урковатой  Уиджер восемнадцать  долларов,  только чтобы  она  пару
часиков  посидела  вечером с ребенком.  Ради тебя же выкладываю. Чтобы ты не
ухайдакалась до смерти. Чтобы могла иногда поехать развеяться.
     И  тут  она как наскочит на меня, я,  говорит,  с самого начала против.
Эта, говорит, твоя миссис совсем мне не нравится. Я,  говорит, терпеть ее не
могу. А тем  более  видеть, как  эта  самая  Уиджер  держит на  руках нашего
малыша. Я, само собой, ответил, что у миссис у самой навалом детей, и она уж
[59]  как-нибудь умеет держать  младенцев.  А  Рути  мне свое гнет, что  как
только мы за порог, эта  моя Уиджер наверняка прется в гостиную и почитывает
там журнальчики и ни разу, небось, и не  подойдет к бедному крошке.  А я ей:
чего она,  собственно, хочет? Чтобы  миссис Уиджер улеглась  рядом  с  ним в
кроватку? Нет, говорит, она хочет только одного - прекратить этот разговор.
     - Рути, - говорю  я, - чего ты добиваешься? Хочешь доказать  мне, что я
гнусный эгоист?
     - Ничего я не добиваюсь. Никакой ты не эгоист.
     - Вот спасибо,  вот  утешила,  -  говорю.  Я  тоже при  случае не прочь
поехидничать.
     А она  продолжает:  -  Просто ты мой муж,  Билли.  -  И голову  клонит,
клонит... и в слезы. Чертовщина какая-то! Ну что я такого ей сказал?
     - Ты говорил,  что любишь меня, когда мы собрались  пожениться, - хлюп,
хлюп, - и я думала, что ребенка ты тоже полюбишь и будешь о нем  заботиться.
И мы будем все обсуждать вдвоем, а не только носиться по пивнушкам.
     Ну  я,  значит,  спросил ее, спокойненько так, кто сказал ей, что  я не
люблю нашего ребенка.
     - Пожалуйста, не  ори, -  хлюп, хлюп.  - Я тоже  могу так заорать...  -
хлюп, хлюп. - Никто и не говорит, что не любишь, Билли. Но ты любишь его под
настроение или когда тебе скучно. Тебе интересно поглазеть, когда его купают
или как он играет с твоим галстуком...
     Я  стал говорить,  что  люблю его  все  время,  а не когда мне  скучно.
Конечно, люблю. Как можно не любить такого пацана. Пацан у нас отличный.
     А она мне: - А раз так, скажи мне, зачем мы тут торчим и не едем домой.
     Ну я и объяснил. Не стал финтить, а прямо ей сказал:
     -  Затем, -  говорю,  -  что мне  охота попить пивка. Затем, что я тоже
человек.  Попрыгала бы ты день-деньской  у конвейера...  у фюзеляжей этих...
тогда бы не спрашивала.
     А она мне вроде как в шутку:
     - Какой  ты  у нас  попрыгунчик! Не то  что  я,  верно? Я день-деньской
отдыхаю, да? Как каторжная...
     А кто спорит, что ей тоже достается? Я  так и сказал. Смотрю, она опять
чиркает этими проклятыми  спичками, хуже ребенка,  честное слово. Спрашиваю,
ну неужели она ничегошеньки  не поняла... ну что  я имел в виду?  Очень даже
поняла, говорит, и еще поняла, что имела в виду  ее мама, когда сказала, что
нам рано жениться, и еще много чего поняла, но только теперь... [60]
     Вот этой фразочкой она меня доконала.  Признаюсь. Что да, то да. Я  все
могу проглотить, только не маму. Только не "моя мама сказала". Ну я, значит,
виду  не подаю и небрежненько так спрашиваю, что она  такое несет... и несет
только потому, что  мужик позволил  себе в кои-то веки расслабиться. А  Рути
мне и выдала, что если она еще хоть раз услышит про мужика, который "иногда"
или "в кои-то  веки", я  вообще ее больше не  увижу.  Рути, она вечно как-то
странно все воспринимает. Совсем не так, как нужно. Я хотел ей объяснить, но
она отмахнулась и говорит:
     - Ладно. Раз уж мы сюда притащились, пойдем потанцуем.
