ный удар справа налево, через
локтевой сустав под ребра. Генерал принял меч  наручнем,  покачнувшись  от
этого удара, и наручнем же сделал ответный выпад. Кисть с  зажатым  в  ней
мечом отделилась  от  предплечья  и  упала  на  дно  лощины.  Но  мальчик,
распластавшись в падении, попытался дотянуться до меча, и  генерал  ударил
его сапогом в голову. Все это заняло  чуть  больше  секунды.  В  следующую
секунду Аннабель и ее спутники стояли лицом к нападавшим, выставив мечи, а
те с прежним напором шли в открытую атаку.
     Мечный бой скоротечен - и, чем искуснее бойцы,  тем  короче  схватка.
Пятеро налетели и почти сразу откатились - трое; один чужак  и  один  улан
легли под ударами. Теперь инициатива была уже  не  их.  Аннабель,  угрожая
острием меча и закрываясь наручнем от атаки снизу и слева,  стала  теснить
доставшегося ей в противники чужака; он отходил назад и направо,  готовясь
нанести "эли-хо" - колюще-рубящий удар в бедро или  в  пах  на  предельной
дистанции. Но для этого ему нужно было заставить Аннабель  отступить  хотя
бы на шаг. И Аннабель, будто  бы  готовя  верхнюю  атаку,  сделала  шаг  в
сторону, а потом шаг назад. Чужак нырнул - резче и дальше, чем в  глубоком
выпаде  -  и,  опершись  на  левую   руку,   провел   классический   удар:
снизу-косо-вверх.  Но  вместо  податливой  плоти  сталь  встретила  сталь:
Аннабель, упав на колени, закрылась клинком. Движение  кисти  -  и  клинок
чужака взлетел вверх, пропуская удар; движение плеча - и  лезвие  вошло  в
шею.
     Берт уже покончил со своим и шел на  помощь  генералу  -  тот  кружил
вокруг  улана  явно  без  желания  разом  покончить  дело.  Он   выманивал
противника на удар, стремясь обезоружить. Улан же удара никак не  наносил,
лишь угрожая мечом. Похоже было, что он согласен на ничью.
     - Бросай меч, солдат! - собравшись, чтобы  не  дать  фальшивой  ноты,
крикнула Аннабель. - Это говорю я, твоя королева!
     Танец  замедлился,  потом  остановился.  Генерал  стоял  в   защитной
позиции. Улан повернул голову и посмотрел на Аннабель.
     - Мой властелин - король Герман, - сказал  он.  -  Тебя  я  не  знаю,
госпожа.
     - Мой брат Герман мертв, - сказала Аннабель.  -  На  троне  подменыш.
Кукла. И ты это знаешь, солдат. Все это знают.
     - Ты говоришь страшные слова, госпожа...
     - Брось меч, солдат. Я не смогу  испугать  тебя  тем,  что  иначе  ты
умрешь. Но ты умрешь, служа злу - а это, думаю, тебя испугает.
     - Меня уже ничто не испугает, госпожа.
     - Тогда повинуйся.  Следуй  голосу  чести.  Я  -  Аннабель,  законная
королева Альбаста. Меня изгнали из страны, но  не  смогли  лишить  короны.
Теперь я возвращаюсь.
     - Госпожа... - голос улана  внезапно  сел.  -  Госпожа,  я  не  прошу
доказательств... но знак! Дай мне знак!
     Он стоял уже, опустив меч, и в  лице  его  было  что-то  молитвенное.
Аннабель, усмехнувшись одними губами,  острием  меча  вырезала  квадратный
кусочек дерна, подняла его за траву - как поднимают за  волосы  отрезанную
голову  врага  -  и  подбросила  над  собой.  Восьмиобразное  движение   -
мгновенный стальной высверк - и четыре кусочка дерна покатились по земле.
     Встав на колени, улан положил свой меч на землю.
