала она и снова  потрогала  макушку.  -  Я  живу  с
тетей. Она чрезвычайно мягкая натура. После смерти мамы  она  делает  все,
что в ее силах, чтобы мы с Чарлзом приспособились к новому окружению.
     - Рад это слышать.
     - Мама была чрезвычайно интеллигентный  человек  и  весьма  страстная
натура во многих отношениях.  -  Она  посмотрела  на  меня  с  обостренным
вниманием. - А как вы находите, я страшно холодная натура?
     Я сказал, что вовсе нет, - как раз  наоборот.  Потом  назвал  себя  и
спросил, как ее зовут.
     Она помедлила с ответом.
     - Меня зовут Эсм. Фамилию свою я лучше пока не назову.  Дело  в  том,
что я ношу титул, а может быть, на вас титулы  производят  впечатление.  С
американцами, знаете ли, случается.
     Я ответил, что со мной такое вряд ли случится, но, пожалуй, это мысль
- пока пусть своего титула не называет.
     Тут я почувствовал сзади на шее чье-то теплое дыхание. Я  повернулся,
и мы чуть было не стукнулись носами с маленьким братом Эсме. Не удостаивая
меня вниманием, он обратился к сестре,  проговорив  тонким,  пронзительным
голоском.
     - Мисс Мегли сказала - иди допей чай!  -  Выполнив  свою  миссию,  он
уселся между сестренкой и  мной,  по  правую  руку  от  меня.  Я  принялся
разглядывать его с большим  интересом.  Он  был  просто  великолепен  -  в
коротких штанишках из коричневой шотландской шерсти, темно-синем  джемпере
и белой рубашке с полосатым галстучком. Он  тоже  смотрел  на  меня  вовсю
своими зелеными глазищами.
     - Почему в кино люди целуются боком? - спросил он напористо.
     - Боком? - повторил я. Эта  проблема  в  детстве  мучила  и  меня.  Я
сказал, что, наверно, у актеров очень большие носы, вот  они  и  не  могут
целоваться прямо.
     - Его зовут Чарлз, - сказала Эсме. - Чрезвычайно выдающийся интеллект
для своего возраста.
     - А вот глаза у него безусловно зеленые. Верно, Чарлз?
     Чарлз бросил на меня тусклый взгляд, какого заслуживает мой вопрос, и
стал, извиваясь, сползать со стула, пока не очутился под  столом.  Наверху
осталась только его голова: запрокинув ее, словно делал "мостик",  он  лег
затылком на сиденье стула.
     - Они оранжевые, - процедил он, обращаясь  к  потолку.  Потом  поднял
угол скатерти и закрыл им свою красивую не-проницаемую рожицу.
     - Иногда он очень выдающийся интеллект, а иногда не очень, -  сказала
Эсме. - Чарлз, а ну-ка сядь!
     Чарлз не шевельнулся. Казалось, он даже затаил дыхание.
     - Он очень скучает по нашему отцу. Отец пал в бою в Северной Африке.
     Я сказал, что мне очень жаль это слышать.
     Эсме кивнула.
     - Отец его обожал. - Она задумчиво стала покусывать заусеницу.  -  Он
очень похож на маму, я хочу сказать - Чарлз. А я -  вылитый  отец.  -  Она
снова стала покусывать заусеницу. - Мама была весьма страстная натура. Она
была экстраверт. А отец интроверт. Впрочем,  подбор  был  удачный  -  если
судить поверхностно. Но, говоря вполне откровенно,  отцу,  конечно,  нужна
была еще более интеллектуально  выдающаяся  спутница,  чем  мама.  Он  был
чрезвычайно одаренный гений.
     Весь обратившись в слух, я  ждал  дальнейшей  информации,  но  ее  не
последовало. Я взглянул вниз, на Чарлза,  -  теперь  он  положил  щеку  на
сиденье стула. Заметив, что я смотрю на него,  он  закрыл  глаза  с  самым
сонным ангельским видом, потом высунул язык -  поразительно  длинный  -  и
издал громкий неприличный звук, который у _м_е_н_я_ на родине послужил  бы
славной наградой ротозею судье на бейсбольном матче. В кафе  просто  стены
затряслись.
     - Прекрати,  -  сказала  Эсме,  на  которую  это  явно  не  произвело
впечатления. - При нем один американец проделал такое в очереди за жареной
рыбой с картошкой, и теперь он тоже это устраивает, как только ему  станет
скучно. Прекрати сейчас же, а то отправишься прямо к мисс Мегли.
     Чарлз открыл глазищи в знак того, что угроза сестры дошла до него, но
в остальном не проявил беспокойства.  Он  снова  закрыл  глаза,  продолжая
прижиматься щекой к сиденью стула.
     Я заметил, что ему, пожалуй, следует приберечь этот трюк - я  имел  в
виду способ выражения чувств, принятый в Бронксе, - до той поры, когда  он
станет носить титул. Если, конечно, у него тоже есть титул.
