ты ведь держался!
     - Не держался, - упирался мистер Вудрафф.
     Миссис Вудрафф чмокнула мужа в темечко, туда, где осталось меньше всего
волос.
     - Ну,  конечно же, не  держался, - сказала она и в восторженном  порыве
сдавила руками горло мистера Вудраффа. - Ты любишь меня, мышонок? - спросила
она,  почта перекрывая ему  дыхание. Его ответ прозвучал  невразумительно. -
Слишком крепко? - Миссис  Вудрафф  ослабила хватку,  посмотрела на мерцающую
воду и  ответила на свой собственный  вопрос:  - Конечно,  ты меня любишь. С
твоей стороны было  бы свинством не любить  меня. Маленький мой, пожалуйста,
не упади, поставь обе ноги на ступеньку. Как это ты умудрился так набраться,
дорогой?   Удивительно,   что   наш  брак   оказался  таким  счастливым.  Мы
омерзительно,  тошнотворно  богаты.   По   всем  правилам,  мы  должны  были
разбежаться в разные концы света. Ты ведь  любишь меня до боли, да?  Радость
моя,  поставь  обе ноги  на  ступеньку,  будь пай-мальчиком.  Правда,  здесь
чудесно? Мы бросаем вызов  закону Магеллана. Дорогой, обними меня... нет, не
шевелись!  Ты  не  дотянешься.  Я представлю, что ты  меня обнимаешь. Что ты
думаешь об  этих  ребятках? Барбаре и Эдди. Они такие... [145] незащищенные.
Тебе  так не  показалось?  Она  очаровательна. Он  напичкан  всяким вздором.
Надеюсь, она поведет себя  разумно. Какой безумный  год! Просто  дьявольское
наважденье! Молю  Бога, чтобы эта  детка не потеряла голову. Господи, сделай
так,  чтобы  все дети  сейчас  не теряли  голову...  Ты посылаешь  нам такие
ужасные годы, Господи. - Миссис Вудрафф ткнула супруга в спину. - Филдинг, и
ты помолись.
     - О чем?
     - Помолись, чтобы дети не теряли сейчас голову.
     - Какие дета?
     - Все,  дорогой.  Бобби.  Наш  несравненный маленький Бобби.  Сестрички
Фремонт с их ушками-лопоушками Бетти и Дональд  Мерсеры. Малыши Крофты. Все.
А  особенно та девчурка, которая была с нами сегодня. Барбара. Она не идет у
меня из головы. Помолись, мой мальчик.
     - Хорошо.
     - О, ты такой милый. - Миссис Вудрафф потрепала  мужа по затылку. Вдруг
она продекламировала:  - "Заклинаю вас,  дщери  Иерусалимские,  сернами  или
полевыми ланями: не будите и не тревожьте возлюбленной, доколе ей угодно".
     Мистер Вудрафф внимательно выслушал ее.
     - Откуда это? - спросил он.
     - Из библейской "Песни Песней". Милый, не  поворачивайся.  Я так боюсь,
что ты упадешь.
     - Ты  знаешь все, - внушительно  произнес  мистер  Вудрафф. - Ты знаешь
все.
     -  Ах,  ты  мой  родной!   Помолись  немного  за   детей,  мальчик  мой
ненаглядный. Что за проклятый год!
     - Барбара? Это ты, детка?
     - Да, я, миссис Оденхерн.
     - Зажигай свет, детка. Я не сплю.
     - Я могу раздеться в темноте. Правда.
     - Конечно, не можешь. Включи лампу, детка.
     В свое время  миссис Оденхерн  была заядлой теннисисткой, один раз даже
играла в показательном матче с  Хелен Уилз. У нее до сих пор сохранились две
ракетки,    которые   каждый   год   перетягивались   в    Нью-Йорке   неким
"чудо-человечком" шестифутового роста. Даже  теперь, в постели, в 4.45  утра
ее голос был настроен на привычное: "Ваша подача, партнер".