     - Твой раб и воин, моя  королева,  -  с  поклоном  сказал  он.  -  Я,
дворянин Веслав Бернард, присягаю тебе и клянусь служить воле твоей, и под
руку твою передаю жизнь мою и смерть... Сзади! - крикнул вдруг он.
     Тощий и оборванный, с черным от крови лицом, на них  шел  тот,  кого,
казалось, уже одолел генерал. Мальчик, ехавший на крестьянской  лошадке...
Тяжелый двуручный меч, зажатый в тонкой руке, со свистом рассекал воздух.
     - Он не видит! - крикнул улан. - Просто пропустите его!
     Верно - глаза мальчика были плотно закрыты отекшими веками. И все  же
он шел прямо на них...
     Берт оттащил Аннабель немного назад.  Генерал  и  улан  сдвинулись  в
другую сторону. Чудовище прошло по  освобожденному  для  него  коридору  и
стало удаляться. Меч все быстрее мелькал в воздухе. Не в силах сдвинуться,
все смотрели вслед мальчику. Что-то должно было произойти.
     Произошло.
     Не справившись с инерцией тяжелого клинка, мальчик отсек себе  голову
и правую, уже  покалеченную  в  схватке  с  генералом,  руку.  Покачнулся,
пропустил шаг - и двинулся дальше,  безголовый,  бескровный,  все  так  же
размахивая мечом.
     Чтобы не закричать, Аннабель зажала себе рот.
     Солнце  клонилось  к  закату,  когда  четверка  всадников   покинула,
наконец, приграничную полосу и углубилась в лес Эпенгахен.  Темная  прямая
дорога, мощеная вулканической плиткой, вела к заброшенному курорту того же
названия. Здесь их  не  должны  были  ни  встречать,  ни  выслеживать:  по
неизвестной причине чужаки никогда не входили в Эпенгахен. От альбастьеров
в отсутствие чужаков - гернотов, как они называли себя сами,  или  упырей,
как их называли в  коридорах  власти  Конкордиума,  -  особого  усердия  в
преследовании нарушителей границы можно было  не  ждать.  Улан  рассказал,
каково чувствовать себя рядом с чужаками - испытываешь  буйную  радость  и
желание сделать все, чтобы им понравиться; а потом приходят  отвращение  и
стыд... и избавиться от этого можно, только вновь оказавшись рядом с ними.
Есть люди, говорил он, которые не отходят ни на миг, а  если  их  оторвать
силой - умирают в муках. Есть другие, такие, как  он  сам  -  им  все  это
мерзко, но они не в  силах  противостоять  волшебству.  И  есть  немногие,
которые - в силах. Генерал слушал его и кивал крупной своей головой.
     Тяжелая рысь тяжелых кавалерийских жеребцов укачивала,  умиротворяла,
и умиротворяли проплывавшие навстречу  и  мимо  белые,  в  зеленых  пятнах
нежного мха, стволы платанов,  и  стайка  пестрых  птиц,  пересвистываясь,
сопровождала всадников, внося веселое оживление в пейзаж - и ничто внешнее
уже не могло помочь Аннабель совладать  с  нервной  дрожью,  и  оставалось
только держаться, держаться из последних сил, так, чтобы никто посторонний
не мог заподозрить  душевных  мук  и  метаний  под  панцирем  королевского
спокойствия... Это было почти невыносимо.
     Да, первый  в  ее  жизни  бой  прошел  успешно,  и  не  канули  втуне
тяжелейшие  тренировки  у  Эльриха  Тана,  первого  меча  Конкордиума,   и
странная, ни на что не похожая учеба у Дракона... и, может быть, это  сила
и искусство Дракона направляли ее меч...  как  сила  и  искусство  чужаков
направляли меч того  оборванного  мальчика...  Мысли  об  этом  тоже  были
невыносимы. И, как дрожь, их следовало сдерживать хоть из последних сил.