     Эсме посмотрела на меня долгим изучающим взглядом, словно  на  объект
исследования.
     - Такой юмор, как у вас, называется сдержанным, да? - сказала она,  и
это прозвучало грустно. - Отец говорил, что  у  меня  совсем  нет  чувства
юмора. Он говорил, я не приспособлена к жизни из-за того, что у  меня  нет
чувства юмора.
     Продолжая наблюдать за ней, я закурил сигарету и сказала, что,  когда
попадаешь в настоящую переделку, от чувства  юмора,  на  мой  взгляд,  нет
никакого прока.
     - А отец говорил, что есть.
     Это было не возражение, а символ веры, и  я  поспешил  перестроиться.
Кивнув в знак согласия, Я сказал, что отец ее, по-видимому, говорил это  в
широком  смысле  слова,  а  я  в  узком  (как  это  следовало  понимать  -
неизвестно).
     - Чарлз скучает по нем невероятно,  -  сказала  Эсме  после  короткой
паузы. - Он был невероятно симпатичный человек. И чрезвычайно красивый. Не
то чтоб внешность имела большое значение, но все-таки он  был  чрезвычайно
красивый. У его был ужасно  пронзительный  взгляд  для  человека  с  такой
им-мо-мент-но присущей добротой.
     Я кивнул. Должно быть, сказал я, у отца ее был весьма необычный язык.
     - Да, весьма, - сказала Эсме. - Он был архивист - любитель, конечно.
     Тут я почувствовал настойчивый шлепок, вернее даже удар по  плечу,  с
той стороны, где находился Чарлз. Я повернулся к нему. Теперь он сидел  на
стуле почти в нормальной позе, только ногу поджал.
     - А что говорит одна стенка другой стенке? - нетерпеливо спросил  он.
- Это такая загадка.
     Я задумчиво поднял глаза к потолку и повторил вопрос вслух.  Потом  с
растерянным видом взглянул на Чарлза и сказал, что сдаюсь.
     - Встретимся на углу! - выпалил он торжествующе.
     Больше всех ответ развеселил самого Чарлза. Он чуть не задохнулся  от
смеха. Эсме даже пришлось подойти к нему и похлопать его по спине, как  во
время приступа кашля.
     - Ну-ка, прекрати, - сказала она. Потом вернулась на свое место. - Он
всем задает одну и ту же загадку и каждый  раз  вот  так  закатывается.  А
когда хохочет, у него течет слюна. Ну, довольно! Прекрати, пожалуйста.
     - А кстати, это одна из лучших загадок, какие я слышал, -  сказал  я,
поглядывая  на  Чарлза,  который  очень  медленно  приходил  в  нормальное
состояние.
     В ответ на мой комплимент он опять сполз со стула  и  до  самых  глаз
закрыл лицо углом скатерти. Потом взглянул на меня  поверх  скатерти  -  в
глазах его светились  медленно  угасавшее  веселье  и  гордость  человека,
знающего парочку стоящих загадок.
     - Могу я осведомиться, где вы служили до того, как пошли в  армию?  -
спросила Эсме.
     Я ответил, что не служил нигде, что только за год перед  тем  окончил
колледж,   но   мне   хотелось   бы    считать    себя    профессиональным
писателем-новеллистом.
     Она вежливо кивнула.
     - Печатались? - спросила она.
     Вопрос был обычный, но, как всегда, щекотливый, и так вот, сразу,  на
него не ответишь. Я стал было  объяснять,  что  большинство  редакторов  в
Америке - просто свора...
     - А мой отец писал превосходно, - перебила меня Эсме.  -  Я  сохраняю
многие его письма для потомства.
     Я сказал, что это прекрасная мысль. Тут мне снова бросились  в  глаза
ее огромные часы, напоминавшие хронограф. Я спросил,  не  принадлежали  ли
они ее отцу. Эсме серьезно и сосредоточенно посмотрела на свое запястье.
     - Да, - ответила она. - Он дал их мне как раз перед тем,  как  нас  с
Чарлзом эвакуировали.  -  Застеснявшись,  она  убрала  руки  со  стола.  -
Разумеется,  просто  в  качестве  суве-ре-на,  -  сказала  она  и  тут  же
переменила тему. - Я  буду  чрезвычайно  польщена,  если  вы  когда-нибудь
напишете рассказ специально для  меня.  Я  весьма  страстная  любительница
чтения.
     Я ответил, что напишу непременно, если только сумею. Но что вообще-то
я не бог весть как плодовит.
     - А вовсе не обязательно быть бог весть  каким  плодовитым.  Лишь  бы
рассказ  не  получился  детским  и  глупеньким.  -  Она  задумалась.  -  Я
предпочитаю рассказы про мерзость.
     - Про что? - спросил я, подаваясь вперед.
     - Про мерзость. Меня чрезвычайно интересует всякая мерзость.
     Я собирался расспросить ее поподробнее, но тут Чарлз ущипнул меня  за
руку, и очень сильно. Я повернулся к нему, слегка поморщившись.  Он  стоял
совсем рядом.
