.  Там  нужно
вставлять пропущенные слова по контексту.
     Девушка, начав скреплять три листка, остановилась.
     -- Вот как? -- сказала она.
     Я думаю, днем или позже. Думаю, около четырех. А тебе, дружок, не
     рановато играть в такие игры?
     Не рановато... Благодарю вас, -- сказал Тедди и повернулся, чтобы идти.
     Постой-ка, малыш. Тебя как зовут?
     Теодор Макардль, -- ответил Тедди. -- А вас как?
     Меня? -- улыбнулась девушка. -- Меня зовут мичман Мэттьюсон.
     Тедди посмотрел, как она прошивает листки.
     -- Я  вижу, что вы мичман. Не знаю, возможно, я ошибаюсь, но мне всегда
казалось, что, когда человека  спрашивают,  как  его  зовут,  то  полагается
называть  имя  полностыо.  Например, Джейн Мэттьюсон, или Феллис Мэттью-сон,
или еще как-нибудь.
     -- Да что ты!
     -- Повторяю, мне так казалось, -- продолжал Тедди.  --  Возможно,  я  и
ошибался.  Возможно, что на тех, кто носит форму, это не распространяется. В
общем, благодарю вас за информацию. До свидания.
     Он повернулся и начал подниматься на прогулочную  палубу,  и  вновь  он
шагал через две ступеньки, но теперь уже быстрее.
     После  настойчивых  поисков он обнаружил Пуппи на самом верху, где была
спортивная площадка, на освещенном солнцем пятачке -- этакой  прогалинке  --
между пустовавшими теннисными кортами. Она сидела на корточках, сзади на нее
падали лучи солнца, легкий ветерок трепал ее светлые шелковистые волосы. Она
сидела,  деловито  складывая  две  наклонные  пирамидки из двенадцати, не то
четырнадцати кружков от шафлборда -- одну пирамиду из черных кружков, другую
из красных. Справа от  нее  стоял  совсем  еще  кроха  в  легком  полотняном
костюмчике -- этакий сторонний наблюдатель.
     -- Смотри! -- скомандовала Пуппи брату, когда он подошел.
     Она  наклонилась  над своим сооружением и загородила его обеими руками,
как бы приглашая всех полюбоваться на это  произведение  искусства,  как  бы
отделяя его от всего, что существовало на корабле.
     -- Майрон!  --  сказала  она малышу сердито. -- Ты все затемняешь моему
брату. Не стой как пень!
     Она закрыла глаза и  с  мучительной  гримасой  ждала,  пока  Майрон  не
отодвинулся. Тедди постоял над пирамидами и одобрительно кивнул головой.
     Неплохо, -- похвалил он. -- И так симметрично.
     Этот  тип, -- сказала Пуппи, ткнув пальцем в Майрона, -- не слышал, что
такое триктрак. У них и триктрака-то нет!
     Тедди окинул Майрона оценивающим взглядом.
     -- Слушай, -- обратился он к Пуппи, -- где камера? Ее  надо  сейчас  же
вернуть папе.
     -- Он  и  живет-то не в Нью-Йорке, -- сообщила Пуппи брату. -- И отец у
него умер. Убили в Корее. Она взглянула на Майрона.
     "  IIIафлборд--  американская  игра,  в  которой  разноцветные   кружки
передвигаются  по  специально  размеченной  доске.  *(Примеч. переводчика.
)*
     -- Верно? -- спросила она его и, не дожидаясь ответа: -- Если теперь  у
него  и  мать  умрет,  он будет круглым сиротой. А он и этого не знал. Пуппи
посмотрела на Майрона. -- Не знал ведь?
     Майрон скрестил руки и ничего не ответил.
     -- Я такого дурака еще не видела, -- сказала Пуппи. -- Ты самый большой
дурак на всем этом океане. Ты понял?
