го подружка, сказала ему, что у нее  в
термосе сидит червяк. По  крайней  мере,  мы  больше  ничего  от  него  не
добились. - Бу-Бу вздохнула и отошла от окна, на кончике ее сигареты нарос
пепел. Она шагнула к двери. - Попробую еще раз, - сказала она на прощанье.
     Сандра и миссис Снелл засмеялись.
     - Поторапливайтесь, Милдред, - все еще смеясь, сказала Сандра  миссис
Снелл. - А то автобус прозеваете.
     Бу-Бу затворила за собой забранную проволочной сеткой дверь.
     Она стояла на лужайке, которая  отлого  спускалась  к  озеру;  низкое
предвечернее солнце светило ей в спину. Ядрах в двухстах впереди на  корме
отцовского бота сидел ее сын Лайонел. Паруса были сняты,  бот  покачивался
на привязи под прямым  углом  к  мосткам,  у  самого  их  конца.  Футах  в
пяти-десяти за ним плавала забытая или заброшенная водная лыжа,  но  нигде
не  видно  было  катающихся;  лишь  вдалеке  уходил   к   Парусной   бухте
пассажирский катер. Почему-то Бу-Бу никак не удавалось  толком  разглядеть
Лайонела. Солнце хоть и не очень грело, но светило так  ярко,  что  издали
все - и мальчик, и лодка - казалось смутным, расплывчатым,  как  очертания
палки в воде. Спустя минуту-другую Бу-Бу  перестала  всматриваться.  Смяла
сигарету, отшвырнула ее и зашагала к мосткам.
     Стоял октябрь, и доски уже дышали жаром в лицо. Бу-Бу шла по мосткам,
насвистывая сквозь зубы "Малютку из Кентукки".  Дошла  до  конца  мостков,
присела на корточки с самого края и посмотрела на сына. До него можно было
бы дотянуться веслом. Он не поднял глаз.
     - Эй, на борту! - позвала Бу-Бу. - Эй, друг! Пират! Старый пес! А вот
и я!
     Лайонел все не поднимал глаз, но  ему  вдруг  понадобилось  показать,
какой он искусный моряк. Он перекинул  незакрепленный  румпель  до  отказа
вправо и сейчас же снова прижал его к боку. Но не отрывал глаз от палубы.
     - Это я, -  сказала  Бу-Бу.  -  Вице-адмирал  Танненбаум.  Урожденная
Гласс. Прибыл проверить стермафоры.
     - Ты не адмирал, - послышалось в ответ. - Ты женщина.
     Когда Лайонел говорил, ему почти  всегда  посреди  фразы  не  хватало
дыхания, и самое важное слово подчас звучало не  громче,  а  тише  других.
Бу-Бу, казалось, не просто вслушивалась, но и сторожко ловила каждый звук.
     - Кто тебе сказал? - спросила она.  -  Кто  сказал  тебе,  что  я  не
адмирал?
     Лайонел что-то ответил, но совсем уж неслышно.
     - Что? - переспросила Бу-Бу.
     - Папа.
     Бу-Бу все еще сидела  на  корточках,  расставленные  коленки  торчали
углами; левой рукой она коснулась дощатого настила: не так-то просто  было
сохранять равновесие.
     - Твой папа славный малый, - сказала она. - Только он,  должно  быть,
самая сухопутная крыса на свете. Совершенно верно, на суше я женщина,  это
чистая правда. Но истинное мое призвание было, есть и будет...
     - Ты не адмирал, - сказал Лайонел.
     - Как вы сказали?
     - Ты не адмирал. Ты все равно женщина.
     Разговор прервался. Лайонел снова стал менять курс своего  судна,  он
схватился за румпель обеими руками. На нем были шорты цвета хаки и  чистая
белая рубашка с короткими рукавами и открытым воротом; впереди на  рубашке
рисунок: страус Джером играет на скрипке. Мальчик сильно  загорел,  и  его
волосы, совсем такие же, как у матери, на макушке заметно выцвели.