     Пришлось вылезти из-за столика, и только мы вышли, оркестр как  нарочно
начал играть  "Ты словно лунный свет".  Песенка  старая,  но вполне.  Вообще
говоря,  даже очень вполне. Мы иногда  ловили  ее  по приемнику в машине, по
пути  домой,  значит. Рути иногда даже  подпевала. Но  здесь, в  пивнушке  у
Джейка, она была совсем ни к чему и жутко действовала на нервы. А эти ребята
все  играли и играли, ну  то есть просто умотали  этой своей лунятиной. Рути
очень старалась  держаться  от меня  подальше  и  не смотреть мне в глаза. В
конце концов эти парни все же  заткнулись. И тут она, Рути, значит,  ка-а-ак
рванет  от  меня. К  столику, значит. Только не  подумайте, что она за  него
села. Схватила свою жакетку и деру. А у самой слезы градом.
     Я  бегом-бегом расплатился -  и за  ней.  А  на  улице  холодрыга вдруг
жуткая. Ну я-то хоть в синем своем костюме,  но  Рути, она  прямо  в  желтом
своем платьице выскочила. Тепла от него ни фига. И мне уже ничего  не  нужно
было-: только бы  поскорее  добежать  до  машины,  снять пиджак  и (если мне
позволят) укутать ее. Говорю же, холод был кошмарный.
     Она сидела в машине, съежилась в  комочек и ревет  - громко так, совсем
по-детски. Я  пиджаком, значит,  укутал ее и  хотел  развернуть,  чтобы она,
значит, посмотрела на меня, а  она - ни  в какую.  Ну, братцы, это уж совсем
паршиво - когда Рути ни в какую. Паршивей не бывает. Прямо жить неохота.
     Я  просил ее,  тыщу раз просил,  чтобы  она, значит, хоть разок на меня
посмотрела. Без толку. Да еще  почти сползла с сидения на пол. Иди, говорит,
пей свое пивко, а  я,  говорит,  и тут посижу. А  я  - не нужно, говорю, мне
никакого  пивка.  Мне  нужно только,  чтобы она  на меня  посмотрела.  И еще
сказал, чтобы она не верила  своей маме, та только и  знала,  что причитала:
"ах, какие вы еще дети", "ох, куда  вам было жениться". Это все чушь, сказал
я, про мамочкины, значит, причитания. [61]
     Ну так вот, я все просил  ее не отворачиваться, и сесть по-человечески,
и посмотреть мне в глаза  - никакого впечатления.  Ладно, включил зажигание,
поехали с ней домой. Она всю дорогу ревела, сидя, можно сказать, на полу, ну
ей-богу, ребенок.  Правда, когда  я  задом  уже  заезжал в  гараж, она  чуть
попритихла и  села  повыше.  Знаете,  обычно мы с  нею как  заедем в  гараж,
обязательно  обнимемся или поцелуемся.  Понимаете,  да? Темнотища  кругом, и
вообще... и ты в своем собственном гараже,  только ты, значит, и Рути... Что
и  говорить, так  нам  классно  иногда бывает...  Но  на этот  раз мы  очень
быстренько выскочили. Рути с ходу чуть  не бегом наверх. Когда я управился и
тоже  наверх  собрался,  слышу,  хлопнула  входная дверь.  Миссис  Уиджер  -
смылась, значит. Она  всегда так, только мы на  порог -  шасть на  улицу, ни
один чемпион за ней не угонится.
     Ну поднимаюсь в нашу  комнату,  развязываю, значит, галстук, а Рути мне
(у меня аж сердце заболело):
     - Небось даже  и  взглянуть на ребенка не  хочешь? Напрасно!  Вдруг что
интересненькое  упустишь!  Может,  он усы отрастил...  или  еще чего...  Ты,
считай, целый месяц  его не видел.  Неужели  так и не  удостоишь  его своего
взгляда?
