ле,  он съел  полбанки  яичницы  со
свининой, лег на спину, остервенело, не жалея головы, сорвал каску и  закрыл
глаза. Все мысли схлынули - словно из бочки враз вынули  сотни  затычек, - и
солдат мгновенно уснул. Проснулся  он в десять часов вечера, в  десять часов
военного, бессмысленного  и  пустого вечера. Холодное, плаксивое французское
небо уже  подернулось мглой. Поднялся он не сразу, лишь  приоткрыл  глаза, и
тут же вновь стали  стекаться неотвратимые военные мысли и мыслишки,  их  не
вытряхнуть из  памяти -  они порождены  не  благодатной праздностью.  Вот  в
голове не  осталось уже ни одной  разнесчастной  свободной  клеточки, и верх
взяла  одна безутешно-ночная мысль: Ищи ночлег. Встань. Возьми одеяло. Здесь
спать нельзя.
     Солдат оторвал от земли усталое, грязное, пропахшее потом и гарью тело,
сел,  затем,  уставившись прямо  перед  собой,  поднялся на  ноги. Нагнулся,
пошатнулся,  как хмельной, подобрал и  нахлобучил каску.  Нетвердой походкой
подошел  к  интендантскому грузовику,  из  груды грязных одеял вытащил свое.
Зажал тощую, совсем не греющую скатку под мышкой, пошел по  кустистой кромке
поля.  Вон усердно окапывается Гуркин;  они равнодушно переглянулись. Солдат
остановился подле Ивза, тот тоже рыл себе окоп.
     - Тебе сегодня в ночь заступать?
     Ивз взглянул на него, буркнул "угу", с кончика его длинного, как у всех
выходцев из Вермонта, носа упала блестящая капелька.
     Солдат попросил:
     - Разбуди меня, если начнется заваруха!
     Ивз ответил:
     - А откуда мне знать, где ты?
     Солдат сказал: [110]
     - Как место себе выберу, крикну.
     Сегодня  окопа  рыть не буду,  отойдя от Ивза, подумал  солдат. Не буду
надрываться, ковырять глину лопаткой. Меня не  убьет.  Эй, вы, там, не дайте
мне пропасть сегодня. А назавтра, ей-ей, вырою  окопище на славу. А сейчас у
меня все тело ноет, дайте я просто лягу где-нибудь и усну. Одну только ночь,
хоть пару  часов дайте. Тут  он заметил  окопчик, явно немецкий. Его покинул
какой-нибудь фриц  всего  несколько  часов тому назад, несколько нескончаемо
долгих • и дождливо-промозглых часов тому назад.
     Натруженные солдатские ноги зашагали быстрее.
     Подойдя, солдат заглянул в окоп, и  душа  с телом горестно возопили: на
дне лежала грязная, но  аккуратно  свернутая  форменная американская куртка,
недвусмысленно указывая, что место "застолблено". Придется идти дальше.
     Вот  еще  один  немецкий  окоп.  Солдат  торопливо  заковылял  к  нему.
Заглянув,  увидел  на  сыром  дне  небрежно  разостланное  немецкое  одеяло.
Страшное  одеяло:  совсем недавно  на нем лежал,  может, исходил  кровью,  а
может, и умирал неведомый ему немец.
     Солдат бросил  скатку подле окопа, снял  с  плеча винтовку, противогаз,
вещмешок,  каску.  Встал  на колени, напнулся  над  окопом, вытащил  тяжелое
окровавленное одеяло безвестно погибшего фрица, скомкал  и забросил в густые
кусты.  Снова  заглянул  в  окоп,  увидел  две  темные  отметины,  там,  где
приходились  края одеяла, достал из  вещмешка лопатку, спустился  в  окоп  и
непослушными  руками  стал  очищать  дно.  Закончив работу, вылез, развернул
одеяло, сложил вдвое по  длине и бережно,  точно ребенка, опустил на руках в
окоп.  Затем взял винтовку,  противогаз, каску и  аккуратно  разложил все на
бруствере.
     Потом откинул край  одеяла  и  прямо в  грязных  ботинках вошел в  свою