     -  Очень  многие  думают,  что  я  не  адмирал,  -   сказала   Бу-Бу,
приглядываясь к сыну. - Потому что я не ору об этом на всех  перекрестках.
- Стараясь не потерять равновесия, она  вытащила  из  кармана  сигареты  и
спички. - Мне и неохота толковать с людьми про то, в каком я чине. Да  еще
с маленькими мальчиками, которые даже не смотрят на меня, когда я  с  ними
разговариваю. За это, пожалуй, еще с флота выгонят с позором.
     Так и не закурив, она неожиданно встала, выпрямилась  во  весь  рост,
сомкнула кольцом большой и указательный пальцы правой руки и, поднеся их к
губам, точно игрушечную трубу, продудела  что-то  вроде  сигнала.  Лайонел
вскинул голову. Вероятно, он знал, что сигнал  не  настоящий,  и  все-таки
весь встрепенулся, даже рот приоткрыл. Три раза кряду без  перерыва  Бу-Бу
протрубила сигнал - нечто среднее между утренней и вечерней  зорей.  Потом
торжественно отдала  честь  дальнему  берегу.  И  когда  наконец  опять  с
сожалением присела на корточки на краю мостков, по лицу ее видно было, что
ее до глубины души  взволновал  благородный  обычай,  недоступный  простым
смертным и маленьким мальчикам. Она задумчиво созерцала воображаемую  даль
озера, потом словно бы вспомнила, что она здесь не одна. И важно поглядела
вниз, на Лайонела, который все еще сидел, раскрыв рот.
     - Это тайный сигнал, слышать его разрешается одним только  адмиралам.
- Она закурила и, выпустив длинную тонкую струю  дыма,  задула  спичку.  -
Если бы кто-нибудь узнал, что  я  дала  этот  сигнал  при  тебе...  -  Она
покачала головой. И снова зорким глазом морского волка окинула горизонт.
     - Потруби еще.
     - Не положено.
     - Почему?
     Бу-Бу пожала плечами.
     - Тут  вертится  слишком  много  всяких  мичманов,  это  раз.  -  Она
переменила позу и уселась, скрестив ноги, как индеец. Подтянула  носки.  И
продолжала деловито: - Ну, вот что. Скажи, почему ты убегаешь из дому, и я
протрублю тебе все тайные сигналы, какие мне известны. Ладно?
     Лайонел тотчас опустил глаза.
     - Нет, - сказал он.
     - Почему?
     - Потому.
     - Почему "потому"?
     - Потому что не хочу, - сказал Лайонел и решительно перевел руль.
     Бу-Бу заслонилась правой рукой от солнца, ее слепило.
     - Ты мне говорил, что больше не будешь удирать  из  дому,  -  сказала
она. - Мы ведь об этом говорили, и  ты  сказал,  что  не  будешь.  Ты  мне
обещал.
     Лайонел что-то сказал в ответ, но слишком тихо.
     - Что? - переспросила Бу-Бу.
     - Я не обещал.
     - Нет, обещал. Ты дал слово.
     Лайонел опять принялся работать рулем.
     - Если ты адмирал, - сказал он, - где же твой флот?
     - Мой флот? Вот хорошо, что ты об этом спросил,  -  сказала  Бу-Бу  и
хотела спуститься в лодку.
     - Назад! - приказал Лайонел, но голос его звучал не очень уверенно  и
глаз он не поднял. - Сюда никому нельзя.
     -  Нельзя?  -  Бу-Бу,  которая  уже  ступила  нанос  лодки,  послушно
отдернула ногу. - Совсем никому нельзя? - Она  снова  уселась  на  мостках
по-индейски. - А почему?
     Лайонел что-то ответил, но опять слишком тихо.
     - Что? - переспросила Бу-Бу.
     - Потому что не разрешается.
     Долгую минуту Бу-Бу молча смотрела на мальчика.
