дилась и ждала, когда я заведу разговор. [212]
     По-английски  она говорила так  же, как я по-немецки:  ни одного живого
слова. И все же я неизменно беседовал с  ней  на ее родном языке,  она -  на
моем. Хотя, говори мы каждый на своем, понять друг друга было бы куда легче.
     - Хм... Как вы здравствуете? - вопрошал я. На "ты" я к Леа не обратился
ни разу.
     -  Я здравствую очень. Большой  спасибо, - отвечала  она и  всякий  раз
краснела. Я уж как мог отводил взгляд - она все равно краснела.
     -  Не правда  ли,  отличная погода?  -  неизменно  допытывался  я  и  в
солнечный день, и в непогодь.
     - О, да, - неизменно отвечала она и в солнечный день, и в непогодь.
     - Хм... Были вы  сегодня в кино? - вставлял  я свой излюбленный вопрос,
хотя  и знал, что пять дней в неделю Леа  работала на  отцовской парфюмерной
фабрике.
     - Нет, сегодня у меня был работа с родитель.
     - Это прекрасно! Там хорошо?
     - Нет. Парфюмерия большой и много человеков туда-сюда.
     - Это плохо! Хм... Вы будете иметь чашку кофе?
     - Я уже поелась!
     - Но еще одна чашка не будет плохо.
     - Большой спасибо.
     На  этом  этапе  беседы  я  обычно  смахивал  с письменного  столика  -
хранилища всякой всячины - листы писчей бумаги, туфельные колодки, некоторые
принадлежности  белья  и еще много самых непредсказуемых предметов  обихода.
Потом включал электрическую кофеварку и глубокомысленно изрекал: "Кофе - это
хорошо".
     Обычно  мы выпивали  по  две чашки, сахар и  сливки мы передавали  друг
другу с каменно-суровыми лицами, наверное,  так  же на  похоронной процессии
раздают белые  перчатки тем, кому нести гроб. Нередко Леа приносила домашнее
печенье  или  бисквиты,  наскоро  (и, видимо,  тайком)  завернутые в вощеную
бумагу.  Она  с порога неуверенно совала мне в левую  руку  свое подношение.
Надо ли  говорить,  что мне  кусок в горло не лез. Во-первых, рядом с Леа  я
забывал о голоде, а во-вторых, мне казалось едва ли не кощунством уничтожать
стряпню с ее кухни. Во всяком случае, надобности в этом не было никакой.
     Обычно за кофе мы молчали. А потом беседы наши, точнее, потуги завязать
разговор, возобновлялись.
     - Хм. А- вот, окно... вы есть холодная там?
     - Нет! Мне очень согрето, большой спасибо.
     - Это хорошо!  Хм... Здоровые ли родители? - об этом я осведомлялся при
каждой встрече. [213]
     - О да, очень! - родители у Леа  отличались богатырским здоровьем, даже
в ту пору, когда мать у нее две недели болела плевритом.
     Иной раз Леа сама выбирала тему для разговора. Правда, неизменно одну и
ту  же, при этом премило  коверкая  английский язык, так что большой  беды в
этом однообразии я не видел.
     - Как ваше занятие сегодня утром?
     - По немецкому? О, замечательно. Зер гут.
     - Что вы занимали?
     - То есть,  что проходили? Хм... Это,  как его...  ну, это  - спряжение
сильных глаголов. Очень интересно!
     Не одну  страницу  мог бы я заполнить  нашей с Леа тарабарщиной. Только
думается  мне  -  ни к  чему. Ведь  по  сути, мы так ничего друг другу и  не
сказали. За четыре месяца мы виделись, наверное, раз тридцать, не меньше, но
не обмолвились ни одним человеческим словом. И без того скудные воспоминания
все больше утопают во мгле времени. Сейчас я  уже знаю наверное: случись мне
оказаться в аду, мне отведут отдельную каморку, куда не проникнет ни жар, ни
холод, зато  шквалами будут налетать  из  прошлого  наши  разговоры  с  Леа,
усиленные сотнями  динамиков  с  самого  большого  в  Нью-Йорке бейсбольного
стадиона "Янки". .