                       ВИТО, ИЛИ ДМИТРИЙ ДМИТРИЕВИЧ

     В механическом  цехе  ремзавода  стоял  чад.  Повизгивал  вентилятор,
нагнетая воздух в самодельный горн. Когда  Дима  вошел,  Архипов  как  раз
вынимал длинными кузнечными клещами из горна белую от жара трубу. Подержав
ее секунду на весу, он стал небыстро погружать ее одним концом в  ведро  с
машинным маслом. Звук был - как от дисковой пилы, напоровшейся на  гвоздь.
Фонтан масляного дыма и пара ударил вверх. Наконец, вся труба  погрузилась
в жидкость и багрово светилась там,  остывая.  Подождав  немного,  Архипов
вынул ее, черную, маслянистую и дымящуюся,  и  вернул  в  горн.  Вспыхнуло
желтое пламя. Через несколько  секунд  он  ее  поднял  -  труба  светилась
темно-вишневым светом - и замер, ожидая, когда свечение погаснет. И  после
этого бросил с грохотом на железный лист, где в беспорядке валялись  такие
же и всякие прочие серо-сизые детали.  Потом  выключил  вентилятор,  обтер
руки о фартук и повернулся к Диме.
     - Принес?
     - Сомневался? - усмехнулся Дима. - Принес. Куда высыпать?
     - Даже высыпать? - Архипов огляделся. - Тогда сейчас...
     Он отслонил от стены  фанерный  лист  и  положил  его  на  пол.  Дима
опорожнил сумку и Татьянин рюкзак.
     - О, елки, - сказал Архипов. - Теперь мы короли.
     - А у тебя тут как? - спросил Дима.
     - К ночи четыре штуки будет. Да вчерашних две...
     - Дай мне штук несколько патронов для "ТТ".
     - Добыл "ТТ"?
     - Ага.
     - Хорошая машинка. Сам возьми - вон в том ящике, под ветошью.
     Дима заглянул в ящик. Пистолетные патроны - макаровские,  похожие  на
орешки, и бутылочки тэтэшных - лежали частью  россыпью,  а  частью  уже  в
снаряженных обоймах.
     - Возьму обойму, ладно?
     - Ну, бери. Василенко если прикопается - отдай.
     - Если успеет прикопаться...
     - Поплюй.
     - А что плевать? Сегодня, наверное, начнется всерьез...
     - Думаешь, сегодня?
     - Похоже на то.
     - Тогда, Дима... Я могу попросить тебя об одной вещи?
     - Проси.
     - Понимаешь, я не вполне  понимаю,  какая  роль  моей  Лиды  во  всем
этом... но явно не последняя. А с другой стороны, идти  тебе  домой,  быть
там одному - не стоит. В общем...
     - Поохранять Леониду?
     - Да.
     Интересно,   подумал   Дима,   это   просто    совпадения    -    или
кому-то-там-наверху нужно, чтобы сегодняшний  приход  тьмы  я  встречал  в
архиповском доме?  Господи,  какая  разница,  сказал  внутри  него  кто-то
прерывающимся голосом, какая разница, случайно это или преднамеренно, если
сегодня уже все может быть кончено?  Идут,  может  быть,  самые  последние
часы, а ты сидишь зачем-то в этом чаду  и  размышляешь  о  ненужном...  Он
заставил голосок заткнуться и прислушался к  организму.  Страх  не  давил.
Лежал себе где-то на дне и лежал, тяжелый, да, но тихий  -  как  утонувший
кит. Но ведь и правда - последние часы... и прожить их следует так,  чтобы
не было мучительно больно... В ответ на  цитату  заныли,  застонали  раны.
Сволочь паук, хуже рыси...
     - Чего так морщишься? - спросил Архипов. - Не в масть?
     - Нет. С пауками врукопашную схватился.
     - Елки. Тебя же лечить надо. Лихорадка свалит. Дуй в  больницу,  пока
светло.