     - Мне очень грустно это слышать, - сказала она  наконец.  -  Мне  так
хотелось к тебе в лодку. Я по тебе соскучилась. Очень сильно  соскучилась.
Целый день я сидела в доме совсем одна, не с кем было поговорить.
     Лайонел  не  повернул  руль.  Он  разглядывал  какую-то  щербинку  на
рукоятке.
     - Поговорила бы с Сандрой, - сказал он.
     - Сандра занята, - сказала Бу-Бу. -  И  не  хочу  я  разговаривать  с
Сандрой, хочу с тобой. Хочу сесть к тебе в лодку и разговаривать с тобой.
     - Говори с мостков.
     - Что?
     - Говори с мостков!
     - Не могу. Очень далеко. Мне надо подойти поближе.
     Лайонел рванул румпель.
     - На борт никому нельзя, - сказал он.
     - Что?
     - На борт никому нельзя!
     - Ладно, тогда, может, скажешь, почему ты сбежал из дому? -  спросила
Бу-Бу. - Ты ведь мне обещал больше не бегать.
     На корме лежала маска аквалангиста. Вместо ответа Лайонел подцепил ее
пальцами правой ноги и ловким, быстрым движением швырнул  за  борт.  Маска
тотчас ушла под воду.
     - Мило, - сказала Бу-Бу. - Дельно. Это маска дяди Уэбба. Он  будет  в
восторге. - Она затянулась сигаретой. - Раньше в ней нырял дядя Симор.
     - Ну и пусть.
     - Ясно. Я так и поняла, - сказала Бу-Бу.
     Сигарета торчала у нее в пальцах как-то вкривь. Внезапно почувствовав
ожог, Бу-Бу уронила ее в воду. Потом вытащила что-то из кармана.  Это  был
белый пакетик величиной с колоду карт, перевязанный зеленой ленточкой.
     - Цепочка для ключей,  -  сказала  Бу-Бу,  чувствуя  на  себе  взгляд
Лайонела. - Точь-в-точь такая же, как у папы. Только на  ней  куда  больше
ключей, чем у папы. Целых десять штук.
     Лайонел подался вперед, выпустив руль. Подставил ладони чашкой.
     - Кинь! - попросил он, - Пожалуйста!
     - Одну минуту, милый. Мне надо немножко подумать. Следовало бы кинуть
эту цепочку в воду.
     Сын смотрел на нее, раскрыв рот. Потом закрыл рот.
     - Это моя цепочка, - сказал он не слишком уверенно.
     Бу-Бу, глядя на него, пожала плечами:
     - Ну и пусть.
     Не спуская глаз с матери, Лайонел  медленно  отодвинулся  на  прежнее
место и стал нащупывать за спиной румпель. По глазам его  видно  было:  он
все понял. Мать так и знала, что он поймет.
     - Держи! - Она бросила пакетик ему на колени. И не промахнулась.
     Лайонел поглядел на пакетик, взял в руку, еще поглядел -  и  внезапно
швырнул его в воду. И сейчас же поднял глаза на Бу-Бу - в  глазах  был  не
вызов, но слезы. Еще  мгновение  -  и  губы  его  искривились  опрокинутой
восьмеркой, и он отчаянно заревел.
     Бу-Бу встала - осторожно, будто в театре отсидела ногу - и спустилась
в лодку. Через минуту она уже сидела на корме, держа рулевого на  коленях,
и укачивала его, и целовала  в  затылок,  и  сообщала  кое-какие  полезные
сведения:
     - Моряки не плачут, дружок. Моряки никогда не плачут. Только если  их
корабль пошел ко дну. Или если они  потерпели  крушение,  и  их  носит  на
плоту, и им нечего пить, и...
     - Сандра...  сказала  миссис  Снелл...  что  наш  папа...  большой...
грязный... июда...
     Ее передернуло. Она спустила мальчика с колен, поставила перед  собой
и откинула волосы у него со лба.
