умаю, что это не так.
     Скажу вам  всю  правду:  не  постигнув  хотя  бы  элементарных  основ
мастерства, вы навек останетесь, может быть,  и  очень,  очень  интересным
художником, но никогда не будут  великим  мастером.  При  этой  мысли  мне
становится страшно. Отдаете ли вы себе отчет, насколько это серьезно?
     Возможно, отец Циммерман заставит вас отказаться от  занятий,  решив,
что они помешают вам выполнять долг благочестия. Если это так, то я обязан
сказать, что он судит слишком поспешно и опрометчиво. Искусство  никак  не
могло бы вам помешать вести монашескую жизнь. Я сам  хоть  и  грешник,  но
живу как монах. Самое худшее, что бывает с художником, -  это  никогда  не
знать полного счастья. Но я убежден, что  никакой  трагедии  в  этом  нет.
Много лет назад, когда мне было семнадцать,  я  пережил  самый  счастливый
день в жизни. Я должен был встретиться за завтраком со своей матерью  -  в
этот день она  впервые  вышла  на  улицу  после  долгой  болезни,  -  и  я
чувствовал себя абсолютно счастливым, как вдруг, проходя по авеню  Виктора
Гюго - это улица в Париже, - я столкнулся с человеком без всяких признаков
носа. Покорно прошу, нет, умоляю вас - продумайте этот случай. В нем  срыт
глубочайший смысл.
     Возможно также, что  отец  Циммерман  велел  вам  прервать  обучение,
потому что не имеет возможности оплатить преподавание. Буду рад, если  это
так, не только потому, что это снимает с  меня  вину,  но  и  практическом
отношении. Если причина действительно такова, то достаточно одного  вашего
слова, и я готов безвозмездно предложить вам свои услуги на неограниченное
время. Нельзя ли обсудить этот вопрос? Разрешите еще раз спросить вас -  в
какие дни и часы допускается  посещение  монастыря?  Не  позволите  ли  вы
посетить вас в следующую субботу, шестого июля, между тремя и пятью часами
дня, в зависимости от расписания поездов из Монреаля в Торонто? С огромным
нетерпением буду ждать ответа. С глубоким уважением и восхищением
     Искренне ваш  (подпись)  Жан  де  Домье-Смит,  штатный  преподаватель
курсов "Любители великих мастеров".
     П_о_с_т_с_к_р_и_п_т_у_м. В предыдущем письме я мимоходом спросил,  не
является ли молодая особа в голубой  одежде,  на  переднем  плане,  Марией
Магдаленой, великой грешницей? Если вы еще не  написали  мне,  пожалуйста,
воздержитесь от ответа на этот  вопрос.  Возможно,  что  я  ошибся,  но  в
нынешнем  периоде  моей  жизни  мне  не  хотелось  бы  испытать  еще  одно
разочарование. Предпочитаю оставаться в неизвестности".

     Даже в  эту  минуту,  через  столько  лет,  я  испытываю  неловкость,
вспоминая, что, уезжая на курсы "Любители великих мастеров", я захватил  с
собой смокинг. Но я его привез, и,  окончив  письмо  сестре  Ирме,  я  его
надел. Все вело к тому, чтобы как  следует  напиться,  а  так  как  я  еще
никогда в жизни не напивался (из страха, что  от  пьянства  задрожит  т  а
рука, что писала т е картины, что завоевали т е три первых  приза,  и  так
далее), то сейчас, в столь трагической ситуации, я  считал  нужным  надеть
парадный костюм.
     Пока супруги Йошото сидели на кухне, я прокрался вниз  к  телефону  и
позвонил  в  отель  "Виндзор"  -  перед  отъездом  из  Нью-Йорка  мне  его
рекомендовала приятельница Бобби, миссис Икс. Я заказал  к  восьми  вечера
столик на одну персону.