"спальню".  Снял куртку, бросил  в  изголовье, попытался  лечь. Однако  окоп
оказался  короток, пришлось изрядно  подогнуть  ноги. Солдат  накрылся краем
одеяла и откинулся  грязной головой на грязную куртку. Взглянул на  вечернее
небо. Со  стенки  окопа за  шиворот  подло  посыпались  комочки  земли, одни
угнездились  на шее,  дРутие,  щекоча  спину, ниже.  Однако  солдат даже  не
шелохнулся.
     Вдруг  в ногу - чуть выше  гетры  -  злобно и безжалостно  впился рыжий
муравей. Солдат хлопнул ладонью по ноге, чтобы  расправиться с обидчиком, но
Тут  же  отдернул  руку  и резко, со свистом  втянул  воздух -  больно! Живо
вспомнилось, где и как сегодня утром он лишился  целого ногтя. Палец обожгло
и заломило, солдат поднес руку к лицу и стал в полутьме [111] рассматривать.
Потом бережно и заботливо, словно занемогшего друга, укрыл всю руку  одеялом
и  начал  утешать себя  знакомой  всякому  воюющему солдату самой солдатской
белибердой.
     "Вот вытащу руку  из-под одеяла, а ноготь уже отрос, и пальцы чистые, и
сам  я весь  чистый. На мне  чистые  трусы и  майка, белая рубашка.  Голубой
галстук-бабочка.  Серый  костюм в полоску. Я  приду домой  и крепко-накрепко
запру дверь. Сварю кофе, поставлю пластинку - и крепко-накрепко запру дверь.
Буду читать книги, напьюсь кофе, наслушаюсь музыки и - крепко-накрепко запру
дверь.
     Открою окно, впущу девушку, милую, кроткую, не чета Фрэнсис или кому из
прежних - и крепко-накрепко запру дверь. Скажу, походи просто по  комнате, а
сам буду любоваться ее американскими лодыжками. Скажу, почитай мне стихи: из
Эмили  Дикинсон - про  неприкаянность и из  Уильяма  Блейка - про  Агнца.  И
крепко-накрепко запру  дверь. Я услышу, наконец,  родной говор; она не будет
вымогать жвачку и конфеты. И я крепко-накрепко запру дверь".
     Солдат поспешно  выпростал из-под одеяла руку, хотя не верил  в чудо. И
чуда не случилось.  Он расстегнул клапан нагрудного кармана  заскорузлой  от
пота  и  грязи гимнастерки,  вытащил  пачку  замызганных  газетных  вырезок.
Положил  их  себе на грудь, снял верхнюю, поднес к  глазам. То была подборка
новостей театра и кино - и, едва различая слова, стал читать:
     "Вчера вечером мне крупно повезло,  доложу вам. Заглянул я в "Уолдорф",
хотел посмотреть на очаровательную Джинни Пауэре - она  приехала на премьеру
своего нового фильма "Яркое пламя ракет". (Очень советую посмотреть. Картина
что надо!) Мы  спросили  юную звезду (она впервые попала  в большой  город с
необъятных полей Айовы), чего бы ей больше всего хотелось в Нью-Йорке. И что
же  ответила  наша  отнюдь  не  спящая  красавица? "Еще в  поезде я  мечтала
встретиться в Нью-Йорке с  простым славным  парнем  в  солдатской форме. Так
надо же!  В первый же день в фойе "Уолдорфа" столкнулась нос к  носу с Бабби
Бимисом! Он майор  в службе  пропаганды, и их часть стоит не где-нибудь, а в
Нью-Йорке! Надо ж,  как  повезло!"  Вашему  корреспонденту  оставалось  лишь
промолчать. Повезло больше Бимису, подумал я и..."
     Солдат  скомкал вырезку, скатал  ее в  серый комок, собрал  остальные и
выбросил  за бруствер. И вновь стал смотреть на небо, на французское небо, с
американским  его  не  спутаешь.  Он  глубоко  вздохнул,   а  может,  горько
усмехнулся и воскликнул: "О-ля-ля!" [112]
     Вдруг,  словно  спохватившись,  достал  из  кармана  потертый  конверт.
Торопливо   вытащил   письмо  и   принялся  перечитывать  его   в   тридцать
бог-знает-какой раз.