     - Проехали уже. Сразу надо  было...  Теперь,  если  яд  попал  -  уже
всосался.
     - Что ж ты, тварюга, себя не бережешь? -  нахмурился  Архипов.  -  На
тебе столько всего завязано...
     - Напали, Петрович. Я их не искал.
     - Рассказывай... В общем, учитель, иди ко мне, вот  тебе  ключ,  Лида
часов в восемь придет - тут уж ты  ее  одну  никуда  не  отпускай.  А  сам
вздремни, как удастся. Ночь будет лихая. Сколько уже не спал?
     - Я помню, что ли? - Дима положил ключ в карман. - Тебя когда ждать?
     - Ну, к полуночи точно буду. И захвати заодно изделие...
     Изделие Архипова, обернутое тряпкой, было увесистым. Дима взвесил  на
руке - килограммов шесть. Сплошное железо.
     - Специально утяжелил, -  пояснил  Архипов.  -  А  то  отдачей  плечо
начисто отшибало.
     - Заряжен? - спросил на всякий случай Дима.
     - Патронник набит, - сказал Архипов. - Так что,  если  что  -  затвор
только передерни...
     - Ага. А пули - серебро?
     - Серебро.
     - Хорошо, Петрович. Все сделаю,  как  ты  велишь.  Но  постарайся  не
задерживаться.
     - Да постараться-то я постараюсь... получится  ли?  Хоть  эти  четыре
начатых закончить бы...
     - Петрович, - сказал Дима. - А не ерундой мы занимаемся, а?
     - Ночь покажет, - пожал плечами Архипов.
     Дима заснул, вздрогнул  и  тут  же  проснулся.  Это  повторялось  уже
несколько раз - не было сил сопротивляться сну, но и уснуть - тоже не было
сил. Стараясь не потревожить Татьяну, он высвободил левую руку и поднес  к
глазам часы. Две  минуты  одиннадцатого...  И  тут  же  за  стеной  хрипло
заворчали ходики. Звук был мерзкий.
     - Ты думаешь, уже пора? - не открывая глаз, спросила Татьяна.
     Дима молча провел рукой по ее волосам. Пора, подумал он. Что значит -
пора?  По-ра.  Бессмыслица...  Чуть  только  задержаться  на   чем-нибудь,
присмотреться - все бессмыслица. Становится бессмыслицей. Хотя только  что
было наполнено смыслом. И даже преисполнено. Смыслом. Смы-сло. Нет  такого
слова.
     - Ты молчишь. А я такая счастливая...
     Я тоже счастливый, молча ответил он. Такого  счастья  отпускается  на
раз пригубить, и то не  каждому.  Может,  именно  потому,  что  на  раз  и
пригубить...
     - Как я тебя люблю... - прошептал он.
     - А как? Вот так, да? - она, изогнувшись, потерлась об него  бедрами.
- Ох, как сразу сердце у тебя застучало...
     - И так... и не только так... и...
     - Т-сс... Иди ко мне...
     - Танька...
     - А потом... это все кончится, а  мы  вдруг  останемся...  рожу  тебе
кого-нибудь...
     - Обязательно...
     - Оно же кончится... но ты только держи меня  покрепче...  меня  надо
крепко держать, я же дурная...
     - Ты моя...
     - Твоя... чтобы ты делал со мной, что хочешь...
     А потом, когда напряжение достигло  высшей  точки,  произошло  что-то
такое, чего никогда еще с ним не происходило. Он исчез. Он, Дима, человек,
мужчина - перестал быть здесь и сейчас, и  никакими  словами  нельзя  было
назвать то место и ту сущность, в которых он оказался. У него не было тела
- и был миллион тел. Все чувства разом овладели  им,  будто  плеснули  все
краски, будто заиграли во всю мощь все инструменты  огромного  оркестра...
