ые тоже изгибались в огне, будто только в нем
умирали сейчас окончательно. В море странных шепчущих  звуков  происходило
это, и дракон, совершив кошачий прыжок, медленно плыл сейчас над  головой,
и медленно - ду-у-у-ду-у-у-ду-у-у - били  автоматы,  и  в  брюхе  дракона,
непристойно-белом, рыбьем,  появлялись  дырки,  дырки,  дырки,  и  дракон,
изгибаясь на лету, пастью  пытался  схватить  невидимую  смерть  -  и,  не
долетев до моста, на котором  сгрудились  беспомощные  боги,  грянулся  на
землю - совсем рядом с Пашкой. Горячий кожаный запах исходил  от  дракона.
Ошеломленный неловким своим падением, обезумевший  от  боли,  он  вскочил,
озираясь, до жути похожий на  человека,  и  бросился  в  сторону  Леониды,
стоящей неподвижно с воздетыми к  небу  руками,  и  Татьяна,  хладнокровно
сменив магазин, хлестнула его длинной, от бедра, очередью - по голове,  по
шее, по  плечу.  Он  зашатался  и  остановился,  вертя  головой  в  поиске
обидчика, и Пашка, не до конца понимая, что делает, навскидку выстрелил из
обоих стволов  -  почти  в  упор.  Наверное,  пули  с  закатанными  в  них
подшипниковыми  шариками  пробили  драконью  броню:  он  вздрогнул  как-то
нутряно и издал тонкий свист -  как  закипающий  чайник.  Из  пасти  вновь
вырвался огонь, но слабо и бесцельно - над головами.  Секунду  дракон  был
неподвижен, а потом подался назад - и ударил хвостом.
     Пашку зацепило, наверное, средней частью хвоста, да еще не на  ударе,
а на замахе -  но  этого  хватило.  Земля  исчезла  из-под  ног,  небыстро
опрокинулась, скользнула под спину - и ухнула по спине.
     Раздался отчетливый хруст. Не было ни боли, ни страха. Рядом ступила,
дробя камни, драконья лапа.  Только  теперь  Пашка  осознал,  как  огромен
дракон: лапа  его  была  больше  человека.  Грохнуло  несколько  выстрелов
подряд, лапа убралась -  но  появилась  голова!  Голове  досталось  больше
всего, она вся была в  выщербинах,  залита  густо-зеленой  кровью  -  и  с
вытекшим левым глазом! Дракон  не  видел  Пашку,  и  поэтому  Пашка  смог,
поднявшись на четвереньки, отползти в щель  между  камнями.  Дракон  снова
пустил пламя - теперь по земле. Кто-то закричал - Пашка не видел, кто.  Он
вдруг остро ощутил свою безоружность. Над головой,  как  клинок,  свистнул
хвост. Пригибаясь, Пашка побежал туда, где должен был быть Дим Димыч  -  и
споткнулся об его вытянутые ноги. Он так и сидел, без движения, без цели и
без пользы. И лишь когда Пашка схватил его  магазинку,  он  сделал  слабое
движение: удержать.
     Остерегаясь, Пашка выглянул из-за камней. Дракон  в  полусотне  шагов
стоял на задних лапах, тонкий,  изогнувшийся,  как  кобра;  хвост  его  то
сворачивался кольцами, то расправлялся,  взметая  пыль  и  обломки  камня.
Передними лапами он зажимал себе живот. Наклонив голову, осматривался. Все
скрылись, и даже Леониды не было видно. Мост был пуст.  Рядом  с  драконом
что-то жирно горело, обволакивая его тяжелым грязным дымом. А  потом,  как
чертик из коробочки, перед драконом выскочил кто-то неузнаваемый и  поднял
автомат. Очередь - и зеленый проблеск метнувшейся лапы - одновременно...
     Человек исчез, а дракон упал на брюхо и забился. Передними лапами  он
скреб голову, стараясь содрать то, что мешает ему  видеть.  Летели  жуткие
ошметья, хлестала кровь. Хвост, как хлыст, сек землю. Потом дракон пополз,
слепой, задрав голову к небу, круша и вздымая все, что было  перед  ним  и
вокруг него. Невидящей головой он  обводил  полукруги,  и  светлое  пламя,
касаясь камней, становилось красным. Забирая влево, он  разворачивался,  и
Пашка с ужасом понял,  что  через  несколько  секунд  эта  сила  сметет  и
испепелит его.
     Дим Димыч подниматься не хотел,  он  ничего  не  видел  вокруг  себя,
ничего не понимал, его ничто не касалось. Пашка  в  ужасе  ударил  его  по
лицу, потом схватил за руку - и, к своему  удивлению,  поставил  на  ноги.
Теперь надо было его увести отсюда. Он  тащил  безвольного  и  бессильного
учителя между камней, поднимал, когда он падал и, рыдая, тащил  дальше,  и
только взбираясь на  насыпь  моста,  обнаружил  в  своей  руке  так  и  не
стрелявшую в этом бою магазинку. А потом с моста ему подали руку. Это была
Татьяна.
     - Дима, Димочка! - закричала она. - Дима, очнись же!
     Дим Димыч, узнавая ее, робко улыбнулся.
     - Спасибо, Пончик, - сказала она Пашке. - Я не знаю,  как...  -  и  с
ненавистью посмотрела на Леониду.
     Леонида стояла, отрешенная,  там,  где  кончался  мост  и  начиналась
поблескивающая дорога. Ее хитон,  грязный  и  прожженный,  свисал  с  плеч
неподвижно - хотя жгучий  ветер  с  пустоши  здесь,  наверху,  был  силен.