     -- Он не дурак, -- сказал  Тедди.  --  Ты  не  дурак,  Майрон.  Тут  он
обратился к сестре:
     -- Слышишь,  что  я  тебе  говорю?  Куда ты дела камеру? Она мне срочно
нужна. Где она?
     -- Там, -- ответила Пуппи, не показывая, где именно. Она  придвинула  к
себе  обе  пирамидки.  -- Теперь мне надо двух великанов, -- сказала она. --
Они бы играли в триктрак этими деревяшками, а потом им  бы  надоело,  и  они
забрались  бы  на  эту  дымовую трубу, и швыряли деревяшки во всех подряд, и
всех бы убили. Она взглянула на Майрона.
     -- И твоих родителей, наверно, убили бы,  --  сказала  она  со  знанием
дела. -- А если б великаны не помогли, тогда знаешь что? Тогда насыпь яду на
мармеладины и дай им съесть.
     "Лейка"  обнаружилась  футах  в десяти, за белой загородкой, окружавшей
спортплощадку. Она лежала на боку, в водосточной канавке.  Тедди  подошел  к
ней, поднял ее за лямки и повесил на шею. Но тут же снял. И понес к сестре.
     Слушай,  Пупс, будь другом. Отнеси ее вниз, пожалуйста, -- попросил он.
-- Уже десять часов, а мне надо записать кое-что в дневник.
     Мне некогда.
     И мама тебя зовет, -- сказал Тедди.
     Врешь ты все.
     -- Ничего не вру. Звала, -- сказал Тедди. -- Так что ты уж захвати ее с
собой... Давай, Пупс.
     -- Зачем она хочет меня видеть? -- спросила Пуппи. -- Я вот  ее  видеть
не хочу.
     Вдруг  она  шлепнула по руке Майрона, который потянулся было к верхнему
кружочку из красной пирамиды.
     -- Руки! -- сказала она.
     -- Все шутки в сторону, -- сказал Тедди, вешая ей на  шею  "лейку".  --
Сейчас же отнеси ее папе. Встретимся возле бассейна. Я буду ждать тебя там в
десять тридцать. Или лучше возле кабинки, где ты переодеваешься. Смотри
     не  опоздай.  И не забудь, это в самом низу, на палубе Е, так что выйди
заранее.
     Он повернулся и пошел. А вдогонку ему неслось:
     -- Ненавижу тебя! Всех ненавижу на этом океане]
     Пониже  спортивной  площадки,  на  широкой  платформе  --  она  служила
продолжением  падубы,  отведенной  под солярий и открытой со всех сторон, --
было расставлено семьдесят с лишним  шезлонгов;  они  стояли  в  семь-восемь
рядов  с  таким расчетом, чтобы стюард мог свободно лавировать между рядами,
не спотыкаясь о вещи загорающих  на  солнце  пассажиров,  об  их  мешочки  с
вязанием,  романы  в  бумажных  обложках,  флаконы  с  жидкостью для загара,
фотоаппараты. К приходу Тедди почти все места уже были заняты. Тедди начал с
последнего ряда и методично, не пропуская ни одного шезлонга, независимо  от
того,  сидели  в  нем  или  нет,  переходил от ряда к ряду, читая фамилии на
подлокотниках. Один или два раза  к  нему  обратились  --  другими  словами,
отпустили  шуточки, которые иногда отпускают взрослые при виде десятилетнего
мальчика,  настойчиво  ищущего  свое  место.  Сразу  было  видно,   как   он
сосредоточен  и  юн,  и  все  же в его поведении, пожалуй, отсутствовала или
почти  отсутствовала  та  забавная  важность,  которая  обычно   настраивает
взрослых  на серьезный либо снисходительный лад. Возможно, дело было еще и в
одежде. Дырку на его плече никто бы не назвал "забавной" дырочкой. И в  том,
как  сзади  отвисали  на  нем  шорты, слишком длинные для него, тоже не было
ничего "забавного".