     - Сандра так и сказала, да?
     Лайонел изо всех сил закивал головой. Он придвинулся  ближе,  все  не
переставая плакать, и встал у нее между колен.
     - Ну, это еще не так страшно, - сказала Бу-Бу, стиснула сына коленями
и крепко обняла. - Это еще не самая большая беда. - Она  легонько  куснула
его ухо. - А ты знаешь, что такое иуда, малыш?
     Лайонел ответил не сразу - то ли не мог говорить, то ли не хотел.  Он
молчал, вздрагивая и всхлипывая, пока слезы не утихли  немного.  И  только
тогда, уткнувшись в теплую шею Бу-Бу, выговорил глухо, но внятно:
     - Чуда-юда... это в сказке... такая рыба-кит...
     Бу-Бу легонько оттолкнула сына, чтобы  поглядеть  на  него.  И  вдруг
сунула руку сзади ему за пояс - он даже испугался, - но не  шлепнула  его,
не ущипнула, а только старательно заправила ему рубашку.
     - Вот что, - сказала она. - Сейчас мы поедем в город, и купим пикулей
и хлеба, и перекусим прямо в машине, а потом поедем на  станцию  встречать
папу, и привезем его домой, и пускай  он  покатает  нас  на  лодке.  И  ты
поможешь ему отнести паруса. Ладно?
     - Ладно, - сказал Лайонел.
     К дому они не шли, а бежали на перегонки. Лайонел прибежал первым.




                ДОРОГОЙ ЭСМ С ЛЮБОВЬЮ - И ВСЯКОЙ МЕРЗОСТЬЮ

     Совсем недавно я получил авиапочтой приглашение на  свадьбу,  которая
состоится в Англии восемнадцатого апреля. Я бы дорого дал,  чтобы  попасть
именно на эту свадьбу, и потому, когда пришло приглашение, в первый момент
подумал, что, может быть,  все-таки  мне  удастся  полететь  в  Англию,  а
расходы черт с ними. Но потом я  очень  тщательно  обсудил  это  со  своей
женой, женщиной на диво рассудительной, и мы решили, что я не поеду:  так,
например, я совсем упустил из виду, что во второй половине  апреля  у  нас
собирается гостить теща. По правде сказать, я вижу матушку Гренчер не  так
уж часто, а она не становится моложе. Ей уже пятьдесят восемь. (Она и сама
этого не скрывает.)
     И все-таки, где я ни буду в тот день, мне кажется, я не из  тех,  кто
хладнокровно допустит, чтобы чья-нибудь свадьба вышла донельзя пресной.  И
я стал  действовать  соответственно:  набросал  заметки,  где  содержаться
кое-какие подробности о невесте, какою  она  была  почти  шесть  лет  тому
назад, когда я ее знал. Если заметки мои доставят  жениху,  которого  я  в
глаза не видел, несколько неприятных минут, - что ж, тем лучше. Никто и не
собирается делать приятное, отнюдь. Скорее проинформировать и наставить.
     Я был одним из шестидесяти  американских  военнослужащих,  которые  в
апреле  1944  года  под  руководством  английской  разведки  проходили   в
Девоншире (Англия) весьма специальную подготовку  в  связи  с  предстоящей
высадкой на континент. Сейчас, когда я оглядываюсь назад, мне кажется, что
народ у нас тогда подобрался довольно своеобразный - из  всех  шестидесяти
не нашлось ни одного общительного человека. Мы все больше писали письма, а
если и обращались друг к другу по неслужебным делам,  то  обычно  за  тем,
чтобы спросить, нет ли у кого чернил, которые сейчас ему нужны.
     В те часы, когда мы не писали и не сидели  на  занятиях,  каждый  был
предоставлен самому себе. Я,  например,  в  ясные  дни  обычно  бродил  по
живописным окрестностям, а в дождливые забирался куда-нибудь в сухое место
и читал, зачастую как раз на таком расстоянии  от  стола  для  пинг-понга,
откуда можно было бы хватить его топором.