     Около половины восьмого, одетый и причесанный, я  высунул  голову  из
комнаты - не подкарауливает ли меня чета Йошото? Сам не знаю  почему,  мне
не хотелось, чтобы они увидали меня в смокинге. Но там никого не было, и я
быстро вышел на улицу и стал искать такси. Письмо к сестре Ирме уже лежало
у меня во внутреннем  кармане.  Я  собирался  перечитать  его  за  обедом,
желательно при свечах.
     Я шел квартал за кварталом, не встречая не только  свободной  машины,
но и вообще ни одного такси. Я шел словно сквозь строй. Верденская окраина
Монреаля далеко не светский район, и я был убежден,  что  каждый  прохожий
оборачивался мне вслед и провожал меня глубоко  неодобрительным  взглядом.
Дойдя  наконец  до  того  бара,  где  я  в   понедельник   сожрал   четыре
кони-айлендские "с пылу, с жару" колбаски, я  решил  плюнуть  на  заказ  в
отеле "Виндзор". Я зашел в бар, уселся в дальнем углу и,  прикрывая  левой
рукой черный галстук, заказал суп, рулет и черный кофе.  Я  надеялся,  что
остальные посетители примут меня за официанта, спешащего на работу.
     За второй чашкой кофе я вынул неотосланное письмо  к  сестре  Ирме  и
перечитал его. В основном оно показалось мне  неубедительным,  и  я  решил
поскорее вернуться домой и немного подправить его. Думал я и о своем плане
- посетить сестру Ирму, даже решил  было,  что  не  худо  бы  взять  билет
сегодня же вечером. С этими мыслями, от которых, по  правде  сказать,  мне
ничуть не стало легче, я покинул бар и быстрым шагом пошел домой.
     А через пятнадцать минут со  мной  случилась  совершенно  невероятная
вещь. Знаю, что по всем признакам мой рассказ  похож  неприятно  похож  на
чистейшую выдумку, но это чистая правда.  И  хотя  речь  идет  о  странном
переживании, которое для меня  так  и  осталось  совершенно  необъяснимым,
однако хотелось бы, если удастся, изложить этот случай без  всякого,  даже
самого малейшего оттенка мистицизма.  Иначе,  как  мне  кажется,  это  все
равно, что думать или утверждать, будто между духовным откровением святого
Франциска   Ассизского   и   религиозными   восторгами    ханжи-истерички,
припадающей лишь по  воскресеньям  к  язвам  прокаженного,  разница  чисто
количественная.



   Джером Сэлинджер.
   Тедди

     -- Ты, брат, схлопочешь у меня волшебный день. А ну слезай сию минуту с
саквояжа, -- отозвался мистер Макардль. -- Я ведь не шучу.
     Он  лежал на дальней от иллюминатора койке, возле прохода. Не то охнув,
не то вздохнув, он с остервенением лягнул простыню, как будто  прикосновение
даже  самой  легкой материи к обожженной солнцем коже было ему невмоготу. Он
лежал на спине, в одних пижамных штанах,  с  зажженной  сигаретой  в  правой
руке.  Головой  он упирался в стык между матрасом и спинкой, словно находя в
этой нарочито  неудобной  позе  особое  наслаждение.  Подушка  и  пепельница
валялись  на полу, в проходе, между его постелью и постелью миссис Макардль.
Не поднимаясь, он протянул воспаленную правую руку и не глядя стряхнул пепел
в направлении ночного столика.
     -- И это октябрь, -- сказал он в сердцах. -- Что  тут  у  них  тогда  в
августе творится!
     Он  опять  повернул  голову  к  Тедди, и взгляд его не предвещал ничего
хорошего.
