Ты говорила про подругу Татьяну...
     - Да, я с ней вчера поболтала. Ой, она же должна была зайти!
     - Я встретил  ее внизу у парадной, а она вроде бы испугалась  и ушла. А
может и не испугалась, а вспомнила о неотложных делах. Но это не важно.  Она
богатый человек?
     - Я бы не сказала. Скорее, Татка совсем небогатая. А что?
     - Не могла бы она посидеть у тебя дома,  вызвать ремонтников,  дабы они
привели в  порядок рамы,  чтобы четко все было: покрасить,  вставить стекла,
убрать щели и тэ дэ и тэ пэ? Платит фирма.  А Тате тоже... пятьсот рублей за
хлопоты. Хватит ей пятьсот за день?
     - Еще бы! Сейчас позвоню, если она согласится...
     - Мы с Вилом дознатчики из страховой конторы,  где ты застраховала свою
квартиру... Я говорю: застраховала свою квартиру!
     - О... Да, я поняла, уже звоню... Таточка, это снова я...
     - А чайник я поставлю, чтобы не терять время дорогое. И заварить могу.
     -  Угу,  давай,  Виля,  правильно.  Я  же пока  тоже позвоню, попытаюсь
выяснить, не  было  ли на стадионе массовых  мероприятий в эти дни...  Не то
следы затопчут, понимаешь...
     - Филя? Она согласна, скоро придет, только ребенка в школу отправит. Им
сегодня позже, потому что...
     -  Отлично. Забыл спросить: ты ей доверяешь -- ключи,  там,  вещи, да и
дом все-таки?
     -  Да, конечно! Как  самой себе. Когда  мы... ездили на Кипр в  прошлом
году,  она  приходила  цветы поливать,  пятое-десятое,  проверить  все  ли в
порядке. Она однажды открывает входную дверь, а у нее  заело ключ. У Таты. И
вдруг  моя  змеюка-соседушка по лестничной  площадке, а  она вообще любит  в
глазок подглядывать, высовывается, такая, и...
     Филя знаком велел ей замолчать  -- на том конце  провода откликнулись и
он сладко зарокотал, пытаясь выяснить у неведомой собеседницы координаты или
хотя бы контакты тех, кто, кто может прояснить ситуацию по данному вопросу.
     - Юбилей хренов! Каждый год  вокруг сплошной юбилей.  Там трехсотлетие,
понимаешь, только  его отгуляли,  глядишь  -- опять круглая дата...  Все при
деле, никто ничего не знает!
     - Не выяснил? Может, это секрет, против террористов?
     - Да ну... Вроде бы ничего  такого не было ни вчера, ни позавчера. И то
хлеб. Иди, Света, открой, это наверное, твоя подруга Таня пришла. И помни --
мы с Вилом страховщики!
     -  Чур, ты  страховщик, а  я  врач  при  страховой  фирме.  Мне  всегда
нравилось врачом по улицам ходить!
     - Ну, лопнет мое терпение...


ГЛАВА 7


     Глупо смеяться  над теми, кто слабее. И над теми, кто сильнее Но совсем
уж  неумно считать эти глупости  равноценными. Что до меня,  то обычно я как
раз  и  пытаюсь  выяснить баланс  сил  заранее,  чтобы  смеялось  веселее  и
безопаснее. Однако в то утро, признаться, я был не весел, а "слегка" оглушен
впечатлениями,  когда выяснилось,  что разор, учиненный Светкиной  квартире,
никак не  поддается  знакомой мне  идентификации. Ни лихие  люди,  ни  лихие
нелюди не  ломились к ней ночью, не били ей стекол,  не  выворачивали ранним
утром дверных и оконных рам! А разгром налицо. Более того, я не удержался  и
пошел на сделку  с самим собой:  "распечатал" в себе  дополнительные, против
обычных для моего нынешнего имиджа, возможности:  узко  направленным лучиком
осветил я "поле  битвы"  ни  на какие другие тайны и феномены не отвлекаясь,
только понять --  и даже не "что  это было?",  а "было  ли?"...  Никак  нет!
Никаких   следов   магии,   либо   людских   деяний,   ни   умышленных,   ни
сомнамбулических! Вот так.
