ех  пор
прошло тринадцать лет, а я не только ясно помню все шесть рисунков  сестры
Ирмы, но четыре из них я вспоминаю настолько  отчетливо,  что  это  иногда
нарушает мой душевный покой. Лучшая ее картина была написана акварелью  на
оберточной бумаге. (На коричневой оберточной  бумаге,  особенно  на  очень
плотной, писать так удобно, так приятно. Многие серьезные  мастера  писали
на ней, особенно когда у них не было какого-нибудь грандиозного замысла.)
     Несмотря на небольшой размер, примерно десять на  двенадцать  дюймов,
на картине очень подробно и тщательно  было  изображено  перенесение  тела
Христа в пещеру сада Иосифа Аримафейского. На переднем плане, справа,  два
человека, очевидно  слуги  Иосифа,  довольно  неловко  несли  тело.  Иосиф
(Аримафейский) шел за ними. В этой ситуации он, пожалуй, держался  слишком
прямо. За ним на почтительном  расстоянии  среди  разношерстной,  возможно
явившейся  без  приглашения,  толпы  плакальщиц,  зевак,  детей  шли  жены
галилейские, а около них безбожно резвилось не меньше дворняжек.
     Но больше всех привлекла мое  внимание  женская  фигура  на  переднем
плане, слева, стоявшая лицом к зрителю. Вскинув правую руку, она  отчаянно
махала кому-то - может быть, ребенку или мужу, а может, и нам, зрителям, -
бросай все и беги сюда. Сияние окружало головы двух женщин, идущих впереди
толпы.  Под  рукой  у  меня  не  было  Евангелия,  поэтому  я  мог  только
догадываться, кто они. Но Марию Магдалину я узнал  тотчас  же.  Во  всяком
случае, я был убежден, что это она. Она шла  впереди,  поодаль  от  толпы,
уронив  руки  вдоль  тела.  Горе  свое  она,  как  говорится,  напоказ  не
выставляла - по ней совсем не было видно, насколько близко ей был  Усопший
в последние дни. Как все лица, и ее лицо  было  написано  дешевой  краской
телесного цвета. Но было до  боли  ясно,  что  сестра  Ирма  сама  поняла,
насколько не подходит эта готовая краска,  и  неумело,  но  от  всей  души
попыталась как-то смягчить тон. Других серьезных недостатков в картине  не
было. Вернее сказать, всякая  критика  уже  была  бы  придиркой.  По  моим
понятиям, это было произведение истинного художника, с печатью высокого  и
в высшей степени самобытного таланта, хотя одному богу  известно,  сколько
упорного труда было вложено в эту картину.
     Первым моим побуждением было - броситься с рисунками  сестры  Ирмы  к
мосье Йошото. Но я и тут не встал с места. Не хотелось рисковать  -  вдруг
сестру Ирму отнимут у меня? Поэтому я аккуратно закрыл конверт и отложил в
сторону,  с  удовольствием  думая,  как  вечером,  в  свободное  время,  я
поработаю над ее рисунками. Затем с терпимостью, которой я  в  себе  и  не
подозревал, я великодушно и доброжелательно стал править обнаженную натуру
-  мужчин  и  женщин  (sans  признаков  пола),   жеманно   и   непристойно
изображенных Р. Говардом Риджфилдом. В обеденный перерыв я расстегнул  три
пуговки на рубашке и засунул  конверт  сестры  Ирмы  туда,  куда  было  не
добраться ни ворам, ни - тем более! - самим супругам Йошото.
     Все вечерние трапезы в школе происходили по негласному, но нерушимому
ритуалу. Ровно в половине шестого мадам Йошото вставала и  уходила  наверх
готовить обед, а мы с мосье Йошото обычно гуськом приходили туда же  ровно
в  шесть.  Никаких  отклонений  с  пути,  хотя  бы  они  и  были   вызваны
требованиями гигиены или неотложной необходимости, не полагалось. Но в тот
вечер, согретый конвертом сестры Ирмы, лежавшем у меня на груди, я впервые
чувствовал себя спокойным. Больше того, за этим  обедом  я  был  настоящей
душой общества. Я рассказал про Пикассо такой анекдот, пальчики  оближешь!