     -- Ну, вот что, -- сказал он. -- Долго я буду  надрываться?  Сейчас  же
слезай, слышишь]
     Тедди взгромоздился на новехонький саквояж из воловьей кожи, чтобы было
удобнее  смотреть из раскрытого иллюминатора родительской каюты. На нем были
немыслимо грязные белые полукеды на босу ногу,  полосатые,  слишком  длинные
шорты,  которые  к  тому  же  отвисали  сзади, застиранная тенниска с дыркой
размером с десятд-центовую монетку на правом плече и  неожиданно  элегантный
ремень  из  черной крокодиловой кожи. Оброс он так -- особенно сзади, -- как
может обрасти только мальчишка, у которого не  по  возрасту  большая  голова
держится на тоненькой шее.
     -- Тедди, ты меня слышишь?
     Не  так  уж сильно высунулся Тедди из иллюминатора, не то что мальчишки
его возраста, готовые, того и гляди, вывалиться откуда-нибудь,  --  нет,  он
стоял  обеими  ногами  на саквояже, правда, не очень устойчиво, и голова его
была вся снаружи. Однако, как ни  странно,  он  прекрасно  слышал  отцовский
голос.  Мистер  Макардль  был  на  главных  ролях  по  меньшей  мере  в трех
радиопрограммах Нью-Йорка, и среди дня можно было услышать его голос,  голос
третьеразрядного  премьера--глубокий и полнозвучный, словно любующийся собой
со стороны, готовый в любой момент перекрыть  все  прочие  голоса,  будь  то
мужские  или  даже  детский.  Когда  голос  его  отдыхал от профессиональной
нагрузки,  он  с  удовольствием  падал  до  бархатных  низов  и  вибрировал,
негромкий,  но  хорошо  поставленный, с чисто театральной звучностью. Однако
сейчас было самое время включить полную громкость.
     -- Тедди! Ты слышишь меня, черт возьми?
     Не меняя своей сторожевой стойки на  саквояже,  Тедди  полуобернулся  и
вопросительно  взглянул  на отца светло-карими, удивительно чистыми глазами.
Они вовсе не были огромными и слегка косили, особенно левый. Не то чтобы это
казалось изъяном или было слишком заметно. Упомянуть об этом можно разве что
вскользь, да и то лишь потому, что, глядя на них, вы бы  всерьез  и  надолго
задумались:  а  лучше ли было бы, в самом деле, будь они у него, скажем, без
косинки, или глубже посажены, или темнее, или расставлены пошире. Как бы там
ни было, в его лице сквозила неподдельная красота, но  не  столь  очевидная,
чтобы это бросалось в глаза.
     -- Немедленно,  слышишь,  немедленно слезь с саквояжа, -- сказал мистер
Макардль. -- Долго мне еще повторять?
     -- И не думай слезать, радость моя, -- подала голос миссис Макардль,  у
которой по утрам слегка закладывало нос. Веки у нее приоткрылись. -- Пальцем
не пошевели.
     Она  лежала  на правом боку, спиной к мужу, и голова ее, покоившаяся на
подушке, была обращена в сторону иллюминатора и стоявшего перед  ним  Тедди.
Верхнюю простыню она обернула вокруг тела, по всей вероятности, обнаженного,
укутавшись вся, с руками, до самого подбородка.
     -- Попрыгай,  попрыгай,  --  добавила  она,  закрывая глаза. -- Раздави
папочкин саквояж.
     -- Оч-чень оригинально, -- сказал мистер Макардль  ровным  и  спокойным
тоном,  глядя  жене  в  затылок.  -- Между прочим, он мне стоил двадцать два
фунта. Я ведь прошу его как человека сойти, а ты ему -- попрыгай,  попрыгай.
Это что? Шутка?
     -- Если  он  лопнет  под  десятилетним  мальчиком,  а  он  еще весит на
тринадцать фунтов меньше положенного, мо-
     жешь выкинуть этот мешок из моей каюты, -- сказала миссис Макардль,  не
открывая глаз.
     Моя бы воля, -- сказал мистер Макардль, -- я бы проломил тебе голову.
     -- За чем же дело стало?