     Четыре шезлонга Макардлей, с уже приготовленными подушками для удобства
владельцев, обнаружились в середине второго ряда. Намеренно или  нет,  Тедди
уселся  таким  образом,  чтобы  места  справа  и слева от него пустовали. Он
вытянул голые, еще не загорелые ноги, положил  их  на  перекладину,  сдвинув
пятки,  и  почти  сразу  же  вытащил  из  правого  заднего кармана небольшой
десятицентовый  блокнот.  Мгновенно  сосредоточившись,  словно   вокруг   не
существовало  ни  солнца, ни пассажиров, ни корабля, ничего, кроме блокнота,
он начал переворачивать страницы.
     Кроме нескольких  карандашных  пометок,  все  записи  в  блокноте  были
сделаны  шариковой  ручкой.  Почерк был размашистый, какому сейчас обучают в
американских школах,  а  не  тот,  каллиграфический,  который  прививали  по
старой,  палмеровской,  методе.  Он был разборчивый, без всяких красивостей.
Что в нем удивляло, так это беглость. По тому, как строились слова и  фразы,
-- хотя бы по одному внешнему признаку, -- трудно было предположить, что все
это написано ребенком.
     Тедди  довольно долго изучал свою, по всей видимости, последнюю запись.
Занимала она чуть больше трех страниц:
     Запись от 27 *октября 1952 г. Владелец -- Теодор Макардль. Каюта 412,
палуба _А. _
     За находку и  возвращение  дневника  будет  выдано  соответствующее.  и
вполне приличное, вознаграждение.
     Не  забыть найти папины армейские бирки и носить их как можно чаще. Для
тебя это пустяк, а ему приятно.
     Наберись терпения  и  ответь  на  письмо  профессора  Манделя.  Попроси
профессора,  чтобы  он  больше  не  присылал книжки стихов. У меня и так уже
запас на целый год. И вообще они мне  надоели.  Идет  человек  по  пляжу,  и
вдруг,  к  несчастью,  ему  на голову падает кокосовый орех. И голова его, к
несчастью, раскалывается пополам. А тут его жена идет, напевая, по  бережку,
и   видит   две   половинки,  и  узнает  их,  и  поднимает.  Жена,  конечно,
расстраивается и начинает душу раздирающе  плакать...  Дальше  я  эти  стихи
читать не могу. Лучше взяла бы в руки обе половинки и прикрикнула бы на них,
сердито  так: "Хватит безобразничать! " Конечно, профессору советовать такое
не стоит. Вопрос сам по себе спорный, и к тому же миссис Мандель-- поэт.
     Узнай  адрес  Свена  в  Элизабет,  штат  Нью-Джерси.  Интересно   будет
познакомиться  с  его  женой,  а  также  с  его  собакой Линди. Однако сам я
заводить собаку не стал бы.
     Написать  доктору  Уокаваре.  Выразить  соболезнования  по  поводу  его
нефрита. Спросить его новый адрес у мамы.
     Завтра  утром  натощак  заняться медитацией на спортплощадке. Только не
теряй сознания. А главное, не теряй сознания за обедом, если  этот  официант
опять уронит разливательную ложку. В тот раз папа ужасно сердился.
     Вернуть  в  библиотеку  книги  и  посмотреть  слова и выражения: нефрит
мириада дареный конь
     лукавый триумвират. Будь учтивее* с *библиотекарем. Если он начнет
сюсюкать, переведи разговор на общие темы. *
     Тедди вдруг вытащил из бокового кармана шорт маленькую шариковую  ручку
в  виде  гильзы,  снял колпачок и начал писать. Блокнот он положил на правое
колено, а не на подлокотник.
     *Запись от 28 октября 1952 г. Адрес* и  *вознаграждение  те  же,
что цкаааны от 26 и* 27 *октября.