     Терпеть не могу, когда она так вредничает. Ну и говорю ей, значит:
     - Ну, почему не удостою. Это ты  зря. Сейчас пойду и удостою, - и вышел
из комнаты.
     Рути, она оставляет  включенной лампочку  рядом с детской, поэтому  там
никогда не бывает совсем темно. Я наклонился над кроваткой. Наш малыш спал и
сосал во сне большой палец. Я вытащил палец, но он  снова пихнул его  в рот,
хотя и продолжал спать. Представляете, спит, а голова работает. Здорово, да?
То есть я  что хочу сказать: не просто спит, а знает, что делает. Я взял его
за  ножку и немного подержал  ее в  ладони.  Мне ужасно нравятся его  ножки.
Правда нравятся. Потом слышу: Рути,  вошла, значит, и  стала за моей спиной.
Ну я накрыл парня одеялком  и  вышел. А к себе когда вернулись, я возьми  да
брякни - и что на меня нашло?.. Ведь малыш выглядел на все  сто.  Свеженький
такой. Совсем как Рути. Возьми и брякни:
     - Чего-то он не того.
     - Что значит "не того"? - встрепенулась Рути. - Ну, говори!
     - Да тощий какой-то, - говорю.
     - Это мозги у тебя тощие, - она мне, значит.
     Ну и я ей, ехидненько так ехидненько:
     - Ну спасибо тебе. Ой, спасибо.
     И больше до самого утра ни гу-гу, ни я, ни Рути. [62]
     Утром  Рути всегда  встает, чтобы  приготовить мне завтрак и  подкинуть
меня  на машине  к автобусной  остановке.  А я, значит, галстук там, рубашку
надену и уж тогда иду  ее будить, но обычно мне и тормошить ее не нужно, она
сразу  глаза  открывает - проснулась уже. Но  в  то  утро  я тряс-тряс ее за
плечо. Мне даже  немного обидно  было - ишь как заспалась - а  я... я,  если
честно,  совсем не спал. Я всегда плохо  сплю,  когда  распсихуюсь.  Наконец
разбудил.
     - Вставать-то будешь? - спрашиваю. - А вообще-то можешь и полежать.
     - Сама знаю, что могу, - опять, значит, вредничает. Но встала все-таки,
сготовила мне поесть и к остановке тоже повезла.
     Всю дорогу ехали  молча.  Ни  одного словечка всю дорогу. Я только, как
приехали, сказал ей "пока" и быстренько почапал к остановке, там как раз Боб
Мориарти уже  стоял. А дальше я такое отмочил... Как хлопну его по загривку,
будто свиделся наконец с родным братцем, которого лет двадцать разыскивал, а
сам ведь терпеть не могу этого мямлю! Он мой напарник на сборке фюзеляжей, и
это из-за него у меня выработки кот наплакал. Представляете?
     Ох,  братцы,  что я  вытворял  у конвейера,  и вспоминать  тошно.  Этот
недоделок  Мориарти  из-за  меня простаивал,  он  -  из-за  меня! Ну  начал,
естественно, нудить,  и еще  немного  -  я  бы вмазал ему, если  бы рядом не
сшивался Сидни Хувер. Он у нас начальничек, Сидни Хувер, значит.
     Во  время ленча  я  два раза выскакивал  к телефону -  наберу пару цифр
нашего номера - и вешаю трубку. И чего  вешаю?  И зачем тогда дался мне этот
проклятый телефон? А?
     Мы  договаривались, что в этот день я  пойду потом поиграю в баскет, но
меня хватило только на  пол-игры, поехал на автобусе домой. Рути у остановки
не было, понятное дело - откуда ей было знать, что я смоюсь в середине игры.
Честно, я ни капельки не расстроился, ни капельки. Мне даже  повезло, Рита и
Джо Сэнтайны подвезли меня на своей машине.
     Прихожу, значит,  домой, и что  же вы  думаете? Ну! Шевелите мозгами!..