- пожалуй, было бы нелишне приберечь его  на  черный  день.  Мосье  Йошото
только  слегка  опустил  свою  японскую  газету,  зато  мадам  как   будто
заинтересовалась; во всяком случае, полного отсутствия интереса заметно не
было. А когда я окончил, она впервые обратилась ко мне,  если  не  считать
утреннего вопроса: не хочу ли я съесть яйцо? Она спросила: может быть, мне
все-таки поставить стул в комнату? Я торопливо ответил: "Non, non,  merci,
madame". Я объяснил, что всегда придвигаю циновки к стене и таким  образом
приучаюсь держаться прямо, а мне это очень полезно. Я  даже  встал,  чтобы
продемонстрировать, до чего я сутулюсь.
     После обеда, когда чета Йошото обсуждала по-японски  какой-то,  может
быть и весьма увлекательный, вопрос,  я  попросил  разрешения  уйти  из-за
стола. Мосье Йошото взглянула на меня так, будто не совсем понимал,  каким
образом я очутился у них на кухне, но кивнул в знак согласия, и  я  быстро
прошел по коридору к себе в комнату.
     Включив полный  свет  и  заперев  двери,  я  вынул  из  кармана  свои
карандаши, потом снял пиджак, расстегнул рубаху  и,  не  выпуская  конверт
сестры Ирмы из рук, сел на пол, на циновку. Почти до пяти  утра,  разложив
все, что надо, на полу, я старался оказать сестре Ирме а ее художественных
исканиях ту помощь, в какой она, по моему убеждению, нуждалась.
     Первым делом я набросал штук десять-двенадцать эскизов карандашом. Не
хотелось идти в  преподавательскую  за  бумагой,  и  я  рисовал  на  своей
собственной почтовой бумаге с обеих сторон. Покончив  с  этим,  я  написал
длинное, бесконечно длинное письмо.
     Всю   жизнь   я   коплю   всякий   хлам,   не    хуже    какой-нибудь
сороки-неврастенички,  и  у  меня  до  сих  пор  сохранился  предпоследний
черновик письма, написанного сестре Ирме в ту июньскую ночь 1939  года.  Я
мог бы дословно переписать все письмо, но это лишнее. Множество страниц  -
а их и вправду было множество -  я  посвятил  разбору  тех  незначительных
ошибок, которые она допустила в своей  главной  картине,  особенно  выборе
красок. Я перечислил все принадлежности, необходимые ей как  художнику,  с
указанием их приблизи-тельной  стоимости.  Я  спросил,  кто  такой  Дуглас
Бантинг. Я спросил, где я мог бы  посмотреть  его  работы.  Я  спросил  ее
(понимая, что это политика дальнего прицела), видела ли она репродукции  с
картин Антонелло да Мессина. Я спросил  ее  -  напишите  мне,  пожалуйста,
сколько вам лет, и пространно уверил ее, что сохраню в тайне эти сведения,
ежели она их мне сообщит. Я  объяснил,  что  справляюсь  об  этом  по  той
причине, что мне так будет  легче  подобрать  наиболее  эффективный  метод
преподавания. И тут же, единым духом, я спросил,  разрешают  ли  принимать
посетителей в монастыре.
     Последние строки, вернее последние  кубические  метры  моего  письма,
лучше  всего  воспроизвести  дословно,  не  изменяя   ни   синтаксис,   ни
пунктуацию.

     "...Если вы владеете французским языком, прошу вас поставить  меня  в
известность, так как лично я умею более точно выражать свои мысли на  этом
языке, прожив большую часть своей молодости в Париже, Франция.
     Очевидно, вы весьма заинтересованы в том,  чтобы  научиться  рисовать
бегущих человечков и впоследствии передать  технику  этого  рисунка  своим
ученицам в монастырской школе. Прилагаю для этой цели несколько набросков,
может быть, они вам пригодятся. Вы увидите, что сделаны они наспех,  очень
далеки от совершенства и подражать им  не  следует,  но  надеюсь,  что  вы
увидите в них те основные  приемы,  которые  вас  интересуют.  Боюсь,  что
директор наших курсов не придерживается никакой системы в преподавании.  К
несчастью, это именно так. Вашими успехами я  восхищаюсь,  вы  уже  далеко
пошли, но я совершенно не представляю себе, чего он хочет от  меня  и  как
мне быть с другими учащимися,  людьми  умственно  отсталыми  и,  по  моему
мнению, безнадежно тупыми.