     - Я  не сомкнула  глаз, -  сообщила она. - Уже несколько часов лежу без
сна.  Мимо прошло столько  пьяных.  Совершенно не считаются  с  окружающими.
Включи свет, детка.
     Барбара подчинилась. Миссис Оденхерн, чтобы  защитить глаза от вспышки,
положила  на  веки большой и указательный [146] пальцы,  потом убрала руку и
решительно улыбнулась. На голове у нее были бигуди, и Барбара отвела взгляд.
     - В наши дни люди стали другими, - заметила миссис Оденхерн. - Когда-то
это был действительно замечательный корабль. Ты хорошо провела время, детка?
     - Да, спасибо. Очень жалко, что вы не пошли. Как ваша нога, лучше?
     Миссис Оденхерн с наигранной  строгостью  подняла указательный  палец и
погрозила Барбаре.
     - Послушайте меня, юная леди. Если мы сегодня проиграем матч, то не  по
моей вине. Зарубите это себе на носу! Вот так!
     Барбара улыбнулась и  выдвинула  чемодан  из-под незанятой  двуспальной
кровати - своей кровати. Она положила его поверх одеяла и стада что-то в нем
искать.
     Миссис Оденхерн задумалась.
     -  После того  как ты ушла, я видела миссис Хельгер  и  миссис  Эберс в
салоне.
     -Да?
     - Завтра  они напьются нашей  кровушки. Тебе стоит  об  этом знать.  Ты
должна играть немного ближе к сетке, когда я подаю, детка.
     - Я постараюсь, - сказала Барбара, продолжая рыться в своих одеждах.
     - Скорее ложись, детка. Прыг-скок!
     - Я не  могу найти свою... а, вот  она. - Барбара извлекла  из чемодана
пижаму.
     - Братец Кролик, - с умилением проговорила миссис Оденхерн.
     - Что-что?
     - Когда  Карл был  маленький, он любил "Братца Кролика". - Голос миссис
Оденхерн  поднялся  почти на  октаву:  - "Мамуся,  почитай  мне  пва  Бватца
Кволика",  - и  так  без конца. Если бы мне платили  пенни каждый раз, когда
этот карапуз просил меня почитать ему "Братца Кролика"!
     Барбара опять улыбнулась  и  с пижамой под мышкой направилась в смежную
ванную. На пороге ее остановил возвысившийся голос миссис Оденхерн:
     - Когда-нибудь и ты будешь читать "Братца Кролика" своему малышу.
     На сей раз Барбара не успела улыбнуться,  потому что была уже в ванной.
Она закрыла  дверь.  Когда через минуту она вышла в пижаме,  миссис Оденхерн
курила, не затягиваясь, сигарету  в  мундштуке -  таком, какие,  если верить
рекламе,  не пропускают  никотин.  Одновременно она  пыталась дотянуться  до
романа из судовой библиотечки, лежавшего на ночном столике. [147]
     -  Готова  баиньки,  детка? А  я  решила прочитать главку-другую. Может
быть, это меня усыпит. Так много, много мыслей крутится в моей бедной старой
голове.
     Барбара улыбнулась и залезла в постель.
     - Тебе не помешает свет, детка?
     - Ни чуточки. Я страшно устала. - Барбара повернулась на бок, спиной  к
свету и к миссис Оденхерн. - Спокойной ночи, - сказала она.
     - Спи крепко, детка... Ох, пожалуй, я тоже постараюсь заснуть! Пишут же
такую чепуху. Нет,  ей-богу, мне больше не попадаются книги  с душой. Теперь
авторы как будто нарочно  откапывают всякие паскудные  сюжеты.  Мне кажется,
если бы  я могла прочитать еще хоть одну  книгу  Сары Милфорд Пиз, я была бы
счастлива. Но  она  умерла,  бедняжка.  Рак.  -  Миссис  Оденхерн  выключила
настольную лампу.
