й разумеется, предположил, что назначена
встреча с Мэри Хадсон. А когда мы проскочили наш обычный въезд в  парк,  я
уже не сомневался. Вождь остановил машину, как и полагалось, на углу одной
из Шестидесятых улиц. И чтобы убить время без вреда для команчей, он сел к
нам лицом и выдал новую  серию  приключений  "Человек,  который  смеялся".
Помню эту серию до мельчайших подробностей и  должен  вкратце  пересказать
ее.


     Стечением обстоятельств лучший друг Человека, его ручной волк-гигант,
Чернокрыл, попал в ловушку, хитро и коварно подстроенную  Дюфаржами.  Зная
благородство  Человека  и  его  неизменную   верность   друзьям,   Дюфаржи
предложили  ему  освободить  Чернокрылого  в   обмен   на   него   самого.
Безоговорочно поверив им, Человек согласился  на  эти  условия  (иногда  в
мелочах гениальный механизм его мозга по каким-то таинственным причинам не
срабатывал). Было условлено, что Дюфаржи встретятся с Человеком в  полночь
на полянке в дремучем лесу, окружавшем Париж, и там  при  свете  луны  они
выпустят  Чернокрылого.   Однако   Дюфаржи   и   не   подумали   отпускать
Чернокрылого, которого они боялись и ненавидели. В  назначенную  ночь  они
привязали вместо Чернокрылого другого,  подставного  волка,  выкрасив  ему
левую заднюю лапу в белоснежный цвет - для полного сходства с Чернокрылым.
     Но Дюфаржи позабыли о двух вещах: о чувствительном сердце человека  и
о его знании волчьего языка. Лишь только он дал дочери  Дюфаржа  привязать
себя колючей  проволокой  к  дереву,  как  по  зову  души  его  прекрасный
мелодичный голос зазвучал прощальным напутствием тот, кого  он  принял  за
своего друга. Подставной волк, стоявший в нескольких шагах  на  освещенной
лунной  поляне,  был  поражен  лингвистическими  познаниями  незнакомца  и
вежливо выслушал последние напутствия как личного, так и профессионального
характера. Но потом ему это надоело, и он стал переступать с лапы на лапу.
Внезапно  он  довольно  резким  тоном  перебил  Человека,  сообщив,   что,
во-первых, зовут его не Темнокрылый, и не Чернокрылый, и не  Сероногий,  и
вообще не дурацкой кличкой: зовут его Арман, а  во-вторых,  он  никогда  в
жизни не был в Китае не испытывает ни малейшего желания попасть туда.
     В справедливом гневе Человек сдернул языком маску и при лунном  свете
явился Дюфаржам во всей наготе своего  лица.  Мадемуазель  Дюфарж  тут  же
хлопнулась в обморок. Ее отцу  повезло  больше.  Его,  к  счастью,  одолел
обычный припадок чахоточного кашля,  и  он  избежал  смертельного  испуга.
Когда припадок прошел и он  увидел  озаренное  луной  бесчувственное  тело
дочери, он тут же все понял. Закрыв глаза ладонью, он выпустил всю  обойму
из пистолета прямо на звук тяжелого, свистящего дыхания Человека.
     На этом рассказ  кончался  до  следующего  выпуска.  Вождь  вынул  из
карманчика свои долларовые часы, взглянул на  них,  повернулся  к  рулю  и
завел мотор. Я проверил и свои часы. Было  почти  половина  пятого.  Когда
машина тронулась, я спросил Вождя - разве мы не будем ждать  Мэри  Хадсон?
Он мне не ответил, и, прежде чем я успел повторить вопрос, он обернулся  и
сказал, обращаясь ко всем:
     - А ну, давайте-ка помолчим! Тихо! - Как ни кинь,  но,  по  существу,
этот  приказ  был  бессмыслицей.  В  машине  и  раньше,  и  сейчас  стояла
абсолютная тишина. Все думали о передряге, в которую попал  Человек.  Нет,
мы о нем уже давно перестали тревожиться - слишком мы в него верили, - но,
когда он подвергался опасности, нам было не до разговоров.