     Однажды вечером я вдруг ни  с того  ни с сего перечислил ей президентов
США,  как  мне  казалось,  всех  по  порядку:  Линкольна,  Гранта,  Тафта  и
остальных.
     В  следующий  раз  я  часа  полтора  пытался  растолковать  ей  правила
американского футбола. По-немецки, разумеется!
     Другим вечером  вдруг  вызвался (разумеется,  по  собственному  почину)
нарисовать ей  карту Нью-Йорка. Богом клянусь, в жизни карт ни  для  кого не
рисовал, да и картограф из  меня никудышный. Но  для  Леа... Ничто и никто -
хоть  отряд  морской  пехоты  -  меня  б  не  остановил.  Четко  помню,  что
Лексингтон-авеню я расположил на месте Мэдисон-авеню - и глазом не моргнул.
     А  однажды  я  прочел ей  свою  новую  пьесу под  названием "Парень  не
промах",  об  одном малом,  который никогда  не терял  присутствия духа, был
красив лицом  и (что само собой разумеется) могуч  телом -  в  общем,  очень
смахивал на меня. Его специально вызывают из Оксфорда, чтобы помочь  сыщикам
из  Скотланд-Ярда спасти  свою репутацию.  Некая леди Фэрнсуорт  -  коварная
алкоголичка -  каждый вторник получает почтой по пальцу  с руки ее злодейски
похищенного мужа.
     Я  прочел Леа  всю пьесу в  один  присест,  самые  пикантные эпизоды  я
старательно  опускал,  пьеса  от  этого,  естественно,  изрядно  пострадала.
Закончив  читать,  я  хрипло  растолковал  Леа,  что  "работа  еще  не  есть
завершенный". Это она, похоже, [214] поняла лучше всего. Более того, она как
могла уверила меня, что окончательному варианту  только что прочитанной мною
вещи  не  избежать  совершенства...  А  как  чудно  она  слушала,  сидя   на
подоконнике!
     Про то, что у Леа жених, я узнал совершенно случайно. Конечно, из нашей
беседы я никоим образом и не смог бы почерпнуть таких сведений.
     Примерно  месяц  спустя  после  нашего знакомства,  однажды  воскресным
вечером я  увидел  Леа  в очереди  у "Шведского кино" -  в  Вене  это  очень
известный  кинотеатр.  Впервые  видел  ее не на балконе и не  в  собственной
комнате. Не может быть! Даже голова пошла кругом: Леа - здесь, в кино, стоит
в весьма  прозаической  очереди.  Я,  не  задумываясь, бросил  свое  место и
ринулся  к ней, отдавив с дюжину  ни  в чем  не повинных  чужих ног. Я сразу
приметил, что Леа не  одна, и отнюдь не с подружкой, и не с папашей - в отцы
ее спутник ей явно не годился.
     Леа,  увидев  меня,  заметно  смешалась,   но  тем  не   менее  отважно
представила  своего  кавалера, тот щелкнул каблуками  и стиснул мне руку.  Я
лишь  снисходительно улыбнулся - пусть хоть напрочь руку  оторвет, все равно
он  мне не соперник. Ясно, как божий день,  этот молодчик  в шляпе набекрень
здесь  чужак. Минут  пять мы втроем  болтали  без  умолку,  но  о чем  -  не
разобрать. После этого я извинился и  вернулся в конец очереди. Уже во время
фильма я три раза прошел меж рядами, приосанившись и приняв грозный вид.
     Ни Леа, ни ее спутника я, однако, не приметил. Хуже фильма я в жизни не
видел.
     Назавтра  вечером за  чашкой  кофе  у  меня в  комнате  Леа, покраснев,
объяснила, что молодой человек, с которым она была вчера в кино, - ее жених.