     К  сожалению,  я  агностик.  Однако  я  поклонник  святого  Франциска
Ассизского, хотя - что само собой понятно -  чисто  теоретически.  Кстати,
известно ли вам досконально, что именно он  (Франциск  Ассизский)  сказал,
когда ему собирались выжечь глаз каленым  железом?  Сказал  он  следующее:
"Брат огонь, Бог дал тебе красоту и силу на пользу людям, молю же  тебя  -
будь милостив ко  мне".  В  ваших  картинах  есть  что-то  очень  хорошее,
напоминающее его слова, так мне, по крайней мере, кажется.  Между  прочим,
разрешите узнать, не является ли молодая особа в голубой одежде, на первом
плане, Марией Магдалиной? Я  говорю  о  картине,  которую  мы  только  что
обсудили. Если нет,  значит,  я  глубоко  заблуждаюсь.  Впрочем,  мне  это
свойственно.
     Надеюсь, что вы будете считать меня в полном вашем распоряжении, пока
вы обучаетесь на курсах "Любители великих мастеров". Говоря откровенно,  я
считаю вас необыкновенно талантливой и ничуть не удивлюсь,  если  в  самом
ближайшем будущем вы станете великим  художником.  По  этой  причине  я  и
спрашиваю вас, является ли молодая  особа  в  голубой  одежде,  на  первом
плане, Марией Магдалиной, потому что если это так, то  боюсь,  что  в  ней
больше выражен ваш врожденный  талант,  чем  ваши  религиозные  убеждения.
Однако, по моему мнению, бояться тут нечего.
     С искренней надеждой, что мое письмо застанет вас в  добром  здравии,
остаюсь
     Уважающий вас (тут следовала  подпись)  Жан  де  Домье-Смит,  штатный
преподаватель курсов "Любители великих мастеров".
     П_о_с_т_с_к_р_и_п_т_у_м.  Чуть  не  забыл   предупредить   вас,   что
слушатели обязаны представлять в школу свои работы каждый две  недели,  по
понедельникам. В качестве первого задания попрошу  вас  сделать  несколько
набросков с натуры. Пишите свободно,  без  напряжения.  Разумеется,  я  не
осведомлен, сколько свободного времени уделяют вам в вашем  монастыре  для
личных занятий искусством, и прошу поставить меня об этом  в  известность.
Также прошу вас приобрести те необходимые пособия, которые я имел смелость
перечислить выше, так как я хотел бы, чтобы вы начали  писать  маслом  как
можно скорее. Простите меня, если я скажу прямо, но мне  кажется,  что  вы
натура страстная, порывистая, и вам надо писать  не  акварелью,  а  скорее
переходить на масло. Говорю это в совершенно отвлеченном смысле, вовсе  не
желая вас обидеть, наоборот,  я  считаю  это  похвалой.  Прошу  вас  также
переслать мне все ваши прежние работы, какие только сохранились,  я  жажду
увидеть их поскорее. Не стану говорить,  как  невыносимо  для  меня  будут
тянуться дни, прока не придет ваше письмо.
     Если это не слишком большая смелость с моей стороны, то  я  бы  очень
хотел узнать от вас, удовлетворяет ли вас монастырская жизнь, разумеется -
в чисто духовном смысле. Скажу откровенно, что я изучал множество  религий
с чисто научной точки зрения, главным образом по 36-му, 44-му и 45-му тому
"Классических произведений" в гарвардском  издании,  с  которым  вы,  быть
может, знакомы. Особенно я восхищаюсь Мартином Лютером,  но,  конечно,  он
был протестант. Пожалуйста, не обижайтесь на меня. Я не защищаю ни  одного
вероисповедания - это не в моем характере. В заключение этого  письма  еще
раз прошу: не забудьте сообщить мне часы приема, так как  конец  недели  у
меня всегда свободен и я могу случайно оказаться в ваших краях в  субботу.
Пожалуйста, не забудьте также сообщить мне,  владеете  ли  вы  французским
языком, потому что вопреки всем моим стараниям я с трудом нахожу слова  на
английском  языке,  так  как  получил  беспорядочное  и,  честно   говоря,
неразумное воспитание".

     В половине четвертого  утра  я  вышел  на  улицу,  чтобы  опустить  в
почтовый ящик письмо сестре Ирме вместе с рисунками. Буквально  ошалев  от
радости, я разделся, еле двигая руками, и повалился на кровать.
     Уже сквозь сон за перегородкой я услышал стон из супружеской  спальни
Йошото. Я представил себе, как утром они оба подходят  ко  мне  и  просят,
нет, умоляют, выслушать то, что  их  мучает,  до  самых  последних,  самых
страшных подробностей. Я отчетливо представил себе, как это будет. Я  сяду
между ними за кухонный стол и выслушаю по очереди каждого из них.  Опустив
голову на руки, я буду их слушать, слушать, слушать, пока наконец  у  меня
не лопнем терпение. И тогда я запущу руку прямо в горло мадам Йошото, выну
ее сердце и, как птичку, согрею его в руках. А  когда  они  успокоятся,  я
покажу им рисунки сестры Ирмы, и они разделят мою радость.