     "Манаскуан,
     Нью-Джерси,
     июля 5-го, 1944.

     Дорогой Бэйб!

     Мама думает, что ты
     еще в Англии. А я думаю, что ты во Франции.
     Ты во Франции? Папа говорит маме, что он
     думает, что ты еще в Англии, а я думаю, что
     он думает, что ты во Франции. Ты во Франции?

     Бенсоны этим летом
     приехали на побережье рано, и Джеки
     целыми днями торчит у нас. Мама привезла
     твои книги, она думает, что к лету ты
     вернешься. Джеки попросила две: одну, ту,
     что про русскую даму, а другую из тех, что
     у тебя всегда на столе. Я разрешила, ведь
     она сказала, что не будет загибать
     страницы и вообще. Мама говорит, что Джеки
     слишком много курит, и она пообещала
     бросить. Она перегрелась на солнце и
     болела, когда мы приехали. Она тебя очень
     любит. Она, наверное, свихнется от этого.

     А еще я видела
     Фрэнсис, когда ехала на велосипеде. Я ее
     окликнула, но она не расслышала. Она
     большая зазнайка, а Джеки - нет, и прическа
     у Джеки красивше.

     В этом году на
     побережье девочек больше, чем мальчиков.
     Их вообще не видно. Девочки без конца
     играют в карты мажут друг дружке спины
     маслом для загара, лежат на солнце.
     Купаются больше,, чем раньше. Вирджиния
     Хоуп и Барбара Гизер из-за чего-то
     подрались и теперь на пляже сидят порознь.
     Лестера Брогана убили на войне, он был там,
     где япошки. Миссис Броган больше не ходит
     на пляж, разве что по воскресеньям, да и то
     с мистером Броганом. Они просто сидят на
     берегу, а ведь ты знаешь, как хорошо
     мистер Броган плавает. Я помню, как
     однажды вы с Лестером плавали до буйка и
     брали меня с собой. Я теперь плаваю до
     буйка одна. Диана Шульц вышла замуж за
     солдата-моряка, она ездила с ним на неделю
     в Калифорнию. Сейчас он в армии, а она
     вернулась, ходит на пляж одна.

     Еще до нашего
     отъезда умер мистер Олинджер. Братец
     Тимерс пришел в лавку, чтобы попросить
     мистера Олинджера починить велосипед, а
     тот за прилавком мертвый. Братец Тимерс
     завопил и бегом в суд. Там его отец
     заседает с судьями и вообще. Братец
     Тимерс ворвался туда весь зареванный и
     как заорет: Папа, папа, мистер Олинджер
     помер!

     Прежде чем уехать к
     морю, я вычистила твою машину. После
     Канады под передним сиденьем осталось
     полным-полно [113] карт. Я положила их тебе
     на стол. А еще я нашла расческу. По-моему, у
     Фрэнсис была такая. Я тоже положила ее на
     стол. Ты во Франции?

     Целую.
     Матильда.

     P. S.

     Ты возьмешь меня в
     следующий раз в Канаду? Я буду сидеть в
     машине тихо, отвлекать и болтать не буду,
     обещаю раскуривать для тебя сигареты, но
     затягиваться не буду.

     С искренним
     приветом,
     Матильда.

     Я очень соскучилась.
     Поскорее возвращайся домой.

     Целую и
     обнимаю.
     Матильда".

     Солдат  бережно  вложил  письмо в  засаленный,  истрепанный  конверт  и
спрятал в нагрудный карман. Потом чуть высунулся из окопа и крикнул:
     - Эй, Ивз! Я здесь!
     Ивз заметил его со своего поста на другом краю поля и кивнул.
     Солдат опустился в окоп и сказал вслух, обращаясь неизвестно к кому:
     - Поскорее возвращайся домой.
     Рухнул на подстилку, неудобно поджав ноги, и тотчас уснул.