     Сегодня,  после  утренней  медитации,  написал  следующим  лицам:  д-ру
Уокаваре проф. Манделю проф. Питу
     Еерджесу Хейку-младшему Роберте Хейк Сэнфорду Хейку бабушке  Хейк  м-ру
Грэму проф. Уолтону.
     Можно  было  бы  спросить  маму,  где папины бирки, но она скорее всего
скажет, что они мне ни к чему. А я знаю, что он взял их с собой, сам  видел,
как он их укладывал.
     Жизнь, по-моему, это дареный конь.
     Мне   кажется,   со   стороны  профессора  Уолтона  довольно  бестактно
критиковать моих родителей. Ему надо, чтоб все люди были  такими,  как  о  н
хочет.
     Это  произойдет  либо  сегодня,  либо  14  февраля 1958 года, когда мне
исполнится шестнадцать. Но об этом даже говорить нелепо. *
     Написав последнюю фразу, Тедди не сразу  поднял  глаза  от  страницы  и
держал шариковую ручку так, словно хотел написать что-то еще.
     Он  явно  не  замечал,  что  какой-то человек с интересом за _ним_
наблюдает. А между тем сверху, в восемнадцати-двадцати футах от него и футах
в пятнадцати от первого ряда шезлонгов, у перил  спортивной  площадки  стоял
молодой  человек  в  слепящих  лучах солнца и пристально смотрел на него. Он
стоял так уже минут десять. Видно  было,  что  молодой  человек  наконец  на
что-то  решился,  потому  что  он  вдруг  снял  ногу с перекладины. Постоял,
посмотрел на Тедди и ушел. Однако через минуту он появился среди  шезлонгов,
загораживая  собой  солнце. На вид ему было лет тридцать или чуть меньше. Он
сразу же направился к Тедди, шагая как ни в чем не бывало (хотя  кроме  него
здесь никто не разгуливал и не стоял) через мешочки с вязанием и все такое и
отвлекая пассажиров, когда его тень падала на страницы книг.
     Тедди  же  как будто не видел, что кто-то стоит перед ним и отбрасывает
тень на дневник. Но некоторых пассажиров, сидевших сзади, отвлечь  оказалось
куда  легче.  Они  смотрели  на молодого человека так, как могут смотреть на
возникшую перед ними фигуру, пожалуй, только люди в  шезлонгах.  Но  молодой
человек  был,  очевидно,  наделен завидным самообладанием, и поколебать его,
казалось, не так-то просто, во всяком случае при условии, что он будет идти,
засунув руку в карман.
     Мое почтение! -- сказал он Тедди.
     Тедди поднял голову.
     -- Здравствуйте.
     Он стал закрывать блокнот, и тот сам собой захлопнулся.
     -- Позвольте присесть. -- Молодой человек произнес это  с  нескрываемым
дружелюбием. -- Здесь не занято?
     -- Вообще-то  эти  четыре  шезлонга  принадлежат нашей семье, -- сказал
Тедди. -- Только мои родители еще не встали.
     -- Не встали? В такое утро?! -- удивился молодой человек.
     Он уже опустился в шезлонг справа от Тедди. Шезлонги стояли так  тесно,
что подлокотники соприкасались.
     -- Но ведь это святотатство! -- сказал он. -- Сущее святотатство!
     У  него  были поразительно мощные ляжки и, когда он вытянул ноги, можно
было подумать, что это два отдельных туловища. Одет он был --  от  стриженой
макушки до стоптанных башмаков -- с почти классической разностильностью, как
одеваются  в  Новой  Англии,  отправляясь  в  круиз: на нем были темно-серые
брюки, желтоватые шерстяные носки, рубашка с  открытым  воротом  и  твидовый
пиджак "в елочку", который приобрел свою благородную потертость не иначе как
на престижных семинарах в Иеле, Гарварде или Принстоне.
     -- Боже  правый,  какой райский денек, -- сказал он с чувством, жмурясь
на солнце. -- Я просто пасую перед игрой погоды. Он  скрестил  свои  толстые
ноги. -- Вы не поверите, но я, бывало, принимал самый обыкновенный дождливый
день  за  личное  оскорбление.  А  такая погода -- это для меня просто манна
небесная.