Это был долгий миг, за который можно  успеть  познать  весь  мир,  и  лишь
потрясение не позволяет использовать его с этой благой целью. Но, наконец,
и этот миг прошел, и Дима вернулся в  свое  расслабленное  тело,  с  новой
остротой ощущая нежное чужое тепло...
     Его разбудило прикосновение к щеке. Татьяна, уже  одетая,  сидела  на
краю раскладушки и тонкой рукой гладила  его  лицо.  За  стеной  слышались
голоса.
     - Сколько?.. - начал Дима, но тут часы хрипло кашлянули, и он  понял,
что времени прошло всего ничего.
     - Там этот блажной старик, - сказала Татьяна. - Кривошеин.
     - Охмуряет? - усмехнулся Дима.
     - Охмуряет. Послушать хочешь?
     - Придется.
     - Сейчас... - не вставая,  Татьяна  чуть  приоткрыла  дверь.  В  щель
проник желтоватый свет лампы - и глубокий уверенный голос Фомы Андреевича.
     - А как  тайга-то  горит,  Леонида  Яновна,  по  всей  матушке-Сибири
полыхает, и нет спасения. Второй такой год подряд идет, а будет и  третий,
ибо сказано: "И дам двум свидетелям  Моим,  и  они  будут  пророчествовать
тысячу двести шестьдесят дней. И если кто захочет  их  обидеть,  то  огонь
выйдет из уст их и пожрет врагов их. И будут они  иметь  власть  затворять
небо, чтобы не шел дождь на землю во дни пророчествования их, и власть над
водами - превращать их в кровь, и землю поражать всякой язвою..."  Год  им
остался, год только, а потом выйдет Зверь из бездны и поразит их, и  трупы
оставит на улицах Великого города, который духовно называем Содом, дорогая
моя Леонида Яновна, Содом, или Вавилон, или Египет, и голос с неба уже был
Божьему народу: выйди из того города, народ Мой, дабы  не  запятнать  себя
грехами его, ибо грехи те дошли до неба и вопиют. В  один  день  придут  в
Содом казни, и мор, и смерть, и плач, и  глад,  и  пламя  пожирающее,  ибо
силен Господь, судящий сей град. И цари земные, роскошествовавшие в нем, и
купцы, обогатившиеся от него, горько восплачут, когда увидят дым  и  пепел
на месте Великого града, ибо в один день погибнет такое богатство! И  свет
светильника не появится в нем, и голоса живого не услышать, ибо  чародеями
были вельможи его, и волхвованием их введены в заблуждение все народы. И в
нем найдут кровь пророков и святых - и всех убиенных на земле...
     - Неточно цитируете, Фома Андреевич, - лениво сказала Леонида. - Хотя
и близко к тексту.
     - Неточно цитировать неможно, - сказал Фома Андреевич. -  Можно  либо
цитировать, либо излагать - что я, с Божьей помощью,  и  делаю.  Так  вот,
предвидя ваши  возражения,  любезная  Леонида  Яновна,  скажу:  да,  можно
счесть, что и о Берлине сорок пятого речь идет - видел я  его  и  дым  его
обонял. Мерзок был дым... И  Рим  горел,  подожженный  Нероном  -  вскоре,
вскоре после того, как Иоанну откровение было.  И  Константинополь  горел,
когда базилевсы его себя ровней Богу сочли, а которые - и повыше Бога. Все
грады - в едином Граде Великом  заключены,  и  этого  Града  гибель  Иоанн
описует...
     - Возможен ли конец света в одной отдельно взятой стране? -  все  так
же лениво спросила Леонида. - Старая хохма. А у вас получается - даже не в
стране, а в крошечном городке Ошерове...
     - В капле запечатлен океан, любезная Леонида Яновна, и каждый человек
- суть вселенная. Почему бы не быть нашему городу  средоточием  мира?  Тем
более, что подозреваю я - никакого мира там, за барьером,  не  существует.
И, следовательно, не существовало никогда.
     - Тоже не новая мысль.
     - А вас интересуют только новые мысли?