     Сам  я,  что ли, все это сделал и заставил себя  забыть??? Так сказать,
игра  с  самим собой, чтобы добавить  перцу в  бессмертное мое бытие?  Ночью
делаю  -- утром забываю и потом  заполняю  без остатка свой  день погоней за
тенью от собственного  хвоста, которого  у меня не имеется. Чтобы  следующей
ночью опять перекинуться в  сомнамбулического  проказника... Не-е-ет, только
не это, я уверен, что не пошел  бы  на такое и не пойду, пока нахожу в  себе
любопытство идентифицировать себя мыслящей особью. Одно дело чудить по мирам
и дурачиться,  и совсем другое --  ставить под сомнение целостность своего Я
ради дурацких этих игр  с памятью, пространством и человечеством. Это подкоп
под самого себя с закладкой  мины, которая взорвет  обязательно безвозвратно
это самое Я и никто об этом не узнает, даже чтобы посмеяться над совершенной
глупостью! Нет  и  нет. Но  что тогда - да? Откуда разрушения? Ревнивец-муж,
заподозрив  неладное, стал вдруг мстителем-колдуном,  прямо из  рейса рогами
небо  замесил  и  шторм  наслал?  И опять нет же, если даже  и  был  шторм в
пределах одной,  отдельно  взятой квартиры, то и  он  отнюдь  не был  вызван
причинами магического свойства, то  есть -- не мог быть наслан... Я проверил
тем самым "лучиком",  повторяю... А  его  самостоятельное, такое прицельное,
возникновение  -- слишком маловероятное,  неотличимое от нуля допущение, для
того,  чтобы  его  можно  было  принять  хотя бы  за боковую версию, слишком
невесомое. Я настолько удивился событиям этого  странного утра, что допустив
компромисс  по "точечному"  применению  своих возможностей,  почти готов был
сорваться  и  использовать  мои  силы  во  всей полноте,  лишь  бы  получить
немедленный  ответ на загадку... Но  удержался и  очень себя за  это  хвалю.
Отгадки  --   они  ведь   всегда  разочаровывают  нас   своею   унизительной
обыкновенностью, простотой. "Так просто? Как же я сам не  догадался??? А. да
нет, я-то почти догадался,  просто... не успел..., некогда  было как следует
подумать...  ну конечно, когда все отвлекают, а тут своих забот полно... Да,
это была элементарная загадка".
     Вспоминаю осколочек  времени  в одном из времен  (в шкатулке памяти, не
всей, лишь той части ее, которая всегда при мне, возле сердца - а моя память
дурочка  и, вдобавок, скряга несусветная!  -  это воспоминание лежит в груде
таких  же бесполезных безделиц, но почти на самом виду, поверх многих) мирок
позднего  средневековья  в  одном  из  миров.  Но  не  в  пасторальном  моем
Вековековье,  а в  нормальном  человеческом мире,  где  сперва  убьют, после
горько  каются, а потом наоборот, сперва истово каются, до убийства... Я был
там феодальным властителем среднего пошиба, хотя титул мой едва помещался на
стандартном  пергаментном свитке,  хоть  зубами  его  растягивай... Шлем  на
парадных  церемониях я  носил  серебряный, открытый, такой же и на гербе, за
баснословную, кстати, цену составленном и включенном в королевский гербовник
герольдами  соседнего  королевства-метрополии,  бывшими  землями  которой  я
владел, на правах законного самостоятельного сюзерена. Владения мои включали
три близлежащих городка, дюжину баронств, два графства, силою отторгнутые от
соседних  королевств, номинальное,  реально  уже  не  существовавшее  к тому
времени, состоящее буквально из герба и титула,  герцогство на правах нашего
(моего, в  смысле) вассала.  Итого  -- километров, примерно,  тысяч шесть  с
половиной квадратных, окруженных по периметру  дюжиной крепостишек побольше,
содержать которые, с кормом, с  ремонтом, с гарнизоном - была одна из ленных
повинностей моих добрых баронов - по крепости на нос. Плюс засеки,  сторожки
и заставы... Сам  я  де-факто  и  де-юре обладал всеми привилегиями низшего,
среднего  и высшего  суда, вешал  и  миловал  сугубо  по  прихоти,  либо  по
ситуации, и  никому, даже  формально,  присяги  на вассальную преданность не
приносил, хотя соседи, из  крупных  королей и князей,  периодически склоняли
меня к этому посулами и  угрозами. Им нравилось воевать, но  я-то вообще для
этого жил в то время и в том месте, и был я очень талантливым полководцем...