     ПРИМЕЧАНИЯ
     "Солдат во  Франции"  ("A  Boy in France"). "Сэтердей  ивнинг пост", 31
марта 1945 г.



   Джером Дейвид Сэлинджер
   Сельди в бочке

     © J.D. Salinger. This Sandwich Has No Mayonnaise, 1945
     © Перевод на русский язык. В.Вишняк, 1996.
     OCR & Spellcheck: Aerius (salinger.narod.ru) Ў
     Источник: Дж.Д.Сэлинджер. Над пропастью во  ржи. Х.: Фолио,  1999.  С.:
115-124.
     Оригинал здесь: salinger.narod.ru/Texts/U14-Sandwich-ru.htm


Я  в  грузовике вместе с моими  солдатами, сижу  на заднем  борту  кузова  в
ожидании лейтенанта из Отдела  организации  досуга  и пытаюсь спрятаться  от
этого  сумасшедшего дождя.  (Здесь, в штате Джорджия,  уж если  польет,  так
надолго). Страшно неохота быть сволочью, да придется. С минуты  на минуту. В
кузове  тридцать четыре  человека, а на  танцы  можно взять только тридцать.
Четверым  придется  остаться.  Я  уже  решил,  что вытряхну первых  четверых
справа. А пока, чтобы не слышать весь этот дурацкий галдеж, напеваю себе под
нос "Мы улетаем в дали голубые".
     Я поручу  каким-нибудь двум  солдатам  (хорошо  бы окончившим  колледж)
спихнуть этих четверых на мокрую  рыжую  землю прекрасного штата Джорджия. А
потом поскорей бы забыть, до чего я докатился. Я, наверно, окажусь  сейчас в
первом десятке сволочей, которым  когда-либо приходилось сидеть  на этом вот
заднем борту. Я  смогу  тягаться  даже  с близнецами Боббси. Четверо  должны
слезть с вышеозначенного грузовика... Танцуем "Вирджинский Рид", приглашайте
дам!
     А дождь барабанит  по брезенту все  сильней и сильней.  Мне этот дождь,
прямо скажем, ни к чему. И  мне, и этим славным ребятам (из которых  четверо
должны остаться).  Может,  он  зачем-нибудь  нужен  Кэтрин Хэпберн или  Саре
Палфри Фабиан,  или  Тому Хини. Или  всем  этим  ошалелым  поклонникам  Грир
Гарсон, стоящим в очереди у мюзик-холла Радио-сити. Но мне этот дождь нужен,
как рыбе зонтик.
     Один из сидящих в передней части кузова уже  во второй раз  мне  что-то
кричит. Не слышу, говорю. А бьющий по брезенту дождь до того мне осточертел,
что я и не хочу слышать. Раздается тот же голос, и на этот раз я слышу:
     - Хватит тянуть волынку. Пора начинать. Подать сюда красоток! [115]
     - Надо подождать лейтенанта, - сказал я.
     Чувствую,  что  дождь уже прихватил мой локоть, и убираю руку.  Кто  же
все-таки спер мой плащ? Там в левом кармане все письма. От Рэда, от Фиби, от
Холдена. От Холдена... Ну, плащ, черт с ним, а  вот письма пропали... Сейчас
ему всего девятнадцать, моему брату. Этот чудак никак не научится относиться
к  жизни со здоровым цинизмом,  он не умеет смотреть на вещи  с юмором,  все
принимает  слишком  близко  к  сердцу,  а сердце у него  - довольно  хрупкий
аппаратик. Холден... Мой братишка, пропавший без вести. И на черта им сдался
чужой плащ?
     Ну,  хватит, Винсент, не надо. Думай о чем-нибудь приятном, старик. Ну,
скажем, уверь себя, что этот грузовик  не самый  мерзкий, не  самый мокрый и
мрачный военный  грузовик,  на каком тебе когда-либо  приходилось ездить,  а
чудесный грузовик, полный роз, блондинок и витаминов. Удивительный грузовик!
А  когда  вернешься  с  танцев  -  кавалеры,  приглашайте  дам!  -  напишешь