Ладно уж, не мучтесь, так и быть, скажу. Ее не было... ну Рути, значит. Зато
в холле на столе  имелась записка.  Я ее взял  и  прямиком в  гостиную. Даже
шляпу не снял. Смешно,  правда? А  у  самого руки трясутся. Ме-е-еленько так
дрожат.
     Ну что делать, читаю:

     "Билли!
     Нам лучше расстаться.  Я вижу, ты не  хочешь понять, что мы уже выросли
из некоторых вещей. Что нам пора переключиться. [63] на  другое. Я не  знаю,
как тебе лучше объяснить. Да и ни к чему снова затевать этот разговор, ты же
знаешь,  в каком  я состоянии, я только разозлю тебя, а зачем? И пожалуйста,
не езди к маме. А захочешь увидеть ребенка, то не сразу. Ну, пожалуйста.
     Рут".

     Ну я,  конечно,  за сигарету - и  в кресло. Долго-долго сидел,  мы  это
кресло  у  Сильвермана  покупали.  У него  лучший  в  городе магазин. Просто
классный.  Сидел, значит, читал ее  письмишко, раз, другой,  третий... Я его
запомнил наизусть, правда-правда запомнил. А потом  стал учить его  с конца,
задом наперед, значит: "Пожалуйста  ну сразу не то  ребенка увидеть захочешь
а", - примерно так это  звучало. В общем, тронулся. Совсем тронулся. И так в
шляпе и сижу. А тут еще в комнату вдруг впирается миссис Уиджер.
     - Рути, - говорит, - просила приготовить вам ужин. Все на столе.
     Ну,  братцы, эта мымра меня  доконала. Как же я ее  ненавидел!  Небось,
подумал я, она и подбила Рути уйти от меня.
     - Не надо мне никакого ужина, - говорю. - Шли бы вы себе домой.
     - С удовольствием, - отвечает. Дамочка-то благовоспитанная как-никак.
     И через несколько минут эта самая Уиджер хлопнула в  парадном дверью, а
я остался  один. Да,  братцы, совсем  один! Все заучивал  письмо  Рути задом
наперед, потом подался на кухню. Соорудил себе какой-никакой сэндвич, открыл
бутылочку  бурбона,  и  с нею, значит,  опять  в  гостиную. И  со  стаканом,
конечно. Сижу и вспоминаю, как Хамфри Богарт в "Касабланке" наклюкался, пока
ждал,  когда объявится  Ингрид Бергман.  Да,  с  ним  вроде был  еще цветной
пианист, Сэм, и я после пары стакашек очень запросто представил, что цветной
Сэм тут, в комнате. Ох, братцы, до чего мне было хреново!
     -  Сэм, - говорю, вроде как он и вправду здесь, - ну-ка сыграни мне "Ты
словно лунный свет".
     А Сэм (то есть я за него) отвечает:
     - Брось, хозяин, чтобы я стал играть такую чепуху, - говорю я (то есть,
это Сэм сказал): - Это только тебе и Рути она нравится.
     - Сыграй,  слышишь!  - завопил я, только уже  голосом вроде  как Хамфри
Богарта. -  Сыграй ему  вот это,  Сэм: "Пожалуйста  ну сразу  не  то ребенка
увидеть захочешь а". Ты понял меня, Сэм? Ты понял, я тебя спрашиваю? [64]
     Я устал  идиотничать и решил позвонить. Пошел к телефону и набрал номер
Бада   Триблза.   Это   мой  лучший  друг,  между  прочим,  один  из  лучших
баскетболистов у нас. Мы с ним три года продержались в лучших по штату.
     Трубку сняла его мама и как заверещит мне в ухо:
     - Билли, это ты? Куда ты запропастился! А как поживает твоя жена, такая
она  у  тебя  милочка,  а ваш очаровательный  малыш? - Да,  елки-палки,  эта
женщина всегда знает, о чем Спросить... В общем, она сказала, что  Бада  нет
дома.