     Обычно явные  истины  познаются  слишком  поздно,  но  я  понял,  что
основная разница между счастьем и радостью - это то, что счастье - твердое
тело, а радость - жидкое. Радость, переполнявшая меня, стала утекать уже с
утра, когда мосье Йошото  положил  на  мой  стол  два  конверта  от  новых
учеников. В ту минуту я мирно  и  беззлобно  работал  над  рисунком  Бэмби
Кремер, зная, что мое письмо к сестре Ирме уже ушло. Но я никак не ожидал,
что придется столкнуться с таким уродливым явлением и с двумя людьми,  еще
более бездарными, чем Бэмби или Р. Говард Риджфилд. Чувствуя, как все  мои
добрые намерения  испаряются,  я  закурил  -  это  была  первая  сигарета,
выкуренная в преподавательской комнате со дня  моего  вступления  в  штат.
Сигарета помогла, и я снова  взялся  за  рисунки  Бэмби.  Но  не  успел  я
затянуться раза три-четыре, как почувствовал, что мосье Йошото смотрит мне
в спину. И, словно в подтверждение, я услышал, как он отодвигает  стул.  Я
встал ему навстречу, когда он  подходил.  Донельзя  противным  шепотом  он
объяснил мне, что лично он не  возражает  против  курения,  но  что,  увы,
школьные правила запрещают курить в преподавательской. Он  широким  жестом
остановил поток моих извинений и вернулся в свой угол, к мадам  Йошото.  В
совершенном ужасе я подумал, как бы мне выдержать  эти  тридцать  дней  до
понедельника, когда должно было прийти письмо от сестры Ирмы, и не спятить
окончательно.
     Это было во вторник утром. Весь этот  день  и  оба  следующие  дня  я
развил лихорадочную деятельность. Я, так сказать, распотрошил до основания
все рисунки Бэмби Кремер и  Р.  Говарда  Риджфилда  и  собрал  их  заново,
заменив некоторые части новыми. Я приготовил  для  них  буквально  десятки
оскорбительных  для  нормального  человека,   но   вполне   конструктивных
упражнений по рисунку.  Я  написал  им  подробнейшие  письма.  Р.  Говарда
Риджфилда я упрашивал на время отказаться от карикатур. Со всей  возможной
деликатностью я просил Бэмби, если можно, хотя бы временно воздержаться от
посылки рисунков с заголовками вроде "И прости им  прегрешения  их".  А  в
четверг утром, взвинченный до предела, я занялся одним из новых  учеников,
американцем из города Бангор, в штате  Мэйн,  который  писал  в  анкете  с
многословием честного простака,  что  его  любимый  художник  он  сам.  Он
именовал себя реалистом-абстракционистом.
     Внеслужебные часы я провел так: во вторник вечером поехал на автобусе
в   центре   Монреаля   и   высидел   в   третьеразрядном    кино    целую
мультипликационную программу - шел фестиваль мультфильмов, -  причем  меня
главным образом заставили любоваться бесконечным хороводом кошек,  которых
целые полчища  мышей  бомбардировали  пробками  от  шампанского.  В  среду
вечером я собрал все циновки в комнате, навалил их друг на друга и стал по
памяти копировать картину сестры Ирмы "Погребение Христа".
     Чувствую большое искушение назвать четверговый вечер странным,  может
быть, даже зловещим, но, по правде сказать, для описания  этого  вечера  у
меня просто не хватает слов. Я ушел из дому после обеда и пошел куда глаза
глядят, не то в кино, не то просто прогуляться, - не помню, а мой  дневник
за 1939 год на этот раз меня подвел: в тот день страница  так  и  осталась
пустой.
     Но  я  знаю,  почему  она  пустая.  Возвращаясь  домой  после  как-то
проведенного вечера, - ясно  помню,  что  стемнело,  -  я  остановился  на
тротуаре перед курсами и взглянул  на  освещенную  витрину  ортопедической
мастерской. И тут я испугался до слез. Меня пронзила  мысль,  что  как  бы
спокойно, умно и благородно я ни научился жить, все равно _д_о_  с_а_м_о_й
с_м_е_р_т_и_ я _н_а_в_е_к_ о_б_р_е_ч_е_н_  б_р_о_д_и_т_ь  чужестранцем  по
саду, где растут одни эмалированные горшки и подкладные судна и где  царит
безглазый слепой деревянный идол - манекен, облаченный в дешевый  грыжевой
бандаж. Непереносимая мысль - хорошо, что она мелькнула лишь  на  секунду.