     Мы уже сыграли три или четыре тайма, когда я вдруг издали увидел Мэри
Хадсон. Она сидела на скамейке, шагах в  ста  налево  от  меня,  стиснутая
двумя няньками с колясочками.  На  ней  была  меховая  шубка,  она  курила
сигарету и как будто смотрела в  нашу  сторону.  Я  заволновался  -  такие
открытие! - и крикнул об этому нашему Вождю, стоящему  за  подававшим.  Он
поспешил ко мне, стараясь не бежать.
     "Где?" - спросил он. Я показал где. Он посмотрел в ту сторону,  потом
сказал: "Вернусь через минутку".  И  ушел  с  поля.  Уходил  он  медленно,
расстегнув пальто и засунув руки в карманы брюк. Я сел у первой позиции  и
стал смотреть ему вслед. Когда он подходил к Мэри Хадсон,  пальто  у  него
было уже застегнуто доверху и руки вытянуты по швам.
     Он постоял над ней минут пять, кажется, он что-то  ей  сказал.  Потом
Мэри Хадсон встала, и оба пошли к площадке. На ходу они молчали и ни  разу
не взглянули друг на друга. Когда они подошли Вождь снова  встал  на  свое
место, я заорал:
     - А она будет играть?
     Он сказал - молчи в тряпочку. Я помолчал в тряпочку, но глаз  с  Мэри
Хадсон не спускал. Она медленно прошла  вдоль  площадки,  засунув  руки  в
карманы меховой шубки, и наконец села на сдвинутую с  места  скамейку,  за
третьей позицией. Она закурила сигарету и закинула ногу на ногу.
     Когда били Воители, я подошел к ее скамейке и спросил,  не  хочет  ли
она поиграть на левом краю. Она покачала головой:
     Я спросил:
     - У вас насморк? - Но она опять помотала головой.
     Я сказал, что у меня на левом краю играть  совершенно  некому.  Я  ей
объяснил, что у меня один и тот же мальчик играет и в центре, и слева.  На
это сообщение никакого ответа не  последовало.  Я  подбросил  кверху  свою
рукавицу, пытаясь отбить ее  головой,  но  она  упала  в  грязь.  Я  вытер
рукавицу о штаны и спросил Мэри Хадсон: не придет ли она к  нам  домой,  в
гости, к обеду? Я ей объяснил, что наш Вождь часто бывает у нас в гостях.
     - Оставь меня в покое, - сказала она. -  Пожалуйста,  оставь  меня  в
покое.
     Я посмотрел на нее во все глаза, потом пошел к скамье, где сидели мои
Воители, и, вынув мандаринку из кармана, стал подбрасывать ее в воздух. Не
дойдя до штрафной линии, я повернул и стал пятиться задом, глядя  на  Мэри
Хадсон и продолжая подкидывать мандаринку.  Я  понятия  не  имел,  что  же
происходит между ней и нашим Вождем, да  и  теперь  только  чутьем  смутно
догадываюсь, и все же во мне росла уверенность, что Мэри  Хадсон  навсегда
выбыла  из  племени  команчей.  Эта  уверенность  независимо  от   внешних
обстоятельств так подорвала даже нормальную  способность  пятиться  задом,
что я налетел прямо на детскую коляску.
     После следующего тайма играть стало уже темновато. Мы закончили  игру
и стали подбирать снаряжение. Я еще успел разглядеть  Мэри  Хадсон  -  она
стояла у края площадки и плакала. Вождь придержал было ее за рукав  шубки,
но она вырвалась. Она побежала от площадки по цементной дорожке и  бежала,
пока не скрылась из виду. Вождь за ней не побежал. Он только  провожал  ее
глазами, пока она не скрылась. Потом повернулся, вышел на  поле  и  поднял
обе наших биты - мы всегда оставляли биты, и он их  относил  в  машину.  Я
подошел к нему и спросил: может, они с Мэри Хадсон поссорились? Он сказал:
     - Не суй нос куда не след.