     Наши занятия, длившиеся три  недели,  закончились  в  субботу,  очень
дождливую. В семь часов вечера вся наша группа выезжала поездом в  Лондон,
где  нас,  по   слухам,   должны   были   распределить   по   пехотным   и
воздушно-десантным дивизиям, готовящимся к высадке  на  континент.  В  три
часа дня я сложил в вещевой мешок все свои  пожитки,  включая  брезентовую
сумку от противогаза, набитую  книгами,  которые  я  привез  из-за  океана
(противогаз я вышвырнул в иллюминатор на "Мавритании"  еще  с  месяц  тому
назад, прекрасно  понимая,  что,  если  враг  когда-нибудь  в  _с_а_м_о_м_
д_е_л_е применит газы, я все равно не успею  нацепить  эту  чертову  маску
вовремя). Я помню, что очень долго стоял у окна в конце казармы и  смотрел
на скучный косой дождь, не ощущая никакой воинственности,  ни  в  малейшей
степени. Позади слышалось, как множество авторучек  чиркает  вразнобой  по
многочисленным бланкам для микро-фотописем.
     Внезапно, без всякой определенной  цели,  я  отошел  от  окна,  надел
дождевик, кашемировый шарф, галоши, теплые перчатки и пилотку  (я  надевал
ее не как положено, а по-своему, слегка надвигая  на  оба  уха,  -  мне  и
сейчас еще об этом  напоминают),  затем,  сверив  свои  часы  с  часами  в
уборной, я стал спускаться с  холма  по  залитой  дождем  мощеной  дороге,
которая вела в город. На молнии, сверкавшие со всех сторон, я  не  обращал
внимания. Либо уж на какой-нибудь из них стоит твой номер, либо нет.
     В центре городка, где было,  пожалуй,  мокрее  всего,  я  остановился
перед церковью и стал читать написанные  на  доске  объявления  -  главным
образом потому, что  четкие  цифры,  белыми  по  черному,  привлекали  мое
внимание, а еще и  потому,  что  после  трех  лет  пребывания  в  армии  я
пристрастился к чтению объявлений. В три пятнадцать - говорилось  в  одном
из них - состоится спевка детского хора. Я посмотрел на свои  часы,  потом
снова на объявление. К нему был приклеен листок с фамилиями детей, которые
должны явиться на спевку.  Я  стоял  под  дождем,  пока  не  прочитал  все
фамилии, потом вошел в церковь.
     На скамьях сидело человек десять взрослых, некоторые из  них  держали
на коленях детские галошки, подошвами вверх.  Я  прошел  вперед  и  сел  в
первом  ряду.  На  возвышении,  на  деревянных  откидных  стульях,   тесно
сдвинутых в три ряда, сидело около двадцати детей, большей частью девочек,
в  возрасте  от  семи  до  тринадцати  лет.  Как   раз   в   этот   момент
руководительница хора, могучего телосложения женщина в  твидовом  костюме,
наставляла  их,  чтобы  они  пошире  раскрывали  рты,  когда  поют.  Разве
кто-нибудь   когда-нибудь   слышал,   спрашивала   она,    чтобы    птичка
о_т_в_а_ж_и_л_а_с_ь спеть  свою  прелестную  песенку,  не  раскрыв  своего
клювика  широко-широко-широко?  Такого,  по-видимому,  никто  никогда   не
слышал. Дети смотрели на нее непроницаемым взглядом.  Потом  она  сказала,
что хочет, чтобы каждый из ее деток понимал смысл слов, которые поет, а не
просто _п_р_о_и_з_н_о_с_и_л_ их, как попка-дурак.
     Тут она дунула в камертон-дудку, и дети, словно малолетние штангисты,
подняли сборники гимнов.