     И  добавила:  -  Сам  понимаешь, холостяцкие  заботы,  -  и  по-дурацки
захихикала. Я повесил трубку. Нет, от нее определенно можно было тронуться.
     Да,  елки-палки,  я еще  четыре  часа  просиживал  кресло,  купленное у
Сильвермана, лакал бурбон и беседовал с Сэмом. И все ждал - сейчас войдет. Я
даже  спустился вниз  и рывком открыл дверь. Рути не  было, но я представил,
что она здесь.
     - Все нормально! - проорал я в темноту. - Заходи, Рути!
     Покричав,  я снова пошел в дом. И по дороге чуть  не разревелся, ну  да
ладно. Пошел звонить, теперь уже Рути. Телефон гудел, гудел, я чуть с ума не
сошел, пока не сняли трубку. Миссис  Кроппер сняла. Ох, братцы,  до чего  не
люблю я с  ней  по телефону  разговаривать. Рути  легла  спать; говорит.  Но
ничего  она не легла,  а подошла к телефону.  Ну мы поговорили  немного, я и
Рути. Я, значит, ну просил вернуться домой. Я, говорю, уже дома. А она мне -
я тоже уже дома, говорит. И повесила трубку, ну и я повесил.
     А через полчаса слышу  - машина  подъезжает, ее  отца,  я сразу к окну.
Смотрю, из  машины вылезает Рути, но  не отходит, все разговаривает со своим
стариканом,  долго так  долго.  А  потом  вдруг  как развернется  и  к двери
потопала. А старикан, тот уехал.
     Как  вошла, сразу ко мне на шею бросилась.  И ревет - в  три ручья. А я
только  и  твержу,  значит:  "Рути... Рути".  Заладил одно и  твержу,  точно
придурок какой-то. А потом  я сел в  кресло, ну  от  Сильвермана  которое, -
отличное все-таки кресло - а она ко мне на колени.
     А я стал ей рассказывать, ну это, как я  испугался, что она, значит, не
вернется. А она, значит, молчит.  Уткнулась мордашкой мне в  шею. Она всегда
молчит, когда мне в шею уткнется. Тогда я и спрашиваю:
     - А пацан-то где? - Она ведь  одна приехала,  а наверху в  кроватке его
точно не было.
     Тут она тоже заговорила:
     - Он спал. Не хотела будить. Мама завтра его привезет.
     - Я так боялся, что ты не вернешься домой, - говорю. [65]
     А она говорит,  мать чуть ее не убила - за то, что она собралась назад,
ко  мне.  Ну  я  ничего  не  сказал.  А  Рути  продолжала  и  такое  выдала,
обхохочешься:
     - Мама трубку сняла,  я  смотрю, у нее на голове сеточка для  волос.  Я
просто обалдела. Представляешь, снова в этой своей дурацкой сеточке. Я сразу
поняла, что  дома  ничего  хорошего меня  не  ждет.  - И  уточнила: - Ничего
хорошего у них дома.
     Я спросил, что она имеет  в виду, а она - сама, говорит, не знаю, что я
имею в виду. Вот чудачка.
     А потом, ну  когда уже ночь  настала, гроза началась  - грохот,  молнии
сверкают. Я в три проснулся - а ее нет рядом, Рути, значит. Я тут же вскочил
и чуть не кубарем вниз. Вижу, все лампочки горят - все до одной. Я к туалету
-  нет ее, я на кухню... там и  нашел. Сидит за  столом в голубенькой  своей
пижамке и в пушистых шлепках и читает - ну кто еще, кроме Рути, такое учудит
-  читает журнал, вроде бы, потому что на  самом деле читать не получается -
от страха. Вы не видели мою жену, когда  на ней надета  голубая пижамка, или
голубое платье, или купальник, голубой. Я пока не познакомился с ней, вообще
не замечал,  какого цвета на  девчонках  одежка. А  на Рути  как посмотришь,
сразу ясно - голубое для нее самое то.
     Ну она мне, значит, объясняет  - молока ей захотелось, вот она и  пошла
на кухню.
     Ох, братцы, какой я все-таки кретин. Вы бы только знали.