     Как всегда, мы, команчи, с криком и визгом бежали к машине  и  теребя
друг друга; все  отлично  знали,  что  сейчас  опять  подходит  время  для
рассказа о Человек, который смеялся. Перебегая Пятую авеню, кто-то  уронил
свой запасной свитер, и, споткнувшись об него, я растянулся во весь  рост.
Добежав до машины, я увидел, что лучшие места уже  успели  занять,  и  мне
пришлось сидеть в среднем ряду.  Расстроившись,  я  двинул  соседа  справа
локтем под ребро, потом выглянул -  и  увидал,  как  наш  Вождь  переходит
улицу. Было еще не совсем темно, но уже смеркалось, как всегда в  четверть
шестого. Наш Вождь переходил улицу с поднятым  воротником,  с  битами  под
мышкой,  уставившись  на  мостовую.  Его  черная  шевелюра,   так   хорошо
приглаженная мокрой щеткой, теперь высохла и развеялась по ветру. Помню, я
пожалел, что у него нет перчаток.
     Как всегда при его появлении, в  машине  наступила  тишина.  То  есть
тишина относительная, как в  театре,  когда  свет  начинает  гаснуть.  Кто
торопливым шепотом заканчивал разговор, кто сразу обрывал его. И  все-таки
первое, что сказал наш Вождь, было:
     - Тихо, ребята, а то рассказывать не буду.
     В ту же секунду воцарилась полнейшая тишина, так что Вождю  только  и
оставалось сесть на место и приготовиться к рассказу. Усевшись,  он  вынул
носовой платок и тщательно высморкал сначала одну ноздрю, потом другую. Мы
смотрели  на  это  зрелище  терпеливо  и  даже  с   некоторым   интересом.
Высморкавшись, он аккуратно сложил платок вчетверо и засунул в  карман.  И
тут  последовал  новый  выпуск  рассказа  о  Человек,   который   смеялся.
Продолжался он не более пяти минут.
     Четыре пули Дюфаржа вонзились в  Человека,  две  из  них  -  прямо  в
сердце. Когда Дюфарж, все еще закрывавший ладонью глаза, чтобы  не  видеть
лицо Человека, услыхал, как оттуда, куда он целил, доносятся  предсмертные
стоны, он возликовал. Сердце злодея радостно  колотилось,  он  бросился  к
дочери, лежавшей в обмороке, и привел ее в чувство. Вне  себя  от  радости
они оба с храбростью трусов только теперь осмелились взглянуть на Человек,
который смеялся.  Его  голова  поникла  в  предсмертной  муке,  подбородок
касался окровавленной груди. Медленно, жадно отец и  дочь  приближались  к
своей добыче. Но их ожидал немалый сюрприз.  Человек  вовсе  не  умел,  он
тайными приемами сокращал мускулы живота. И когда Дюфаржи приблизились, он
вдруг  поднял  голову,  захохотал  гробовым  голосом  и  аккуратно,   даже
педантично, выплюнул одну за другой  все  четыре  пути.  Этот  подвиг  так
поразил Дюфаржей, что сердца у них буквально лопнули, и оба, отец и  дочь,
замертво упали к ногам Человек, который смеялся. (Если  выпуск  все  равно
предполагалось сделать коротким,  можно  было  бы  остановиться  на  этом:
команчи легко нашли бы объяснение внезапной смерти  Дюфаржей.  Но  рассказ
продолжался.)