И удачливым. Но ленивым, это тоже следует  признать, не то быть бы мне и  по
сию  пору тамошним императором всея континента...  А  зачем? В карьере самое
важное -- вовремя остановиться, не то процесс станет самоцелью и ты так и не
вкусишь  плодов  от  дел  своих,  изнывая  от жадности и  усилий.  Своих  же
поданных, баронов особенно,  я держал в умеренном страхе, чтобы побаивались,
но и  чтобы зубы показывали, не теряли хватку и боевой дух. Время от времени
я усмирял кого-нибудь из строптивых, обязательно побеждал и вешал на воротах
собственного замка, но никогда не трогал наследника и род, титулов и лена не
лишал,  проскрипции не вводил: папа провинился  -- он  и отвечай,  остальные
по-прежнему  добрые мои поданные, а у себя полновластные  хозяева.  И,  надо
сказать,   все  все  правильно  понимали:  потерпят  судом  положенные  дни,
поскорбят, вынут из петли покойного, похоронят по всем правилам, в фамильном
склепе, и шлют ко мне в замок "ихнего" наследника -- присягать на вассальную
верность. А что он там про  себя думает -- так это его частное дело, я давно
привык в чужие мысли не заглядывать... Разве что очень уж припрет. Обращению
с мятежными поданными я научился вприглядку  у  маркизов Короны из  Древнего
Мира и это было поистине драгоценное знание.
     Сколотил  я  себе княжество (на  королевство  оно,  все  же, не тянуло)
великими ратными трудами и закулисными  интригами,  за каких-нибудь двадцать
лет  и   очень  этим  гордился,   потому   как   начинал  с  нуля,   простым
наемником-грабителем. Средняя продолжительность жизни в том мире была лет за
сто  с  лишним, при  высокой,  правда,  смертности от насильственных причин,
коэффициент взросления  и старения, примерно -- в  два нынешних земных,  так
что "на пожить" хватало. Но это я отвлекся.
     Труднее всего оказалось организовать  мой Дом  и  весь  княжеский двор,
когда пришла для этого реальная  возможность и сила,  потому что вроде бы  и
рыцарских романов до дури и опыт  придворный был, и золота в казне довольно,
а как  начнешь  рассчитывать по  времени и  деньгам повседневную  жизнь моей
светлости, так хоть вешайся -- такая тоска и неразбериха в быту и  кадрах. Я
же  воевать  и пировать сюда пришел,  а не кур  на  яйца щупать. Однако же я
весьма  удачно женился на поданной, юной дворяночке-бесприданнице, скромной,
без физических изъянов, с  хорошей  родословной,  вскорости  после  женитьбы
подобрал себе  воровитого, но предприимчивого и распорядительного  мажордома
-- это нечто вроде  мэра моего  княжеского замка и иных личных владений  - и
дело пошло! Постепенно  и быт, и этикет сложился. Большой  церемониал, малый
церемониал...  Прием   послов,  объявление   войны,   жалование  землями   и
титулами... Отъезд  на  войну и грабежи -- о,  это было упоительное зрелище,
всем  праздникам  праздник!  Трубы  воют,  барабаны  гремят, войско  мое  --
сплошной  блеск  доспехов, знамена, ленты, плащи!.. В  центре процессии  Моя
Светлость, на вороном коне, во главе сотни гвардейцев, отборной моей охраны,
отчаянных  рубак... Чуть  ли ни  со  всего  княжества  женщины сбегаются  на
проводы,  все в самых заветных  нарядах, накрашенные-напомаженные, только  и
знают, что цветами швыряться из толпы... Моя же государыня-княгиня -- строго
по этикету:  на балконе,  в окружении придворных  дам, при Большой княжеской
короне,  нам  платочком еле-еле, улыбка царственная,  едва  заметная.  И  не
подумаешь, что всю ночь белугой ревела...  Сколько бы ни возвращался я цел и
невредим  -- все равно  боялась  на войну  провожать... Известно, что  самые
злоактивные  мужеложцы  в  мире   -  это  жены-домохозяйки,  которые  маются
бездельем, а пуще того -- скукою малого своего мирка. У меня все было совсем
иначе. Жену я держал  в  строгости,  особенно во всем,  что касалось секса и
управления государством, бить -- никогда не бил, ни разу руку не поднял,  но
приучил  и не  помышлять о  запрещенном; зато в остальном, включая мещанские
творческие инстинкты по управлению немалым нашим хозяйством, дал полную волю
-- и горя с  тех пор  не знал! Мажордом был очень умен и умел уворовать даже
под  бдительнейшим оком моей ладушки-княгинюшки, поэтому я  не счел  за труд
примерно раз  в  три месяца  брать его с  поличным, отводить  в  застенок  и
собственноручно избивать его смертным боем -- очень больно, но так, чтобы не
калечить, не вредить основному здоровью. Кнутом я, конечно,  приказывал бить
его в четверть силы,  но кровоподтеки на морде от моих сиятельных кулаков, в
качестве   наглядной  агитации   оставлял,   естественно,  ибо  моя   прямая
обязанность  блюсти  высокий имидж власти и справедливости. Чем выше кнут  -
тем проще пряник. Об этом  всегда следует  помнить, карая и наказывая  слуг:
чем больше ты их запугиваешь -- тем врагам проще подкупить их или склонить к
измене.