     -  Мой родитель меня женит, когда я  стукну  семнадцать,  -  не отрывая
взгляда от дверной ручки, сказала она.
     Я лишь молча кивнул. Бывают такие запрещенные удары, особенно в любви и
в  боксе  - не то что  вскрикнуть,  вздохнуть  потом  не можешь.  Наконец  я
откашлялся и спросил'
     - Хм... простате, я забыл, как есть его имя?
     Леа  повторила,  но  на  слух  я  его  не  уловил  -  что-то  чудовищно
многозвучное, в самый раз для любителя носить шляпу набекрень. Я подлил кофе
ей и себе, потом вдруг встал, заглянул в  немецко-английский словарь,  снова
присел к столу и спросил Леа:
     - Вам нравится жениться?
     Не поднимая глаз, Леа медленно произнесла:
     - Я не знаю. [215]
     Я  кивнул, мне показалось, что устами ее говорит сама логика. Мы сидели
молча, потупившись. Наконец я поднял  глаза, и  увиделось мне,  что комнатка
моя мала для красоты Леа. И только в словах можно ей найти соразмерность.
     - Знаете, вы есть очень красивая.
     Она вся зарделась, и я спешно перевел разговор: что мог я предложить ей
вслед за комплиментом?
     В  тот вечер,  в первый и последний раз,  наша, с  позволения  сказать,
близость  выразилась  не  только  в рукопожатии.  В  половине  десятого  Леа
соскочила с подоконника и сказала, что "уже очень запоздало", и  поспешила к
двери. Я, конечно, бросился проводить  ее до лестницы, и в  узкой  двери  мы
столкнулись лицом к лицу. Мы так и обмерли.
     Пришло время отправляться в Париж, учить еще один европейский язык. Леа
в ту пору гостила  в  Варшаве у родных жениха. Так и не довелось мне  с  ней
попрощаться, я лишь  оставил записку, предпоследний черновик  храню и по сей
день.
     Залечив все раны  и увечья, которые  я нанес немецкому языку, прочитаем
следующее:
     "Вена,
     6 декабря 1936 года.
     Дорогая Леа,
     Мне нужно ехать в Париж,  поэтому  прощаюсь с  Вами. Было очень приятно
познакомиться.  Надеюсь,  Вы  не скучаете  в Варшаве  среди  близких  Вашего
жениха. Думаю,  с  предстоящим замужеством  у Вас все  в порядке. Пришлю Вам
книгу, о которой рассказывал, - "Унесенные ветром".
     С наилучшими пожеланиями,
     Ваш друг
     Джон".
     Но  из Парижа  я  так и не написал Леа. Я  ей больше вообще не писал. И
"Унесенные ветром" так и не послал. В те дни было по горло других забот.
     В конце 1937 года - я уже вернулся в  Америку и снова учился в колледже
-  из  Нью-Йорка мне прислали  круглый плоский  пакет. К нему была приложена
записка.
     "Вена,
     14 октября 1937 г.
     Дорогой Джон,
     Часто вспоминаю Вас и гадаю, что с Вами сталось. Я вышла замуж, живем с
мужем  в  Вене,   он  шлет  вам  большой  [216]  привет.  Если  помните.  Вы
познакомились с ним в "Шведском" кинотеатре.
     Родители мои живут все там же, я часто их навещаю - наш дом неподалеку.
Миссис Шлоссер  -  Вы  у нее  снимали комнату -  умерла  летом от рака.  Она
просила  меня переслать Вам  граммофонные  пластинки,  которые Вы забыли при
отъезде,  но  долго я  не знала Вашего  адреса.  Недавно  я  познакомилась с
девушкой-англичанкой, Урсулой Хаммер, и она дала мне Ваш адрес.
     Мы с  мужем  будем  чрезвычайно рады,  если  Вы станете писать  нам  (и
почаще!).
     С самыми лучшими пожеланиями,
     Ваш друг
     Леа".