     Барбара лежала  несколько  минут  в  темноте.  Она  знала,  что  должна
подождать  до  следующей  недели,  следующего  месяца  или  еще  чего-нибудь
следующего.  Но  ее сердце  так колотилось,  что чуть  не выталкивало  ее из
кровати.
     - Миссис Оденхерн.  - Имя выскочило и повисло в темноте, вытянувшись во
весь свой длинный рост.
     -Да, детка?
     - Я не хочу замуж.
     -Что?
     - Я не хочу замуж.
     Миссис Оденхерн  села на  кровати.  Ее рука  стала  уверенно нащупывать
выключатель настольной лампы. Барбара зажмурилась в ожидании момента,  когда
комнату  зальет  свет,  и  стала  молиться  без  слов  и  без   мыслей.  Она
чувствовала, что миссис Оденхерн обращается к ее затылку.
     - Ты очень устала. Ты говоришь, не подумав, детка. ,
     Слово  "детка" вспорхнуло и повисло в темноте рядышком с  именем миссис
Оденхерн.
     - Просто я еще ни за кого не хочу замуж.
     - Так! Это конечно очень... странно... Барбара. Карл любит тебя, детка,
сильно-сильно.
     - Мне очень жаль. Правда.
     Наступила короткая тишина. Миссис Оденхерн нарушила ее.
     - Ты должна поступать, - вдруг сказала она,  - как считаешь правильным,
детка.  Я  уверена, если бы Карл  слышал  нас, мальчику было бы  очень-очень
больно. С другой стороны...
     Барбара слушала. Миссис  Оденхерн  даже запнулась, так  напряженно  она
слушала.
     -  С  другой  стороны, - продолжала  миссис  Оденхерн,  - всегда  лучше
исправить ошибку прежде, чем она совершена. [148] Если ты очень-очень хорошо
все обдумала, я уверена, Карл будет последним, кто упрекнет тебя, детка.
     Роман  из судовой библиотечки, сбитый  сильным локтем миссис  Оденхерн,
полетел с ночного столика на пол. Барбара слышала, как та его подняла.
     -  Теперь  поспи, детка.  Посмотрим, в каком мы будем настроении, когда
ярко засияет солнышко. Я хочу, чтобы ты относилась ко мне с тем же доверием,
с каким  относилась  бы  к  своей матери, если бы она была жива. Я так  хочу
помочь тебе понять себя, - сказала миссис Оденхерн и прибавила: - Конечно, я
знаю, что в наши дни  не так-то просто  повлиять на решение  детей, если они
его приняли. И еще я знаю, что у тебя твердый-твердый характер.
     Услышав щелчок выключателя, Барбара открыла глаза. Она встала с постели
и прошла в ванную. Почти тут же она вышла в халатике и шлепанцах и сказала в
темноту, обращаясь к миссис Оденхерн:
     - Я ненадолго выйду на палубу.
     - Что на тебе?
     - Халат и шлепки. Сойдет. Все спят.
     Миссис   Оденхерн  опять  зажгла   настольную  лампу.  Она  внимательно
посмотрела на Барбару,  ни одобрительно,  ни осуждающе.  Ее  взгляд говорил:
"Отлично.  Все кончилось.  Я  едва могу сдержаться, так я счастлива.  Теперь
распоряжайся  собой  по  своему усмотрению. Только  не  позорь и  не стесняй
меня". Барбара безошибочно прочитала это в ее глазах.
     - Пока.
     - Не простудись, детка.
     Барбара  закрыла  за  собой дверь и стала бродить  по  тихим освещенным
коридорам. Она взобралась по трапу  на  палубу А  и, войдя в концертный зад,
пошла  по  проходу,  который  уборочная  бригада  оставила  между сдвинутыми
пустыми креслами. Меньше чем через четыре месяца эти  кресла отсюда вынесут,
а на голом полу будут лежать на спине без сна триста с лишним новобранцев.