     Ворованное  конфисковывалось  обратно  в  казну,  штрафы  я   на   него
накладывал (но  умеренно, без встречного, так сказать, лихоимства), по морде
учил,  перед  челядью  стыдил --  ничего не помогало. Любое  брюхо к  учению
глухо, любое. Голодный был --  воровал, зажирел  --  все равно ворует. Это у
него  было  вроде  инстинкта и  хобби:  придумать  ход,  канал, способ  -  и
уворовать... Зачем? Жратвы, одежды,  питья, жилплощади  у него было вдоволь,
платил  я  ему щедро,  чуть  ли  ни напоказ, поскольку сам я всегда был  при
полной казне, платил  так,  чтобы ему  хватало на любые  разумные  прихоти в
пределах  существовавшей  на  просторах   местных  республик,  маркизатов  и
королевств  денежной системы... Он  ведь был  бессемейный, кому копить,  для
кого? Не жилось ему иначе, видимо, пресно казалось без  острых  ощущений...!
Только по этой причине я придерживал его относительно невысоко по  служебной
лестнице,  в  мажордомах,  а  в  канцлеры продвинул другого, пусть  и  менее
способного, зато  не маниакально ворующего.  Но это-то  все было  понятно  и
терпимо, в рамках логики и приличий...
     А вот был у меня шут Крохомор, из пленных, приближенный к моей особе за
злой и веселый  нрав, за абсолютную непрактичность и неспособность ужиться с
кем  бы то ни было из челяди и домочадцев. Любил он только домашних животных
--  кошек, собак,  лошадей. Ну  и меня,  как я был уверен...  А ведь  стоило
только задуматься -- я ведь не собака, за что бы ему меня любить? За то, что
я  ему жизнь спас? Так ей  бы  ничего  не  угрожало,  не пройди  я  тогда  с
"ознакомительным"   рейдом  по   чужому  пограничью.   За   то,  что  я  его
обувал-одевал и  никогда не бил? --  так к этому привыкают  мгновенно, как к
дыханию,  и  каждодневной  благодарностью уже  не  пышут...  Колпак  ему  не
нравился?  Ошейник?... Но это  общепринятая  униформа по его  статусу, и  он
действительно     же    был    слегка     ку-ку:    явственно     выраженный
маниакально-депрессивный  психоз,  в  почти  постоянной   стадии  мании,   с
жесточайшими, но очень редкими приступами депрессии. Вот  такие приступы мне
приходилось втихаря купировать,  либо ослаблять в несколько раз, не то бы он
непременно руки на себя наложил во время одного из них...
     И, значит, заметил я "верхним чутьем", что Крохомор, шут мой и любимец,
каждое  воскресенье после  обеда переходит  из своего обычного  приподнятого
состояния -- в ликующее, причем, пытается это  от меня  скрывать. Регулярно,
как часы, каждое воскресенье. Попытался  я у него обиняками выудить  причину
-- заперт! И так, и сяк прикидываю -- не пойму! Почти год я  бился над  этой
интеллектуальной  загадкой -- и все  впустую. Пить он не пил, ничего другого
дуреобразующего во дворце также не было, тут я следил в полную силу за своим
окружением... За  воротами -- сколько угодно,  лишь  бы не  попадались мне и
моему прево, а в доме моем -- ни-ни! Я уж, грешным  делом, стал  подозревать
его   в  связях...  черт  знает  каких-то  порочных  связях,  сейчас  уж  не
вспомнить...
     Короче, выследил я  его: он, пользуясь малым  воскресным  церемониалом,
тем, что он собственноручно приносит мне обед в  столовую палату, тем, что я
ему доверял больше всех  остальных  -- так  он  плевал мне в  пищу! Слюна не
отрава -- и я ее не чуял, потому что сторожился совсем от иных добавок!
     Каково??? А  я  целый год ел все  это - ему на тихую  радость,  жевал и
глотал, пребывая в исследовательских, экюль-пуаровских грезах...