     Они пели без всякого музыкального сопровождения, или, как  правильнее
было бы выразиться в данном случае, без всякой помехи. Голоса  их  звучали
мелодично, без малейшей сентиментальности, и  человек,  более  склонный  к
религиозным чувствам, чем  я,  мог  бы  без  особого  напряжения  испытать
душевный  подъем.  Правда,  двое  самых  маленьких  все  время   чуть-чуть
отставали, но получалось у них это так, что разве мамаша композитора могла
бы придраться. Гимна этого я никогда раньше  не  слышал,  однако  меня  не
оставляла надежда, что в нем будет  стихов  двенадцать,  а  то  и  больше.
Слушая пение, я всматривался во все детские лица, но одно из  них  -  лицо
моей ближайшей соседки,  сидевшей  на  крайнем  стуле  в  первом  ряду,  -
особенно привлекло мое внимание. Это была девочка лет тринадцати с прямыми
пепельными  волосами,   едва   покрывавшими   уши,   прекрасным   лбом   и
холодноватыми глазами - не исключено, что  эти  глаза  оценивают  публику,
которая собралась сейчас в церкви. Голос ее явственно  выделялся  из  всех
остальных - и только потому, что она сидела  ко  мне  ближе,  чем  другие.
Самый высокий и чистый, самый мелодичный, самый уверенный, он  естественно
вел за собой весь хор. Но юной леди,  по-видимому,  слегка  прискучило  ее
дарование, а может быть, ей просто было скучно сейчас в церкви.  Я  видел,
как  в  перерывах  между   стихами   она   дважды   зевнула.   Зевок   был
благовоспитанный, с закрытым ртом, но все-таки его  можно  было  заметить:
подрагивание ноздрей выдавало ее.
     Как только гимн кончился,  руководительница  хора  начала  пространно
высказываться о людях, которые во время проповеди не  могут  держать  ноги
вместе, а рот на замке. Из этого я заключил, что спевка закончена,  и,  не
дожидаясь,  пока  голос  регентши,  прозвучавший  неприятным  диссонансом,
полностью нарушит очарование детского пения, я поднялся и вышел из церкви.
     Дождь лил  пуще  прежнего.  Я  пошел  по  улице  и  заглянул  в  окно
солдатского клуба Красного Креста, но  внутри,  у  стойки,  где  отпускали
кофе, люди стояли в три  ряда,  и  даже  через  стекло  было  слышно,  как
пощелкивают в задней комнате шарики пинг-понга. Перейдя улицу, я  вошел  в
обычное кафе. Там не было ни  души,  кроме  пожилой  официантки,  по  виду
которой сразу можно было сказать, что она предпочла  бы  клиента  в  сухом
дождевике. Я подошел к вешалке и разделся, стараясь действовать как  можно
деликатнее, потом сел за столик и заказал себе чай и гренки с корицей. Это
были первые слова, произнесенные мной за весь день. Затем  я  обшарил  все
карманы, заглянул даже в дождевик и нашел наконец два завалявшихся письма,
которые можно было перечитать: одно от жены  -  о  том,  как  плохо  стали
обслуживать в кафетерии Шарфа на Восемьдесят восьмой улице,  а  другое  от
тещи - чтобы я был так добр и прислал ей немного тонкой козьей шерсти  для
вязанья, как только мне представится возможность отлучиться из "лагеря".
     Я еще не допил первой чашки, когда в кафе вошла та самая  юная  леди,
которую я только что разглядывал и слушал в  церкви.  Волосы  у  нее  были
совершенно мокрые, между прядями проглядывали  кончики  ушей.  С  ней  был
совсем маленький мальчуган, явно ее брат. Она сняла с него  шапку,  подняв
ее двумя пальцами, словно объект для лабораторного  исследования.  Шествие
замыкала  энергичного  вида  женщина  в   фетровой   шляпе,   по-видимому,
гувернантка. Юная леди из хора, снимая на ходу пальто, выбрала столик,  на
мой взгляд, вес