     Хотя его манера выражаться выдавала в  нем  человека  образованного,  в
общепринятом  смысле этого слова, было в ней и нечто такое, что должно было,
как он, видно, считал в душе,  придать  его  словам  особую  значительность,
ученость  и  даже  оригинальность  и увлекательность-- в глазах как Тедди, к
которому он сейчас обращался, так и тех, кто сидел за ними, если они слушали
их разговор. Он искоса глянул на Тедди и улыбнулся.
     -- А в каких в ы взаимоотношениях _с_ погодой? -- спросил он.
     Нельзя сказать, чтобы его улыбка не относилась к  собеседнику,  однако,
при  всей  ее  открытости,  при  всем  дружелюбии, он как бы предназначал ее
самому себе.
     -- А  вас  никогда  не  смущали  загадочные  атмосферные  явления?   --
продолжал он с улыбкой.
     Не  знаю, я не принимаю погоду так близко к сердцу, если вы это имели в
виду, -- сказал Тедди. Молодой человек расхохотался, запрокинув голову.
     Прелестно, -- восхитился он. -- Кстати, меня зовут  Боб  Никольсон.  Не
помню,  представился  ли  я  вам  тогда  в  гимнастическом зале. Ваше имя я,
конечно, знаю. "
     Тедди слегка отклонился, чтобы засунуть блокнот в задний карман шорт.
     Я смотрел оттуда, как вы пишете, -- сказал Никольсон, показывая наверх.
-- Клянусь Богом, в этой увлеченности было что-то от юного спартанца.
     Тедди посмотрел на него.
     Я кое-что записывал в дневник.
     Никольсон улыбнулся и понимающе кивнул.
     Как вам Европа? -- спросил он непринужденно.  --  Понравилось?  --  Да,
очень, благодарю вас.
     Где побывало ваше семейство?
     Неожиданно Тедди подался вперед и почесал ногу.
     -- Знаете,  перечислять  все города -- это долгая история. Мы ведь были
на машине, так что поездили прилично.
     Он снова сел прямо.
     -- А дольше всего мы с мамой пробыли  в  Эдинбурге  и  в  Оксфорде.  Я,
кажется,  говорил  вам тогда в зале, что мне нужно было дать там интервью. В
первую очередь в Эдинбургском университете.
     -- Нет, насколько мне помнится,  вы  ничего  не  говорили,  --  заметил
Никольсон.  --  А  я  как  раз думал, занимались ли вы там чем-нибудь в этом
роде. Ну, и как все прошло? Помурыжили вас? -- Простите? -- сказал Тедди. --
Как все прошло? Интересно было? --  И  да,  и  нет,  --  ответил  Тедди.  --
Пожалуй,   мы  там  немного  засиделись.  Папа  хотел  вернуться  в  Америку
предыдущим рейсом. Но должны были подъехать люди из Стокгольма и из Инсбрука
познакомиться со мной, и нам пришлось  задержаться.  --  Да,  жизнь  людская
такова.
     Впервые за все время Тедди пристально взглянул на него.
     -- Вы поэт? -- спросил он.
     -- Поэт?  --  переспросил Никольсон. -- Да нет. Увы, нет. Почему вы так
решили?
     -- Не знаю. Поэты всегда принимают погоду слишком близко к сердцу.  Они
любят навязывать эмоции тому, что лишено всякой эмоциональности.
     Никольсон, улыбаясь, полез в карман пиджака за сигаретами и спичками.
     -- Мне  всегда казалось, что в этом-то как раз и состоит их ремесло, --
возразил он. -- Разве, в первую очередь, не с эмоциями имеет дело поэт?
     Тедди явно не слышал его или не слушал. Он рассеянно смотрел то  ли  на
дымовые  трубы,  похожие друг на друга, как два близнеца, то ли мимо них, на
спортивную площадку.