     Застукал я его приватно, без свидетелей, в одно из воскресений, или как
оно там  называлось...  В один из регулярных праздничных дней, короче, когда
хлопотливые будни  сменяются  ничегониделанием: буйным  и  пьяным  в  местах
скопления простолюдинов и сонным и унылым в господских замках...
     Впрочем, и мы, феодалы-диктаторы, умели, когда душа просила, погулять и
посвинячить на пышных пирах...
     Посвинячить  -- не значит во  всем  уподобляться  этим грязным  вкусным
животным, вовсе нет,  посвинячить  - это, пользуясь обстановкой праздничного
обжорства и пьянства, -- просто дать отдохнуть  унылым  правилам приличия  и
этикета и выпустить наружу  пар  и инстинкты. Задача хозяина  следить, чтобы
все  это  не  выходило  за  рамки  определенных  границ,  широко,  но  четко
очерченных.
     Где-то я читал, что  вот, де  мол, в  средневековых замках  всеохватное
скотство процветало:  где жрут  высокие гости,  там и гадят,  плюют, блюют и
испражняются... Во-первых, у меня это было абсолютно  не так. Все мои  гости
на  пирах  знали,  где  расположены  отхожие  места,  отдельные  для  дам  и
кавалеров,  и даже спьяну никогда не путали, ибо за этим следили специальные
пажи и  служанки.  Во-вторых, я  и  при чужих  дворах во  всех  мирах немало
тусовался...  Ну, если повальная пьянка и контингент быдловатый -- то всякое
бывает в смысле дерьма и пакостей, но это исключение, а не правило. Всегда и
во  всех Домах, из  устоявшихся,  проверенных войнами,  временем  и  бурями,
непременно действуют жесткие нормы и правила гигиены, чаще несовершенные,  с
предрассудками,  но  всегда и  обязательно -- с  наличием  здравого  смысла,
обогащенного опытом предыдущих поколений...  Любой толковый правитель знает,
что под  слоем  "гламура"  и  этикета  скотское естество поданных  и  гостей
неискоренимо, но оно  должно жить тайно,  с оглядкой и стыдом, в  специально
отведенных закутках и не пачкать твой герб и стяг...
     Крохомор  думал,  я  за  столом  жду,  ложкой  стучу, а  я  сзади стоял
неслышно... Ох, как он задрожал, покраснел, побледнел... Бубенцы трясутся --
но поднял  вдруг  голову  и  осмелился в  глаза мне  посмотреть.  Если  бы с
ненавистью,  как мужчина --  я  бы  еще,  может  быть,  надумал  пытать его,
повыспрашивать о причинах,  но он чуть ли  ни с  мольбой на  меня уставился,
типа, думал,  что я  его,  может быть, пойму и прощу,  буду взвешивать  за и
против... А у меня правило  простое,  воинское: живых не  переспоришь. Меч у
меня  всегда был с  собой,  даже в  спальне близ руки лежал, так я не говоря
худого  слова,  вообще молча --  о  чем мне с  ним теперь  разговаривать  --
разрубил его пополам, но вдоль, но с  одного удара.  "Ничего личного"  - это
всего лишь мантра  палача, дабы отделить  профессию от уколов совести, я  же
отродясь не играл  в  беспристрастность, когда  речь идет  о моих интересах:
удар -- и жаркой радостью руку тряхануло!..
     И обе его  половинки,  и  испорченный ковер - на  помойку,  его любимым
собакам  на погрыз, никому ничего не объяснял,  даже супруге... Никто  и  не
разу не  спросил,  между  прочим,  только  женушка, подбиваемая подружками и
наперсницами из фрейлин и приживалок, и осмелилась однажды: когда я разомлел
после  ужина  да  супружеских объятий и готовился  заснуть, подлезла  ко мне
подмышку, примостилась поудобнее  и медовым голосочком поинтересовалась  "за
что"? Готовая,  впрочем,  сию  же  секунду отступить,  смиренно  покаяться и
попросить  прощения  за  пустую  бабскую  глупость  у  своей умной  свирепой
половины. Хитрая -- слов нет, с подходцами, но при этом честно меня боялась,
не  битья,  конечно  же,  но бровей  нахмуренных,  сопения,  а  то  и гнева,
срываемого впрочем, на других и никогда на ней.... Что греха  таить -- очень
я ее любил, женушку мою, и верил ей, и всегда  втихомолку прощал ее невинные
коварства. Верить