     - Вы правы, Фома Андреевич. Продолжайте, пожалуйста.
     - Что ж продолжать? Снята давно седьмая печать, и вострубили уже пять
ангелов. И отверзлись кладези бездны, и  вышел  дым  из  кладезя,  как  из
большой печи, и помрачились солнце и воздух от того дыма...
     - Так теперь очередь за саранчой?
     - Именно! Но я так мню: не одной саранчи следует  ожидать,  а  многих
тварей, и иных, может быть, и в людском обличии...
     Фома Андреевич замолчал, а Леонида  не  ответила,  и  повисла  долгая
пауза. И Дима понял, что Фома  Андреевич,  сам,  видимо,  того  не  желая,
коснулся какой-то скользкой - в Леонидином понимании - темы. А в следующую
секунду раздался тихий, но от этого не менее жуткий звук: будто по  стенам
дома, по потолку, по крыше провели несколько раз огромной мягкой кистью...
будто дом стал пустым  спичечным  коробком,  и  кто-то  тихонько,  разведя
краску... Потом это прошло.
     Дима обнаружил, что уже стоит, одной рукой прижимая к себе Татьяну, а
другой судорожно сжимая пистолетную рукоять. Шорох этот разбудил  какие-то
древние  оборонительные  инстинкты.  Осторожно  выдохнув  и  медленно,   с
растяжкой, вдохнув, Дима попытался расслабиться. Вряд ли получится...
     - Пойдем, - шепнула Татьяна.
     Он губами коснулся ее глаз и первым вышел на свет.
     Леонида и Фома Андреевич все еще стояли, глядя на потолок. С абажура,
как  опрокинутые  дымы,  текли  струи  пыли.  В  руках   Леониды   замерла
двустволка.
     - Ушло... - прошептал Фома Андреевич. Леонида молча кивнула.
     Дима вдруг почувствовал, как у него все болит.
     - Здравствуйте, - сказал он.
     Ему показалось, что Фома Андреевич вздрогнул.  Леонида  улыбнулась  и
положила двустволку поперек стола.
     - Подавил подушечку? - спросила она и хитро подмигнула.
     - Смени мне бинты, - попросил Дима.
     Он пыхтел, пока Леонида промывала и смазывала его раны и царапины,  и
слышал вполуха, как Фома Андреевич охмуряет  теперь  уже  Татьяну.  Потом,
когда боль приутихла, прислушался.
     - Вот,  кстати,  тоже  феномен,  -  говорил  Фома  Андреевич.  -  Дом
опечатанный, телефон в нем снятый, люди из дома в пропавших числятся  -  а
позвонишь, и ответят. И знают они о нас  поболе,  чем  сами  мы.  Как  это
объяснить с точки зрения позитивной философии? Или взять, например...
     - Да все равно мне,  как  это  объяснять!  -  уже  не  в  первый  раз
повторила Татьяна. - Потом когда-нибудь объясним. Сейчас не об этом думать
надо...
     - А о чем? Уж не "что делать?" ли вопрос задавать?
     - А чем плохой вопрос?
     - А тем, умница вы Татьяна Ивановна, что сам по себе  он  бессмыслен,
усечен, а потому заводит в видимый простым глазом тупик. Дабы  вдохнуть  в
него смысл, расширим  и  спросим:  что  делать,  чтобы?..  -  и  на  месте
многоточия пока ничего начертать не будем, потому что оно-то, неизреченное
пока, и есть самое главное. И прийти оно должно не от других людей, не  от
писаных истин, не от ума...
     - Кажется, я понимаю, - сказала Татьяна. - Какое-то заветное желание,
да?
     - Близко, но не совсем... Представьте - вот вы уже умираете. Что  вам
позволит умереть с восторгом, умереть счастливой? Не отвечайте,  не  надо.
Но вот в эту формулу, о которой мы говорили,  обязательно  следует  ввести
собственную смерть.
     - Вот как..