     Ни  фамилии  по мужу,  ни нового адреса она не указала.  Не  один месяц
носил  я  это  письмо  повсюду  и  перечитывал:  то  в баре,  то в  перерыве
баскетбольного матча, то  на занятиях, то  дома. В  конце концов, от долгого
пребывания  в моем бумажнике цветной  кожи  бумага тоже  стала пестрой,' и я
куда-то переложил письмо.
     Примерно в тот час, когда в Вену вошли гитлеровские войска, я находился
по заданию геологоразведочной партии в Нью-Джерси, где, не очень-то утруждая
себя, пытался отыскать залежи  известняка.  После того, как Гитлер  захватил
Австрию, я часто  вспоминал  Леа.  И не просто вспоминал. Если мне случалось
увидеть свежие газетные  фотографии: венские евреи, стоя на  коленях, чистят
тротуары,  я  тут  же  бросался  к  столу   в  комнате  общежития,  доставал
автоматический пистолет, неслышно выпрыгивал из окна на улицу - там уже ждал
моноплан с  бесшумным  двигателем,  готовый  по  велению  моего  отважного и
безрассудно-прихотливого  сердца отправиться в  дальний полет.  Я не из тех,
кто сидит сложа руки!..
     В 1940  году в конце лета  на вечеринке в Нью-Йорке  я  познакомился  с
девушкой, которая  не только знала Леа, но  и  училась с ней в одной школе с
первого класса  до  выпускного. Я было подвинул  ей  стул, но  она принялась
рассказывать о  каком-то парне из  Филадельфии - вылитом Гарри Купере. Потом
сказала, что у  меня  безвольный подбородок,  потом -  что терпеть  не может
норковый мех.  Потом - про  Леа.  Дескать,  она  либо уехала  из  Вены, либо
осталась.
     Во время войны я служил в разведотряде при пехотной дивизии. В Германии
в мои обязанности входил опрос гражданских  [217] лиц и военнопленных, среди
последних  попадались и  австрийцы.  Один фельдфебель, сказавшийся уроженцем
Вены (хотя я подозревал в нем баварца: мне так и мерещились короткие кожаные
штаны с  бретельками под  его серой формой)  заронил  кое-какую  надежду. Но
выяснилось,  что  знал  он  не  Леа,  а  ее однофамилицу.  Еще  один  венец,
унтер-офицер,   стоя   передо   мной  навытяжку,  рассказывал   об   ужасных
измывательствах над  евреями в Вене. Вряд ли  мне  приходилось дотоле видеть
столь благородное, исполненное состраданием к безвинным жертвам лицо. Но все
же, любопытства ради,  я велел  ему  закатать  рукав.  И на самом предплечье
увидел  татуировку  с  номером  группы крови  -  такую  носили  все  матерые
эсэсовцы. Вскоре я вообще перестал задавать интересующие лично меня вопросы.
     Кончилась война, и  спустя несколько месяцев мне довелось везти в  Вену
кое-какие документы. Жарким октябрьским утром мы еще с одним  военным сели в
джип и на следующее утро - оно  выдалось еще  жарче -  были уже в  Вене. Нам
пришлось ехать через  русскую  зону,  там нас  продержали  пять  часов. Двое
караульных никак не могли налюбоваться  нашими наручными часами. За  поддень
попали мы в американскую зону, там-то и находилась улица, где некогда жили и
я, и Леа.
     Я  расспрашивал   продавца  в   табачном  киоске  на  углу,   аптекаря,
женщину-соседку  (когда  я  с  ней  заговорил,  она  от  неожиданности  даже
подпрыгнула),  мужчину,  который уверял,  что в 1936 году  мы ехали с ним  в
одном  троллейбусе.  Двое  сказали  мне,  что  Леа  нет  в  живых.  Аптекарь
посоветовал обратиться к доктору Вайнштейну - тот только что возвратился  из
Бухенвальда, - даже дал мне его адрес.