     Мистер  Макардль  резко  поднялся  на  одном  локте и раздавил окурок о
стеклянную поверхность ночного столика.
     Не сегодня-завтра... -- начал было он мрачно.
     Не сегодня-завтра у тебя случится  роковой,  да,  роковой  инфаркт,  --
томно  сказала  миссис  Макардль.  Она  еще  сильнее, с руками, закуталась в
простыню. -- Хоронить  тебя  будут  скромно,  но  со  вкусом,  и  все  будут
спрашивать,  кто  эта  очаровательная  женщина  в  красном платье, вон та, в
первом ряду, которая кокетничает с органистом, и вся она такая...
     -- Ах, как остроумно. Только не  смешно,  --  сказал  мистер  Макардль,
опять без сил откидываясь на спину.
     Пока  шел  этот  короткий  обмен любезностями, Тедди отвернулся и снова
высунулся в иллюминатор.
     -- Сегодня ночью, в три тридцать две, мы встретили "Куин Мэри", она шла
встречным курсом. Если это кого интересует, -- сказал он неторопливо.  --  В
чем я сильно сомневаюсь.
     В его завораживающем голосе звучали хрипловатые нотки, как это бывает у
мальчиков  его  возраста.  Каждая  фраза  казалась  первозданным островком в
крошечном море виски.
     -- Так было написано на грифельной доске  у  вахтенного,  того  самого,
которого презирает наша Пуппи.
     -- Ты,  брат,  схлопочешь  у  меня "Куин Мэри"... Сию же минуту слезь с
саквояжа, -- сказал отец. Он повернулся к Тедди. -- А ну, слезай! Сходил  бы
лучше постригся, что ли.
     Он опять посмотрел жене в затылок.
     Черт знает что, переросток какой-то.
     У  меня  денег  нету,  --  возразил  Тедди.  Он покрепче взялся за край
иллюминатора и положил подбородок на  пальцы.  --  Мама,  помнишь  человека,
который  ест  за  соседним  столом.  Не  тот,  худющий,  а другой, за тем же
столиком. Там, где наш официант ставит поднос.
     -- Мм-ммм, -- отозвалась миссис Макардль. -- Тедди. Солнышко. Дай  маме
поспать хоть пять минут. Будь паинькой.
     -- Погоди.  Это интересно, -- сказал Тедди, не поднимая подбородка и не
сводя глаз с океана. -- Он  был  в  гимнастическом  зале,  когда  Свен  меня
взвешивал.  Он  подошел  ко  мне  и  заговорил.  Оказывается,  он слышал мою
последнюю запись. Не апрельскую. Майскую. Перед самым отъездом в  Европу  он
был  на  одном  вечере  в  Бостоне, и кто-то из гостей знал кого-то -- он не
сказал, кого -- из лей-деккеровской группы, которая меня тестировала, -- так
вот, они достали мою последнюю запись и прокрутили ее на этом вечере. А  тот
человек  сразу  заинтересовался. Он друг профессора Бабкока. Видно, он и сам
преподает. Он сказал, что провел все лето в Дублине, в Тринити колледж.
     -- Вот как? -- сказала миссис Макардль. -- Они крутили ее на вечере?
     Она полусонно смотрела на ноги Тедди.
     Как будто так, -- ответил Тедди.  --  Я  стою  на  весах,  а  он  Свену
рассказывает про меня. Было довольно неловко.
     А что тут неловкого?
     Тедди помедлил.
     -- Я сказал довольно неловко. Я уточнил свое ощущение.
     -- Я,  брат,  тебя  сейчас  т  а к уточню, если ты к чертовой матери не
слезешь с саквояжа, -- сказал мистер Макардль. Он только что прикурил  новую
сигарету. -- Считаю до трех. Раз... черт подери... Два...
     -- Который  час? -- спросила вдруг миссис Макардль, дядя на ноги Тедди.