     Дернул же меня черт рассказать, как я учил ее записку задом наперед. Ту
самую, которую  она мне оставила. И  для наглядности с последнего до первого
слова процитировал.  Послушай, говорю:  "Пожалуйста ну сразу не  то  ребенка
увидеть захочешь а". Твоя, говорю, записка, только задом наперед.
     И  тут она... Вы  поняли, да?  Я хочу сказать, догадались? Тут она  как
разревется!.. И, значит, сквозь слезы:
     - Теперь все, теперь я больше не буду.
     Так  и  сказала.  Рути, она всегда что-нибудь да  отмочит.  Говорю  же,
чудачка она у меня. Хорошо, я ее знаю. Как свои пять пальцев. Вроде бы знаю.
     А я ей в ответ вроде бы это:
     -  Когда  гроза, ты  меня  сразу буди.  Хорошо,  Рути?  Какие проблемы.
Услышишь гром, ну и буди сразу.
     Она  почему-то еще сильней разревелась. Вот чудачка. Но теперь будит. Я
говорю,  теперь она  меня  всегда в  грозу  будит. И никаких  проблем. Пусть
будит.  Я говорю,  у меня  никаких проблем. По мне,  пусть хоть каждую  ночь
гремит гром. [66]

     ПРИМЕЧАНИЯ
     "По  обоюдному  согласию" ("Both  Oarties  Concerned"."Сэтердей  ивнинг
пост", 20 февраля 1944 г.
     Стр.  64. "Касабланка"  -  фильм (1953)  Майкла Кертица (1888-1962),  в
котором  показано  сопротивление  фашизму  на  оккупированных  территориях и
развернута  мелодраматическая  любовная  история.  Участие  в  картине таких
звезд, как Ингрид  Бергман  и  Хамфри Богарт, сделало "Касабланку" одной  из
самых популярных лент военного времени.



   Джером Дейвид Сэлинджер
   Мягкосердечный сержант



     Джером Дейвид Сэлинджер
     Мягкосердечный сержант

     © J.D. Salinger. Soft-Boiled Sergeant, 1944
     © Перевод на русский язык. Л.Володарская, 1996.
     OCR & Spellcheck: Aerius (salinger.narod.ru) Ў
     Источник:  Дж.Д.Сэлинджер. Над пропастью во ржи. Х.:  Фолио,  1999. С.:
67-74.
     Оригинал: salinger.narod.ru/Texts/U09-SoftBoiledSergeant-ru.htm


Вечно Хуанита таскает меня в кино. Мы посмотрели уже миллион фильмов,  и все
о войне и о солдатах. Там красивые  парни умирают  очень  аккуратно,  и раны
совсем их не  портят, а прежде,  чем  загнуться,  они  успевают  пролепетать
последний  привет какой-нибудь куколке, которая  ждет  их дома и с которой в
начале фильма у них серьезные разногласия из-за того какое платье она должна
надеть на вечеринку в колледже. А еще бывает, парень все не умирает, пока не
передаст, кому  надо,  секретные документы,  захваченные  у генерала, или не
расскажет весь фильм  с самого начала.  А  тем временем все остальные парни,
которые  с  ним служат,  только и делают, что  смотрят, как красавчик отдает
концы. И все. Разве еще  слышно как  другой парень  с трубой  теряет  время,
подавая сигналы. А потом вам показывают родной город убитого парня, и там  у
его гроба  миллион людей, конечно же, с мэром  во  главе, еще родственники и
его куколка, бывает, и президент тоже, и все говорят речи,  все в орденах, и
все разодеты, как будто и не в трауре вовсе.
     А  Хуаните  все  так  и  надо. Я ей  говорю,  красиво  он умер,  а  она
взвивается и  заявляет, что  больше никогда не пойдет со  мной в кино,  а на
следующей неделе все повторяется опять, только теперь в голландском порту, а
не на Гуацалканале.
     Вчера Хуанита поехала к себе домой  показать матери, какая крапивница у
малыша... и это куда