     День за днем Человек стоял, привязанный к дереву колючей  проволокой,
а трупы Дюфаржей разлагались у его ног. Никогда еще смерть не  подбиралась
к нему так близко - его раны кровоточили,  а  запасов  орлиной  крови  под
рукой не было. И вот однажды охрипшим, но задушевным голосом он воззвал  к
лесным зверям,  прося  их  помочь  ему.  Он  поручил  им  позвать  к  нему
симпатичного  карлика  Омбу.  И  они  позвали.  Но  длинна  дорога   через
парижско-китайскую границу и обратно, и, когда Омба прибыл  с  аптечкой  и
свежим запасом орлиной крови, Человек уже потерял сознание.  Прежде  всего
Омба совершил акт милосердия: он поднял маску  своего  господина,  которая
валялась на  кишащем  червями  теле  мадемуазель  Дюфарж.  Он  почтительно
прикрыл жуткие черты лица и лишь тогда стал перевязывать раны.
     Когда Человек, который смеялся, наконец  приоткрыл  заплывшие  глаза,
Омба торопливо поднес к маске  сосуд  с  орлиной  кровью.  Но  Человек  не
притронулся к нему. Слабым  голосом  он  произнес  имя  своего  любимца  -
Чернокрылого. Омба склонил голову - она тоже была не слишком красивой -  и
открыл своему господину, что Дюфаржи убили  верного  волка,  Чернокрылого.
Горестный, душераздирающий стон вырвался из груди Человека.  Слабой  рукой
он потянулся к сосуду с орлиной  кровью  и  раздавил  его.  Остатки  крови
тонкой струйкой побежали по его пальцам; он приказал Омбе  отвернуться,  и
Омба, рыдая, повиновался ему. И перед тем  как  обратить  лицо  к  залитой
кровью земле, Человек, который смеялся, в  предсмертной  судороге  сдернул
маску.
     На этом повествование, разумеется, и кончилось. (Продолжения  никогда
не было.) Наш Вождь тронул машину. Через проход от меня Вилли Уолш,  самый
младший из команчей горько заплакал. Никто не сказал ему  -  замолчи.  Как
сейчас помню, и у меня дрожали коленки.
     Через несколько минут,  выйдя  из  машины,  я  вдруг  увидел,  как  у
подножия фонарного столба бьется по ветру обрывок тонкой  алой  оберточной
бумаги. Он был очень похож на ту маску из лепестков мака. Когда  я  пришел
домой, зубы у меня безудержно стучали, и мне тут же велели лечь в постель.




                                 В ЛОДКЕ

     Шел пятый час, и золотой осенний день уже клонился к вечеру.  Сандра,
кухарка, поглядела из окна в сторону озера и  отошла,  поджав  губы,  -  с
полудня она проделывала это, должно  быть,  раз  двадцать.  На  этот  раз,
отходя от окна, она в рассеянности развязала  и  вновь  завязала  на  себе
фартук, пытаясь затянуть его потуже,  насколько  позволяла  ее  необъятная
талия. Приведя в порядок свое форменное одеяние, она вернулась к кухонному
столу и уселась напротив  миссис  Снелл.  Миссис  Снелл  уже  покончила  с
уборкой и глажкой и, как обычно перед уходом, пила чай. Миссис Снелл  была
в шляпе. Это оригинальное сооружение из черного фетра она  не  снимала  не
только все минувшее лето, но три лета подряд - в  любую  жару,  при  любых
обстоятельствах, склоняясь над бесчисленными гладильными досками и  орудуя
бесчисленными пылесосами. Ярлык фирмы "Карнеги" еще держался на  подкладке
- поблекший, но, смело можно сказать, непобежденный.
     - Больно надо мне из-за этого расстраиваться, - наверно, уже в  пятый
или шестой раз объявляла Сандра не столько  миссис  Снелл,  сколько  самой
себе. - Так уж я решила. Не стану я расстраиваться!
     - И правильно, - сказала миссис Снелл. - Я бы тоже не стала.  Нипочем
не стала бы. Передай-ка мне мою сумку, голубушка.