     Я  сел в джип, и мы  поехали к штабу. Мой спутник, шофер, сигналил чуть
ли  не  каждой девушке,  а  мне  нескончаемо  долго  жаловался  на армейских
дантистов.
     Мы  отвезли документы, я сел за руль джипа и уже  один поехал к доктору
.Вайнштейну
     На  свою старую улицу  я  попал  под  вечер.  У дома, где  некогда жил,
поставил машину Сейчас здесь были расквартированы  офицеры. На первом  этаже
за столом  сидел  рыжий старший  сержант и чистил  ногти. Он поднял  на меня
глаза, но,  поскольку я не  был старше чином, взгляд  его  сделался пустым и
равнодушным  - в армии так смотрят часто. При других  обстоятельствах и я бы
тем же ответил.
     - Что, никак нельзя заглянуть  наверх, хоть на  минутку? Я здесь жил до
войны.
     - Здесь, приятель, только для офицеров. [218]
     - Да знаю. Я ж только на минутку.
     - Никак нельзя, извини, - и он снова принялся  чистить ногти перочинным
ножом.
     - Мне б на минутку только, - повторил я.
     Он спокойно отложил нож.
     - Послушай, парень. Я пропускаю только тех, кто здесь живет, ясно? Могу
и пояснее  сказать, если не  понял. Да будь ты  хоть сам Эйзенхауэр.  У меня
приказ...  - на  столе  вдруг зазвонил  телефон,  и  сержант осекся.  Поднял
трубку,  но глаз с меня  не сводил. - Да, господин полковник.  Я у телефона,
да, сэр... слушаюсь, сэр... Я велел капралу Сантини поставить их на лед. Сию
же минуту. Холодное  вкуснее.  Оркестр, по-моему, лучше посадить на  балкон.
Там  всего-то  трое... Да, сэр. Я передал майору Фольцу,  он  говорит,  дамы
могут оставить пальто у него  в кабинете... Да, сэр. Совершенно  верно, сэр.
Вам  бы лучше  поспешить.  Стоит  ли  пропускать  такую ночку, ха,  ха,  ха!
Слушаюсь,  сэр.  До свидания,  сэр!  - сержант положил  трубку,  лицо у него
повеселело.
     - Ну так как? - прервал я его мечты. - Можно на минутку, а?
     - Да что ты там забыл-то? - уставился он на меня.
     - Ничего не забыл, - я глубоко  вздохнул,  - поднимусь только на третий
этаж, взгляну на балкон. В той квартире раньше жила знакомая девчонка.
     - Ишь ты! А где она сейчас?
     - Погибла.
     - Ишь ты! Это как же?
     - Ее с семьей сожгли в крематории, насколько я знаю.
     - Ишь ты! Еврейка, что ли?
     - Да. Ну так можно?
     Нетрудно было заметить, что интерес сержанта увядает. Он взял карандаш,
провел им по столу слева направо.
     -  Ох,  прямо не знаю, что  с тобой делать.  Заметят  тебя,  мне крепко
всыпят.
     - Да я только на минутку.
     - Ну, валяй. Да поживее.
     Я  взбежал  по  лестнице,  заглянул  в  свою  комнату. Там  стояли  три
по-армейски заправленные  койки.  В 1936 году все  было по-иному. Сейчас  же
повсюду на  вешалках  офицерские  мундиры. Я  подошел  к  окну, открыл  его,
выглянул - внизу на балконе когда-то стояла Леа. Я спустился на первый этаж,
поблагодарил  сержанта.  Уже  на  пороге  он  окликнул меня:  что  делать  с
шампанским? Класть бутылки  набок или держать стоймя,  черт  бы их побрал? Я
ответил, что ничего в этом не понимаю, и вышел из дома.

     ПРИМЕЧАНИЯ
     "Знакомая девчонка" ("A Girl  I Knew"). "Гуд  хаускипинг", февраль 1948
г. Вошел в книгу "Лучшие американские рассказы 1949 года".