-- Разве вам с Пуппи не идти на плавание в десять тридцать?  --  Успеем,  --
сказал  Тедди.  --  Ш  л  е п. Неожиданно он весь высунулся в иллюминатор, а
потом обернулся в каюту и доложил:
     -- Кто-то сейчас выбросил целое ведро апельсинных очистков из окошка.
     Из окошка... Из окошка, -- ядовито протянул мистер Макардль,  стряхивая
пепел. -- Из иллюминатора, братец, из иллюминатора.
     Он взглянул на жену.
     -- Позвони в Бостон. Скорей свяжись с лейдеккеровской группой.
     -- Подумать только, какие мы остроумные, -- сказала миссис Макардль. --
Чего ты стараешься? Тедди опять высунулся.
     -- Красиво плывут. -- сказал он не оборачиваясь. -- Интересно...
     Тедди! Последний раз тебе говорю, а там...
     Интересно  не то, что они плывут, -- продолжал Тедди. -- Интересно, что
я вообще знаю об их существовании. Если б я их не видел, то не знал бы,  что
они  тут,  а  если б не знал, то даже не мог бы сказать, что они существуют.
Вот вам удачный, я бы даже сказал, блестящий пример того как...
     -- Тедди,  --  прервала  его  рассуждения  миссис  Макардль,  даже   не
шевельнувшись  под  простыней.  --  Иди  поищи Пуппи. Где она? Нельзя, чтобы
после вчерашнего перегрева она опять жарилась на солнце.
     -- Она надежно защищена. Я заставил ее  надеть  комбинезон,  --  сказал
Тедди.  --  А они уже начали тонуть... Скоро они будут плавать только в моем
сознании. Интересно -- ведь если разобраться, именно в моем сознании  они  и
начали  плавать.  Если  бы,  скажем, я здесь не стоял или если бы кто-нибудь
сейчас зашел сюда и взял бы да и снес мне голову, пока я...
     Где же Пупсик? -- спросила миссис Макардль. -- Тедди, посмотри на маму.
     Тедди повернулся и посмотрел на мать.
     -- Что? -- спросил он.
     -- Где Пупсик? Не хватало, чтобы она опять вертелась между шезлонгов  и
всем мешала. Вдруг этот ужасный человек...
     Не волнуйся. Я дал ей фотокамеру.
     Мистер Макардль так и подскочил.
     -- Ты  дал  ей камеру! -- воскликнул он. -- Совсем спятил? Мою "лейку",
черт подери! Не позволю я шестилетней девчонке разгуливать по всему...
     -- Я показал ей, как держать камеру, чтобы не уронить, -- сказал Тедди.
-- И пленку я, конечно, вынул.
     -- Тедди! Чтобы камера была здесь.  Слышишь?  Сию  же  минуту  слезь  с
саквояжа,  и  чтобы  через  пять минут камера лежала в каюте. Не то на свете
станет одним вундеркиндом меньше. Ты меня понял?
     Тедди медленно повернулся и сошел с саквояжа. Потом он нагнулся и начал
завязывать шнурок на левом полукеде--отец, опершись  на  локоть,  безотрывно
следил за ним, точно монитор.
     -- Передай  Пуппи,  что  я  ее  жду,  --  сказала миссис Макардль. -- И
поцелуй маму.
     Завязав наконец шнурок, Тедди мимоходом чмокнул мать в щеку. Она  стала
вытаскивать  из-под  простыни левую руку, как будто хотела обнять Тедди, но,
пока она тянулась, он уже отошел. Он обошел ее постель и остановил-
     ся в проходе между койками. Нагнулся и выпрямился с отцовской  подушкой
под левой рукой и со стеклянной пепельницей с ночного столика в правой руке.