     Никольсон прикурил сигарету, но не сразу -- с севера потянуло ветерком.
Он поглубже уселся в шезлонге и сказал:
     -- Видать, здорово вы озадачили...
     -- Песня цикады не скажет, сколько ей жить осталось, -- вдруг  произнес
Тедди. -- Нет никого на дороге в этот осенний вечер.
     -- Это что такое? -- улыбнулся Никольсон. -- Ну-ка еще раз.
     -- Это  два  японских стихотворения. В них нет особых эмоций, -- сказал
Тедди.
     Тут он сел прямо, склонил голову набок и похлопал ладошкой  по  правому
уху.
     -- А  меня  в  ухе  вода,  --  пояснил  он,  --  после вчерашнего урока
плавания.
     Он еще слегка похлопал себя по уху,  а  затем  откинулся  на  спинку  и
положил локти на ручки шезлонга. Шезлонг
     был,  конечно, нормальных размеров, рассчитанный на взрослого человека,
и Тедди в нем просто тонул, но  вместе  с  тем  он  чувствовал  себя  в  нем
совершенно свободно, даже уютно.
     -- Видать,  вы  здорово  озадачили  этих  снобов  из Бостона, -- сказал
Никольсон, глядя на него. -- После той  маленькой  стычки.  С  этими  вашими
лейдеккеровскими  обследователями,  насколько  я  мог  понять.  Помнится,  я
говорил вам, что у меня с Элом Бабкоком вышел долгий разговор в конце  июня.
Кстати  сказать,  в  тот  самый  вечер, когда я прослушал вашу магнитофонную
запись. -- Да. Вы мне говорили.
     -- Я так понял, они были здорово озадачены, -- не  отставал  Никольсон.
-- Из  слов Эла я понял, что в вашей тесной мужской компании состоялся тогда
поздно вечером небольшой похоронный разговорчик--в тот самый вечер,. если  я
не ошибаюсь, когда вы записывались. Он затянулся.
     -- Насколько  я  понимаю,  вы  сделали  кое-какие предсказания, которые
весьма взволновали _всю_ честную компанию. Я не ошибся?
     -- Не  понимаю,  --  сказал  Тедди,  --  отчего  считается,  что   надо
непременно  испытывать  какие-то  эмоции.  Мои  родители убеждены, что ты не
человек, если не находишь вещи очень грустными, или очень  неприятными,  или
очень...  несправедливыми, что ли. Отец волнуется, даже когда читает газету.
Он считает, что я бесчувственный. Никольсон стряхнул *в* сторону пепел.
-- Я так понимаю, сами вы не подвержены эмоциям? -- спросил он.
     Тедди задумался, прежде чем ответить.  --  Если  и  подвержен,  то,  во
всяком  случае,  не помню, чтобы я давал им выход, -- сказал он. -- Не вижу,
какая от них польза.
     -- Но ведь вы любите Бога? --  спросил  Никольсон,  понижая  голос.  --
Разве  не  в этом заключается ваша сила, так сказать? Судя по вашей записи и
по тому, что я слышал от Эла Бабкока...
     -- Разумеется,   я   люблю   Его.   Но   я   люблю   Его   без   всякой
сентиментальности.   Он   ведь   никогда   не   говорил,   что  надо  любить
сентиментально, -- сказал Тедди. -- Будь я Богом, ни за  что  бы  не  хотел,
чтобы  меня  любили  сентиментальной  любовью.  Очень уж это ненадежно. -- А
родителей своих вы любите? -- Да, конечно. Очень, -- ответил Тедди. -- Но, я
чув-
     ствую, вы хотите, чтобы для меня это  слово  значило  то  же,  что  оно
значит для вас.
     -- Допустим.  Тогда  скажите,  что в ы понимаете под этим словом? Тедди
задумался.
     -- Вы знаете,