     Кожаная сумка, до невозможности потертая,  но  с  ярлыком  внутри  не
менее внушительная, чем  на  подкладке  шляпы,  лежала  в  буфете.  Сандра
дотянулась до нее не  вставая.  Подала  сумку  через  стол  владелице,  та
открыла  ее,  достала  пачку  "ментоловых"  сигарет  и   картонку   спичек
"Сторк-клуб". Закурила, потом поднесла к губам чашку, но сейчас  же  снова
поставила ее на блюдце.
     - Да что это мой чай никак не остынет, я из-за него автобус  пропущу.
- Она поглядела на Сандру, которая мрачно уставилась на сверкающую шеренгу
кастрюль у стены. - Брось ты расстраиваться! - приказала миссис  Снелл.  -
Что толку расстраиваться? Или он ей скажет или не скажет. И все тут. А что
толку расстраиваться?
     - Я и не расстраиваюсь, - ответила Сандра. - Даже и не думаю.  Просто
от этого ребенка с ума сойти можно, так и шныряет по всему  дому.  Да  все
тишком, его и не услышишь. Вот только на днях я лущила бобы -  и  чуть  не
наступила ему на руку. Он сидел вон тут, под столом.
     - Ну и что? Не стала бы я расстраиваться.
     - То есть  словечка  сказать  нельзя,  все  на  него  оглядывайся,  -
пожаловалась Сандра. - С ума сойти.
     - Не могу я пить кипяток, - сказала миссис Снелл. - - Да, прямо  ужас
что такое. Когда словечка нельзя сказать, и вообще.
     - С ума сойти! Верно вам говорю. Прямо сума он меня сводит. -  Сандра
смахнула с колен воображаемые крошки и сердито  фыркнула:  -  В  четыре-то
года!
     - И ведь хорошенький мальчонка, - сказала  миссис  Снелл.  -  Глазищи
карие, и вообще.
     Сандра снова фыркнула:
     - Нос-то у него будет отцовский. - Она взяла свою чашку и стала пить,
ничуть не обжигаясь. - Уж и не знаю, чего это  они  вздумали  торчать  тут
весь октябрь, - проворчала она и отставила чашку. - Никто из них больше  и
к воде-то не подходит, верно вам говорю. Сама не купается, и мальчонка  не
купается. Никто теперь не купается. И даже на  своей  дурацкой  лодке  они
больше не плавают. Только деньги задаром по-тратили.
     - И ка вы пьете такой кипяток? Я со своей чашкой никак не управлюсь.
     Сандра злобно уставилась в стену.
     - Я бы хоть сейчас вернулась в город. Право слово.  Терпеть  не  могу
эту дыру. - Она неприязненно взглянула на миссис Снелл. -  Вам-то  ничего,
вы круглый год тут живете. У вас тут и знакомства, и вообще. Вам все одно,
что здесь, что в городе.
     - Хоть живьем сварюсь, а чай выпью, - сказала миссис Снелл,  поглядев
на часы над электрической плитой.
     - А что бы вы сделали на моем месте? - в упор спросила  Сандра.  -  Я
говорю, вы бы что сделали? Скажите по правде.
     Вот теперь миссис Снелл была в своей  стихии.  Она  тотчас  отставила
чашку.
     - Ну, - начала она, - первым долгом я не стала бы расстраиваться.  Уж
я бы сразу стала искать другое...
     - А я и не расстраиваюсь, - перебила Сандра.
     - Знаю, знаю, но уж я подыскала бы себе...
     Распахнулась дверь, и в кухню вошла Бу-Бу Танненбаум,  хозяйка  дома.
Была она лет двадцати пяти, маленькая, худощавая,  как  мальчишка;  сухие,
бесцветные, не по моде подстриженные волосы заложены  назад,  за  чересчур
большие уши. Весь наряд - черный свитер, брюки чуть ниже колен,  носки  да
босоножки. Прозвище, конечно, нелепое, и хорошенькой ее тоже не  назовешь,
но такие вот живые, переменчивые рожицы не забываются, - в своем роде  она
была просто чудо! Она  сразу  направилась  к  холодильнику,  открыла  его.