     Еще выше,  на  прогулочной палубе,  Барбара почти целый час простояла у
поручня  левого борта. Хотя хлопковая пижамка  и халатик  из  искусственного
шелка   не  защищали  от   утренней  прохлады,   ей  не   грозила  опасность
простудиться.  В этот зыбкий  час жизнь вовсе не замерла,  но для Барбары не
существовало ничего, кроме сложного  многоголосого звучания первых мгновений
после детства.

     ПРИМЕЧАНИЯ
     "Девчонка без попки в проклятом сорок  первом"  ("A  Young Girl in 1941
with No Eaist at All"). "Мадемуазель", май 1947 г.



   Джером Дейвид Сэлинджер
   Знакомая девчонка

     © J.D. Salinger. A Girl I Knew, 1948
     © Перевод на русский язык. И.Багрова, 1990.
     OCR & Spellcheck: Aerius (salinger.narod.ru) Ў
     Источник:  Дж.Д.Сэлинджер. Над пропастью  во ржи. Х.:  Фолио, 1999. С.:
209-219.
     Оригинал здесь: salinger.narod.ru/Text/U20-AGirlIKnew-ru.htm


В ныне уже  далеком 1936  году  я  окончил первый курс колледжа, завалив все
пять экзаменов. Получи я только три двойки, декан бы посоветовал мне с осени
продолжать  учебу  в  другом  заведении.  Но  у нас,  у  круглых двоечников,
преимущество:  не  нужно часами томиться у кабинета начальства,  наша судьба
решалась  без  разговоров.  Раз,  два - и до свиданья,  оно  к  лучшему.  Не
пропускать же вечером встречи с девушкой в Нью-Йорке.
     Похоже,  в  этом  колледже  заведено  отчет  об  успеваемости  студента
доставлять  родителям  не. по  почте, а  прямой  наводкой из скорострельного
орудия, потому что дома, в Нью-Йорке, даже  открывший мне швейцар, очевидно,
был уже в курсе дела и  глядел сурово. Вообще, тот вечер даже  вспоминать не
хочется.  Отец,  не повышая  голоса, известил меня  о  том,  что мое  высшее
образование можно считать законченным. Я чуть было не спросил, а не попытать
ли  счастья в какой-нибудь летней школе. Но  вовремя удержался. Причина тому
одна. В комнате была мать, она  не  умолкая твердила одно  и то же: мои беды
все потому, что я слишком редко обращался к своему научному руководителю, на
то он и руководитель, чтобы руководить. После таких заявлений остается  лишь
пойти с приятелем в бар да напиться. Слово за слово, и  вот в нашей "беседе"
наступил  момент,   когда   по  сценарию  мне  полагалось  выдать  очередное
призрачное обещание "взяться за ум". Однако я эту банальную сцену опустил.
     В  тот же  вечер  отец заявил, что  незамедлительно определит  меня  на
работу в своей фирме, но я-то знал, что по крайней мере  ближайшая неделя не
сулит мне страшных бед. Отцу придется поломать  голову,  прикидывая  и так и
эдак, как  пристроить меня  в своем  деле:  его  партнеры,  увидев меня лишь
однажды, едва заиками не сделались. [209]
     Прошло дней пять,  и как-то за обедом отец нежданнонегаданно спросил, а
не хочется ли  мне съездить в Европу и выучить  там парочку языков, что было
бы  очень кстати для  фирмы. Сначала, к примеру, в  Вену,  потом -  в Париж,
предложил мой незатейливый папочка. •
     Я, помнится,  ответил,  что  не  возражаю. В то  время мне  нужно  было
отделаться  от  одной девчонки  с Семьдесят четвертой улицы. А  Вена в  моем
тогдашнем  воображении  рисовалась  городом каналов и гондол.  Картинка  что
надо!
     Прошел месяц, и в  июле 1936 года  я отплыл  в Европу.  Стоит, пожалуй,
упомянуть,  что  моя  фотография на  паспорте имела  разительное  сходство с
оригиналом. В свои восемнадцать лет я был почти метр девяносто ростом, почти
шестьдесят килограммов весом (в одежде!) и почти не расставался с сигаретой.