     - А что говорит одна стенка другой стенке? - снова задал  он  вопрос,
не очень для меня новый.
     - Ты его уже спрашивал, - сказала Эсме. - Ну-ка, прекрати!
     Не обращая на сестру никакого внимания,  Чарлз  вскарабкался  мне  на
ногу и повторил свой коронный вопрос. Я заметил, что  узел  его  галстучка
сбился на сторону. Я водворил его на место, потом взглянул Чарлзу прямо  в
глаза и сказал:
     - Встретимся на углу?
     Не успел я произнести эти слова, как тут же  пожалел  о  них.  Рот  у
Чарлза широко раскрылся. У меня было такое чувство, будто  это  я  раскрыл
его сильным ударом. Он слез с моей ноги и с разъяренно-неприступным  видом
зашагал к своему столику, даже не оглянувшись.
     - Он в ярости, - сказала Эсме. - Невероятно вспыльчивый  темперамент.
У мамы была сугубая тенденция его баловать. Отец был единственный, кто его
не портил.
     Я продолжал наблюдать за Чарлзом. Он уселся за  свой  столик  и  стал
пить чай, держа  чашку  обеими  руками.  Я  ждал,  что  он  обернется,  но
напрасно.
     Эсме поднялась.
     - Il faut que je parte aussi, - сказала она,  вздыхая.  -  Вы  знаете
французский?
     Я тоже встал - со смешанным чувством печали и  смущения.  Мы  с  Эсме
пожали друг другу руки. Как я и ожидал, рука у нее была нервная,  влажная.
Я сказал ей - по-английски,  -  что  общество  ее  доставило  мне  большое
удовольствие.
     Она кивнула.
     - Полагаю,  что  так  оно  и  было,  -  сказала  она.  -  Я  довольно
коммуникабельна для своего возраста.  -  Тут  она  снова  коснулась  рукой
головы, проверяя, высохли ли волосы. - Ужасно жаль, что  у  меня  такое  с
волосами. Мой вид, должно быть, внушает отвращение.
     - Вовсе нет! Если на то пошло, волосы уже опять волнистые.
     Быстрым движением она снова коснулась головы.
     - Как вы полагаете, окажитесь вы здесь снова в ближайшем  будущем?  -
спросила она. - Мы бываем здесь каждую субботу после спевки.
     Я ответил, что это  было  бы  самым  большим  моим  желанием,  но,  к
сожалению, я твердо знаю, что больше мне прийти не удастся.
     - Иными словами, вы не вправе сообщать о переброске войск, -  сказала
Эсме, но не сделала никакого движения, которое говорило бы о ее  намерении
отойти от столика.
     Она стояла, переплетя ноги, и  глядела  на  пол,  стараясь  выровнять
носки туфель. Это получалось у нее красиво - она была в белых  гольфах,  и
на ее стройные щиколотки и  икры  приятно  было  смотреть.  Внезапно  Эсме
взглянула на меня.
     - Вы хотели бы, чтобы я вам писала? - спросила она, слегка покраснев.
- Я пишу чрезвычайно вразумительные письма для человека моего...
     - Я был бы очень рад. - Я вынул карандаш  и  бумагу  и  написал  свою
фамилию, звание, личный номер и номер моей полевой почты.
     - Я напишу вам первая, - сказала она, взяв листок. - чтобы  вы  ни  с
какой стороны не чувствовали себя ском-про-мети-ро-ванным. - Она  положила
бумажку с адресом в  карман  платья.  -  До  свидания,  -  сказала  она  и
направилась к своему столику.
     Я заказал еще чаю и сидел, продолжая наблюдать за ними  до  тех  пор,
пока оба они и вконец замученная мисс  Мегли  не  поднялись,  чтобы  уйти.
Чарлз возглавлял шествие - он хромал с трагическим видом, как будто у него
одна нога на несколько дюймов короче другой. В  мою  сторону  он  даже  не
посмотрел. За ним шла мисс Мегли, а  последней  Эсме  -  она  махнула  мне
рукой. Я помахал ей в ответ, приподнявшись со  стула.  Почему-то  волнение
охватило меня.
     Не прошло и минуты, как Эсме появилась снова, таща  Чарлза  за  рукав
курточки.
     - Чарлз хочет поцеловать вас на прощание, - объявила она.
     Я  сразу  же  поставил  чашку  и  сказал,  что  это  очень  мило,  но
в_п_о_л_н_е_ ли она уверена?
     - Вполне, - ответила  Эсме  несколько  мрачно.  Она  выпустила  рукав
Чарлза и весьма энергично толкнула его в мою сторону. Он подошел,  бледный
как мел, и влепил мне звучный мокрый  поцелуй  чуть  пониже  правого  уха.
Пройдя через это тяжкое испытание, он направился было прямиком к двери и к
иной жизни, где обходятся без  таких  сантиментов,  но  я  поймал  его  за
хлястик и, крепко за него ухватившись, спросил:
     - А