Помну, что я взлетел по лестнице в свою комнату,  сбросил  с  себя  все  и
нырнул в постель, даже не открыв дневника.
     Но заснуть я не мог, меня била лихорадка. Я слушал стоны из  соседней
комнаты и  заставлял  себя  думать  о  лучшей  моей  ученице.  Я  старался
представить себе, как я приеду к ней  в  монастырь.  Я  видел  -  вот  она
выходит мне навстречу, к высокой  решетчатой  ограде,  робкая,  прелестная
девушка лет восемнадцати, еще не принявшая постриг, - она еще была  вольна
уйти в мир со своим избранником, так похожим на Пьера  Абеляра.  Я  видел,
как мы медленно и молчаливо проходим в глубину зеленого монастырского сада
и там бездумно и безгрешно я обвиваю рукой ее талию. Трудно было  удержать
этот неземной образ, и, дав ему улетучиться, я погрузился в сон.
     В пятницу я проработал как каторжный все утро и полдня,  пытаясь  при
помощи карандаша и кальки переделать в сколько-нибудь похожие деревья  тот
лес фаллических символов, который добросовестно  изобразил  на  прекрасной
веленевой бумаге гражданин города Бангор, в штате Мэйн. К половине  пятого
я так отупел умственно, душевно и  физически,  что  едва  привстал,  когда
мосье Йошото на минуту подошел к моему столу. Он подал мне конверт  -  так
же равнодушно, как официант подает меню. Это  было  письмо  настоятельницы
монастыря, где  находилась  сестра  Ирма,  доводившее  до  сведения  мосье
Йошото, что отец Циммерман по не зависящим  от  него  обстоятельствам  был
вынужден изменить свое решение и не может позволить сестре Ирме заниматься
на курсах  "Любители  великих  мастеров".  В  письме  выражалось  глубокое
сожаление  в  случае,  если  это  вызовет   какие-либо   затруднения   или
неприятности для администрации курсов,  а  также  искренняя  надежда,  что
первый взнос на  право  учения  в  размере  четырнадцати  долларов,  будет
возмещен монастырю.
     Я всегда был твердо уверен, что мышь, обжегшись  искрой,  летящей  от
фейерверка, хромает восвояси с готовым, безукоризненно продуманным планом,
как убить кота. Прочитав и перечитав письмо матери-настоятельницы, я долго
не отрываясь смотрел на него и вдруг,  оторвавшись  от  созерцания,  одним
духом написал письма остальным моим ученикам - всем  четырем,  советуя  им
навсегда отказаться от  мысли  стать  художниками.  Я  написал  каждому  в
отдельности, что это пустая трата драгоценного времени, как своего, так  и
преподавательского. Я написал все письма по-французски. Окончив их, я  тут
же вышел и опустил их  в  ящик.  И  хотя  чувство  удовлетворения  длилось
недолго, но в эти минуты мне было очень-очень приятно.
     Когда пришло время торжественно проследовать  на  кухню,  я  попросил
извинить меня. Я сказал, что чувствую себя неважно. (Тогда, в 1939 году, я
лгал куда  убедительнее,  чем  говорил  правду,  и  ясно  видел,  с  каким
подозрением взглянул на меня мосье Йошото, когда  я  сказал,  что  неважно
себя чувствую.) Я поднялся к себе в комнату и сел на пол. Просидел  я  так
больше часу, уставившись на светлеющую щелку в шторе, не куря,  не  снимая
пиджака, не развязывая галстука. Потом вдруг вскочил, достал свою почтовую
бумагу и написал второе письмо сестре Ирме,  не  у  письменного  стола,  а
прямо тут же на полу.
     Письмо я так и не отправил. Привожу точную копию оригинала:

     "Монреаль. Канада. 28 июня, 1939 г.
     Дорогая сестра Ирма!
     Неужели я нечаянно написал  вам  в  последнем  моем  письме  что-либо
обидное или неуважительное и тем привлек внимание отца  Циммермана  и  вам
доставил неприятность? В таком случае осмеливаюсь  просить  вас  дать  мне
хотя бы возможность извиниться за  слова,  сказанные  с  горячим  желанием
стать не только вашим учителем, но и вашим другом. Может быть, моя просьба
слишком нескромна? Д