А горестей да забот столько, что  случись гетевскому Вертеру очутиться рядом
на палубе моего лайнера, он показался бы жалким пижоном.
     Пароходом я добрался до Неаполя, а оттуда сел на поезд до Вены. Правда,
в дороге чуть не вышел  вместе с попутчиками в Венеции, уяснив, что каналы и
гондолы  именно там, но, оставшись  в купе один,  вытянул наконец-то  нога и
решил, что комфорт мне дороже гондол.
     Конечно  же, еще в  Нью-Йорке перед отплытием меня снабдили  ценнейшими
указаниями,  как  вести  себя  в  Вене:  каждодневно  не меньше  трех  часов
заниматься  немецким  языком;  не  водиться  с  людьми,  которые  знакомятся
(особенно  с молодыми)  корысти ради; не сорить  деньгами, точно подгулявший
моряк; одеваться теплее,  чтобы - не дай бог, не схватить воспаление легких;
и  так далее  в  том  же духе. Все наставления  я неукоснительно  исполнял с
первых же дней венской моей жизни.
     Три часа в день  я изучал  немецкий язык. (Уроки мне давала одна весьма
незаурядная молодая особа, с которой я познакомился в холле "Гранд-отеля".)
     Где-то у черта  на куличках я нашел себе  жилье, несколько дешевле, чем
номер в  "Гранд-отеле".  (Правда, ночью троллейбусы в  мой район  не ходили,
благо, ходили такси.)
     Я одевался тепло (купил три чистошерстяные тирольские шляпы).
     Водился только  с хорошими людьми (одному парню в "Бристоль-отеле" даже
одолжил триста шиллингов). Короче, домой не о чем написать, разве только что
"все в порядке".
     Так  прошло  пять  месяцев.  Я ходил на танцы. Катался на  коньках,  на
лыжах.  Препирался  с  молодыми англичанами  -  [210] зарядки  ради. Смотрел
операции  в двух больницах,  сам  участвовал  в  сеансе психоанализа молодой
мадьярки,  курившей сигары. Интерес  к занятиям с  юной немкой не ослабевал.
Говорят,  что недостойным везет, и я "поспешал не торопясь".'.. Упоминаю обо
всем  этом  лишь  для  того, чтобы  в  моем путеводителе по венской жизни не
оставалось белых пятен.
     У всякого мужчины, очевидно,  случается хотя бы раз такое: он приезжает
в город, знакомится с  девушкой. И  все: сам  город  лишь тень этой девушки.
Неважно, долго ли,  коротко ли знакомство, важно  то, что все,  связанное  с
городом, связано на самом деле с этой девушкой. И ничего тут не поделаешь.
     Этажом ниже, прямо под  моей квартирой, точнее, под квартирой хозяев, у
которых   я  снимал  комнату,  жила  с  родителями  еврейская   девочка  Леа
шестнадцати лет.  Красота ее завораживала с  первого взгляда, хотя полностью
оценить ее можно далеко не сразу. Иссиня-черные волосы обрамляли  невероятно
изящные  ушки  -  таких  я  в  жизни не  видывал.  Огромные невинные  глаза,
казалось, вот-вот прольются от  избытка ясности и чистоты. Руки чуть тронуты
загаром, покойные пальцы. Она садилась и клада  руки  на  колени - какое еще
разумное применение можно придумать этим рукам?! Пожалуй, впервые столкнулся
я с творением красоты, которое не  вызывало у меня  ни малейших оговорок или
сомнений.
     Почти четыре  месяца виделись  мы с ней вечерами трижды в неделю, когда
по часу, когда дольше. Встречались мы только в стенах нашего дома. Вскорости
после знакомства я узнал, что отец определил  Леа в жены какому-то  молодому
поляку.  Это отчасти объясняет, почему я так нелепо, упорно ограничивал наше
времяпрепровождение  четырьмя стенами. Может, боялся, как бы чего не  вышло.