бессмертные стихи об этом  грузовике, ведь  этот грузовик - сама поэзияИ  ты
назовешь  свою поэму "Грузовики, на которых я ездил". Или "Война и мир", или
"Сельди в бочке". В общем, не дрейфь, старина!
     Эй,  дождь, ты  ведь  льешь уже девятые  сутки. И не стыдно тебе передо
мной и  перед  этими тридцатью тремя солдатами (из  которых  четверо  должны
остаться)? Перестань, а то мы совсем уже скисли.
     Кто-то  справа окликнул  меня.  Возможно, один  из  тех, кого  я  решил
вытряхнуть.
     - Что? - спросил я.
     - Сержант, откуда ты родом? Смотри, рукав-то у тебя совсем промок!
     Я опять убрал руку.
     - Из Нью-Йорка, - ответил я.
     - И я из Нью-Йорка. А где ты там живешь?
     - В Манхэтгене. Всего два квартала от Музея искусств.
     - А я на Валентайн-авеню, знаешь, где это?
     - В Бронксе, да?
     - Почти в Бронксе, но это еще Манхэттен.
     Вот тебе  и урок. "Почта  в  Бронксе". Набросился на человека  со своим
Бронксом, а  он, представь  себе, из Манхэтгена. Шевели мозгами, Винсент. Не
будь мазилой, парень.
     -    Ты   давно   в    армии?   -   спросил   я    его.   Он   рядовой.
Сырехонький-пресырехонький.
     - Четыре месяца. Меня сюда перекинули из Майами. Ты был в Майами?
     - Не был, - соврал я, - а что? [116]
     - Ферджи, скажи ему, - толкнул он локтем своего соседа справа.
     -  Чего? -  спросил  весь  промокший,  почерневший, дрожащий от  холода
Ферджи.
     - Скажи сержанту, как в Майами.
     Ферджи посмотрел на меня:
     - Сержант, ты в самом деле никогда там не был? - Эх, бедняга сержант!
     - А что, хороший город? - спросил я.
     - Еще  какой! - вздохнул Ферджи. - Там есть все, что твоей душе угодно.
И развлечься  можно.  То есть по-настоящему.  Не.  то что в этой дыре. Тут и
развлечения-то какие-то убогие.
     - Мы жили в  гостинице, - сказал парень  с Валентайн-авеню.  - До войны
такой номер,  как  наш, стоил  наверняка долларов пять в сутки.  Один только
номер.
     -  Какой там был душ! -  воскликнул Ферджи  с той сладостной грустью, с
какой, наверно, Абеляр в последние годы своей жизни произносил имя Элоизы. -
Мы  были всегда  такие чистенькие!  В каждой  комнате по четыре  человека, а
между  комнатами  душевые.  Мыло  выдавали  бесплатно.  И  не   какое-нибудь
солдатское!
     - Ферджи, ты жив? - крикнул парень, который  орал насчет красоток; лица
его мне не видно, а Ферджи весь ушел в воспоминания.
     - Да, - продолжает он, - я принимал душ по два, по три раза в день.
     -  В  Майами я ездил по поручению  одной  торговой  фирмы,  - объявляет
кто-то из сидящих  в средней части кузова. Лицо этого парни  в темноте  едва
различимо.  - По-моему, самые лучшие города  в южных штатах  - это  Мемфис и
Даллас. Зимой в  Майами так много народу, что просто тошно. Не попадешь ни в
одно приличное местечко.
     - А  когда мы  там жили, народу было не  так уж много, верно, Ферджи? -
сказал парень с Валентайн-авеню.
     Ферджи  молчит. Мысли его  где-то далеко.  Парень,  хваливший  Мемфис и
Даллас, тоже заметил отсутствующий взгляд Ферджи и сказал:
     - Мне если хоть раз в  сутки удается тут принять душ, я уже счастлив. У