Переложив  пепельницу  в  левую  руку,  он подошел к столику и ребром правой
ладони смел с него в пепельницу окурки и  пепел.  Перед  тем  как  поставить
пепельницу  на  место,  он  протер  локтем ночной столик, очистив стеклянную
поверхность от тонкого пепельного налета. Руку он  вытер  о  свои  полосатые
шорты.  Потом  он  установил  пепельницу  на  чистое  стекло, причем с такой
тщательностью, словно был уверен в том, что она должна либо стоять  в  самом
центре,  либо  вовсе  не стоять. Тут отец, неотрывно следивший за ним, вдруг
отвел взгляд.
     Тебе что, не нужна подушка? -- спросил Тедди.
     Мне нужна камера, мой милый.
     -- Тебе, наверно, неудобно так лежать.  Конечно,  неудобно,  --  сказал
Тедди. -- Я оставлю ее тут.
     Он положил подушку в ногах, подальше от отца. И пошел к выходу.
     -- Тедди,  --  сказала  мать  не  поворачиваясь.  -- Скажи Пуппи, пусть
зайдет ко мне перед уроком плавания.
     -- Оставь ты ребенка в покое, -- сказал мистер Макардль.  --  Ни  одной
минутки  не  дашь  ей  толком  порезвиться.  Сказать  тебе,  как  ты  с  ней
обращаешься? Сказать? Ты обращаешься с ней, как с отпетой бандиткой.
     -- Отпетой. Какая прелесть! Ты становишься таким британцем, дорогой.
     Тедди задержался у выхода, чтобы покрутить  в  раздумье  дверную  ручку
туда-сюда.
     -- Когда  я  выйду  за  дверь,  -- сказал он, -- я останусь жить лишь в
сознании всех моих знакомых. Как те апельсинные корочки.
     -- Что, солнышко? -- переспросила миссис  Макардль  из  дальнего  конца
каюты, продолжая лежать на правом боку.
     Пошевеливайся, приятель. Неси сюда "лейку".
     Поцелуй мамочку. Крепко-крепко.
     Только не сейчас, -- отозвался Тедди рассеянно. -- Я устал. И он закрыл
за собой дверь.
     Под  дверью  лежал  очередной  выпуск  корабельной  газеты,  выходившей
ежедневно. Вся она состояла из листка глянцевитой бумаги с текстом на  одной
стороне.  Тедди  подобрал  газету  и  начал читать, медленно идя по длинному
переходу в сторону  кормы.  Навстречу  ему  шла  рослая  блондинка  в  белой
накрахмаленной  форме,  неся  вазу  с  красными  розами  на длинных стеблях.
Поравнявшись с Тедди, она потрепала его левой рукой по макушке.
     Кое-кому пора стричься! -- сказала она.
     Тедди равнодушно поднял на нее глаза,  но  она  уже  прошла,  и  он  не
обернулся.  Он  продолжал  читать.  Дойдя до конца перехода, где открывалась
площадка, а над ней стенная роспись -- святой Георгий с драконом, он  сложил
газету  вчетверо  и  сунул  ее в левый задний карман. Он стал подниматься по
широким ступенькам трапа, устланным ковровой дорожкой,  на  главную  палубу,
которая  находилась  пролетом  выше.  Шагал он сразу через две ступеньки, но
неторопливо, держась при этом за поручень и  подаваясь  вперед  всем  телом,
так,  словно сам процесс подъема по трапу доставлял ему, как и многим детям,
определенное удовольствие.  Оказавшись  на  главной  палубе,  он  направился
прямиком  к  конторке помощника капитана по материальной части, где в данный
момент  восседала  хорошенькая  девушка  в  морской  форме.  Она   прошивала
скрепками отпечатанные на ротаторе листки бумаги.
     Прошу  прощения,  вы не скажете, во сколько сегодня начинается игра? --
спросил Тедди.
     Что-что?
     Вы не скажете, во сколько сегодня начинается игра?
     Накрашенные губы девушки раздвинулись в улыбке. -- Какая игра, малыш?
     -- Ну как же. В слова. В  нее  играли  вчера  и  позавчера