Может, не хотелось низводить наши отношения до дешевого  флирта. Сейчас  уже
сказать  точно  не  берусь.  Когда-то  мог,  наверное,  объяснить,   но  все
давным-давно затерялось в памяти -  зачем носить в  кармане ключ, которым не
отпереть ни один замок.
     Мы очень занятно познакомились. У себя в  комнате я  держал  патефон, и
хозяйка подарила  мне  две  американские пластинки,  бывают такие диковинные
подарки  из  разряда "на  тебе. Боже, что нам не гоже", от которых в избытке
благодарности  покрываешься холодным  потом. На одной пластинке Дороти Лямур
пела "Луна и мгла", с другой Конни Босуэлл вопрошала "Где ты?". Обе девушки,
попеременно  солируя  у  меня  в  комнате,  изрядно  надсадили  голоса.  Мне
приходилось прибегать  к их помощи всякий  раз,  когда  за  дверью слышались
хозяйкины шаги. [211]
     Однажды вечером я сидел за столом, сочиняя длинное  письмо некой девице
из  Пенсильвании. Из  письма  явствовало, что ей  следует  бросить  школу  и
немедленно ехать в Европу, чтобы выйти за  меня замуж  -  в ту пору подобные
предложения  с моей стороны сыпались частенько. Патефон  молчал.  И вдруг из
открытого  окна до меня донеслись  слегка исковерканные  слова из песни мисс
Босуэлл:
     Где та?
     Куда та ушель?
     Разве щастя зо мной не нашель?
     Где та?
     Меня это ошеломило. Я выскочил из-за стола,  подбежал  к окну, выглянул
на улицу.
     Единственный в доме балкон приходился  как раз на квартиру этажом ниже.
И там в зыбких лучах осеннего  заката стояла девчонка. Просто стояла, крепко
держалась  за перила  -  стоит  отпустить,  и  весь  наш  хрупкий  мир  враз
разлетится вдребезги! Я  загляделся на ее  профиль, позолоченный  последними
солнечными  лучами,  и  прямо захмелел. Сердце гулко  отсчитывало секунды  -
наконец  я  поздоровался.  Она  испуганно  (как  и  полагается)  вздрогнула,
вскинула голову,  но,  показалось  мне,  не  слишком-то  и  удивилась  моему
появлению.  Впрочем, не  так уж и важно.  На ломаном-переломанном немецком я
спросил, нельзя ли мне спуститься к ней на балкон. Просьба моя ее, очевидно,
смутила.  Она  ответила  по-английски,  что   вряд   ли  ее  "родителю"  это
понравится. Я и раньше-то не слишком лестно думал о девичьих отцах, но после
ее слов мнение мое испортилось вконец. Впрочем, я даже понимающе, хотя  и не
без натуги, кивнул. Однако все вышло чудно. Леа сказала,  будет лучше,  если
она сама поднимется ко мне.  От  радости  я  лишь  обалдело тряхнул головой,
закрыл  окно  и  спешно принялся наводить в комнате порядок:  раскиданные по
полу вещи ногой затолкал под шкаф, под кровать, под стол.
     По  правде  говоря, наш первый вечер мне почти  не  запомнился, ибо все
последующие  вечера были точным его повторением, и мне, признаться,  один от
другого не отличить, во всяком случае, теперь.
     Постучит Леа в дверь, и мне в этом стуке чудится  песнь,  восхитительно
трепетная,  на  высокой-высокой ноте,  совсем  иных,  давних времен. Песнь о
чистоте и  красоте самой  Леа незаметно вырастала в  гимн девичьей чистоте и
красоте.
     Едва живой от  счастья  и благоговенья,  я открывал перед Леа дверь. Мы
церемонно  здоровались  за  руку  на  пороге,  потом  Леа  нерешительно,  но
грациозно проходила к окну, са