нас на новой  территории - знаете, на запад  от летного поля -  еще не всюду
есть душ.
     Ферджи по-прежнему не проявляет никакого интереса к его словам. Сравнил
тоже - Майами и новая территория!
     Кто-то из сидящих впереди звонким, уверенным голосом объявляет: [117]
     - Сегодня  ночью полетов опять не  будет. Уже восьмые сутки.  Курсантам
придется потерпеть.
     Ферджи лениво оборачивается и говорит:
     - За все  время, что я здесь,  я  и к самолету-то близко не подходил. А
жена моя думает, что я  день и ночь летаю, как очумелый.  И не иначе, как на
"Б-17". Пишет письма, просит меня уйти из авиации. Она прочла книгу о Кларке
Гэйбле и вообразила себе; что я то ли стрелок  на бомбардировщике, то ли еще
что-то в  таком  роде.  А у  меня  не хватает  духу  признаться,  что я  тут
занимаюсь какими-то пустяками.
     - Какими же это пустяками? - спросил Мемфис-и-Даллас.
     - Да всякими, чем придется.
     Ферджи  забыл  на  минуту про  Майами  и посмотрел  на Мемфис-и-Далласа
уничтожающим взглядом.
     -  А-а-а, -  протянул Мемфис-и-Даллас и  хотел было что-то сказать,  но
Ферджи опередил его:
     - Ты бы только посмотрел, сержант, какие в Майами душевые. Кроме шуток.
После такого душа ты бы даже в ванне мыться не захотел.
     И  Ферджи  отвернулся,  потеряв  ко  мне всякий  интерес, что, впрочем,
вполне понятно. Мемфис-и-Даллас наклонился к Ферджи и сказал:
     -  Могу тебя  свозить в твой  Майами,  я  ведь теперь при  Транспортном
отделе.  Наши офицеры примерно раз в  месяц ездят в  дальние рейсы, и  часто
заднее сиденье  пустует.  Я уже повсюду побывал, и в  Максуэлл-Фидде,  и где
хочешь.  - Он ткнул в Ферджи  пальцем,  как будто тот в чем-то провинился. -
Слушай, если захочешь куда-нибудь  смотаться, звякни.  Звякни в Транспортный
отдел и спроси Портера.
     Ферджи немного оживился.
     - Да? Спросить Портера? Капрала, что ли?
     - Рядового, - кратко ответил Портер.
     - Сержант,  -  окликнул  меня Валентайн-авеню,  вглядываясь в  вечернюю
мглу, - смотри, уже совсем темно.
     Где же сейчас мой братишка, мой Холден? "Пропал без вести". Я в  это не
верю. Я не могу себе  этого  представить!  Правительство Соединенных  Штатов
врет. Врет мне и всей нашей семье.
     Я никогда не получал более лживого сообщения.
     Как  же это, ведь он прошел всю войну в Европе без  единой царапины. Мы
видели Холдена прошлым летом перед его отправкой на Тихий океан. Он выглядел
неплохо... А теперь на тебе, пропал без вести...
     Пропал, пропал...  Вранье! Все они врут! Он не мог пропасть без  вести!
Уж кто-кто, а Холден не пропадет без вести. [118] Он сейчас здесь со мной, в
этом грузовике.  Или дома в Нью-Йорке.  Или  в Пенти, в средней школе.  ("Из
вашего мальчика мы сделаем настоящего мужчину!.. Занятия в каменных корпусах
современной  постройки".) Да, да, он  сейчас в  Пенти, он  никогда не бросал
школу. Или  на Кейп-Коде  сидит на  ступеньках и грызет ногти. Или играет со
мной  в  теннис  и, когда  попадает  в сетку, орет,  чтобы я  подавал с края
площадки. Пропал без вести! Да разве можно врать о таких вещах! И как только
наше правительство до этого докатилось? Какой в этом смысл?
     -