Заглянула внутрь, расставив ноги, упершись руками в коленки,  и,  довольно
немузыкально насвистывая сквозь зубы, легонько покачиваясь в такт  свисту.
Сандра и миссис Снелл молчали. Миссис Снелл  неторопливо  вынула  сигарету
изо рта.
     - Сандра...
     - Да, мэм? - Сандра настороженно смотрела поверх шляпы миссис Снелл.
     - У вас разве нет больше пикулей? Я хотела ему отнести.
     - Он все съел, - без запинки доложила  Сандра.  -  Вчера  перед  сном
съел. Там только две штучки и оставались.
     - А-а. Ладно, буду на станции -  куплю  еще.  Я  думала,  может  быть
удастся выманить его из лодки. -  Бу-Бу  захлопнула  дверцу  холодильника,
отошла к окну и посмотрела в сторону озера. - Нужно еще что-нибудь купить?
- спросила она, глядя в окно.
     - Только хлеба.
     - Я положила вам чек на столик в прихожей,  миссис  Снелл.  Благодарю
вас.
     - Очень приятно, - сказала миссис Снелл. - Говорят, Лайонел сбежал из
дому. - Она хихикнула.
     - Похоже, что так, - сказала Бу-Бу и сунула руки в карманы.
     - Далеко-то он не бегает. - И миссис Снелл опять хихикнула.
     Не отходя от окна, Бу-Бу  слегка  повернулась,  так  чтоб  не  стоять
совсем уж спиной к женщинам за столом.
     - Да, - сказала она. Заправила за ухо прядь волос и продолжала: -  он
удирает из дому с двух лет. Но пока не очень далеко.  Самое  дальнее  -  в
городе по крайней мере - он забрел раз на Мэлл в Центральном парке. За два
квартала от нашего дома. А самое ближнее - просто  спрятался  в  парадном.
Там и застрял - хотел попрощаться с отцом.
     Женщины у стола засмеялись.
     - Мэлл - это такое место в Нью-Йорке, там все катаются на коньках,  -
любезно пояснила Сандра, наклоняясь к миссис Снелл. - Детишки, и вообще.
     - А-а, - сказала миссис Снелл.
     - Ему только-только исполнилось  три.  Как  раз  в  прошлом  году,  -
сказала Бу-Бу, доставая из  кармана  брюк  сигареты  и  спички.  Пока  она
закуривала, обе женщины не сводили  с  нее  глаз.  -  Вот  был  переполох!
Пришлось поднять на ноги всю полицию.
     - И нашли его? - спросила миссис Снелл.
     - Ясно, нашли, - презрительно сказала Сандра. - А вы как думали?
     - Нашли его уже ночью, в двенадцатом часу, а дело  было...  когда  же
это... да, в середине февраля. В парке ни детей, никого не осталось. Разве
что, может быть, бандиты, бродяги да какие-нибудь чокнутые.  Он  сидел  на
эстраде, где днем играет оркестр, и катал камешек взад-вперед  по  щели  в
полу. Замерз до полусмерти, и уж вид у него был...
     - Боже милостивый! - сказала миссис Снелл. - И  с  чего  это  он?  То
есть, я говорю, чего это он из дому бегает?
     Бу-Бу пустила кривое колечко  дыма,  и  оно  расплылось  по  оконному
стеклу.
     - В тот день в парке кто-то из детей ни с того ни с сего обозвал  его
вонючкой. По крайней мере, мы думаем, что дело в  этом.  Право,  не  знаю,
миссис Снелл. Сама не понимаю.
     - И давно это с ним? - спросила миссис Снелл. - То  есть,  я  говорю,
давно это с ним?
     - Да вот, когда ему было два с половиной, он спрятался под  раковиной
в подвале, - обстоятельно ответила Бу-Бу. - Мы живем в большом доме,  а  в
подвале прачечная. Какая-то Наоми, е