Дракон, воя, уже не полз по кругу, а крутился на  месте:  его  левые  лапы
судорожно царапали  землю,  а  правые  волочились,  цепляясь.  Что-то  еще
изменилось в пейзаже, но Пашка не мог понять, что. Потом Леонида с  трудом
приоткрыла рот и сказала, не глядя ни на кого:
     - Все. Уходите.
     - А остальные? - спросил Пашка.
     - Нет остальных, - вместо Леониды ответила Татьяна.
     - Уходите, - повторила Леонида. - Уже начинается...
     Тихий, но покрывающий все звук  возник  ниоткуда.  От  него  тяжестью
налились ноги, а вокруг стало пусто и холодно.
     - Бежим, - сказала Татьяна, сделала шаг в  сторону  Леониды  и  вдруг
остановилась.
     - Не туда, - еле ворочая языком, сказала Леонида. - Через  мост...  в
башню...
     - А вы? - задохнулся Пашка.
     - Бегите... хорошие... бегите... скорее...
     С трудом, не  понимая,  что  делается  с  ногами,  с  головой,  Пашка
потащился через мост. Овальное отверстие ворот медленно  плыло  навстречу.
Татьяна догнала его и вцепилась в рукав.  Другой  рукой  она  держала  Дим
Димыча.
     - Танька... что это?..
     - Потом, Пончик... потом... скорее... сил уже нет...
     - Леонида... почему?..
     - Держит нам... дорогу... не понимаешь?..
     Казалось, они поднимаются по крутой тысячеступенной  лестнице  -  так
трудно давался каждый шаг. Воздух стоял стеной. Последние  двадцать  шагов
были смертельно трудны. Ног уже не было  -  каменные  подпорки.  Свинцовые
подпорки. Нечем стало дышать - твердый воздух резал гортань.  Пашка  знал,
что они никогда не дойдут. А  потом  неожиданно  -  казалось,  ворота  еще
впереди - они повалились навзничь,  как  будто  лопнула  не  пускавшая  их
паутина,  и  поплыли  куда-то.  Здесь  было  темно.  Вскоре   овал   ворот
превратился в туманное пятнышко позади, а потом исчезло и оно.
     Может быть, прошли годы. Здесь ничто не напоминало о  времени.  Здесь
не было верха и низа, правых и виноватых, жизни и смерти. Здесь был покой.
Как маленький окаменевший зверь, спрятанный в скале, Пашка  висел  посреди
ничего без ощущений, чувств, мыслей и желаний. Но шевельнулась и поднялась
Татьяна, и стал свет, твердь  земная  под  спиной  и  затылком  и  мерзкая
искрящая боль в груди и боку. И Пашка застонал  протяжно  и  жалобно.  Все
кончилось, и нужно было, чтобы его пожалели.
     - Тише, Пончик, тише, - плача, сказала Татьяна,  -  не  расслабляйся,
нам еще идти и идти... у меня тоже все болит, я тоже  не  могу...  и  Диму
тащить, тащить ведь придется...
     И тут Дим Димыч приподнялся и посмотрел вполне осмысленно:
     - Куда это вы собрались меня тащить?
     - Димочка... - выдохнула Татьяна и опустилась на землю.
     - Погоди... где это  мы?  -  Дим  Димыч  заозирался,  и  Пашка  тоже,
насколько позволяла боль, закрутил головой.
     В самом  деле:  помещение,  куда  они  каким-то  непонятным  способом
попали, было странно: круглое, вернее,  цилиндрическое,  с  рядами  темных
квадратных окошек на  высоте,  оно  напоминало  то  ли  павильон  "чертова
колеса", то ли арену для гонок по вертикальной стене. В центре,  там,  где
должно было находиться колесо, стояло что-то,  похожее  на  песочные  часы
высотой с трехэтажный дом. Мощные колонны из полированной бронзы ограждали
саму колбу -  формы,  может  быть,  не  классической,  но  характерной,  с
перехватом  посередине.  Колба  была  абсолютно  черной,   без   малейшего
отблеска. Высокий  туманный  потолок  заливал  все  голубоватым  подменным
светом. Возле стены местами стояли какие-то зачехленные механизмы. Диаметр
помещения был метров тридцать, и никакого выхода из него видно не было.



              ВИТО, ИЛИ САЙР КСИМЕН, ИЛИ ДАН, ИЛИ ДИМ ДИМЫЧ

     На завтрак были другие плоды, с хлебным и ореховым  вкусом,  и  новое
питье, похожее на молоко, но не молоко. Старуха, госпожа Моника,  ела  как
птичка; Дан же ничего не мог с собой  поделать.  Ему  с  трудом  удавалось
держать себя в рамках приличий и не начать жрать, набивая рот и чавкая. Он
слышал, что так бывает, но не думал почему-то, что такое может быть с ним.
Это казалось непристойным и унизительным. Впрочем, старуха так не  считала
и явно была довольна аппетитом гостя.
     Гостя?  Такой  статус   устроил   бы   его   -   если   бы   не   был
противоестественен.  Впрочем,  все,  что  произошло  с  утра   вчерашнего,
бесконечно далекого дня, было противоестественно. Пропажа  Вирты,  бег  по
остывающему следу, проход сквозь траву, капище лесных, желание убить...  и
- медленные сборы, будто что-то  отводило  мысль  и  взгляд,  рысканье  на
тропе, хотя все было понятно, необыкновенная -  и  ожидаемая!  -  легкость
прохода, какая-то неполная, кастрированная месть,  невозможность  убить...
приветливость старухи, постыдный жор, чувства уюта и тоски,  чужие  сны  и
томящая боль в груди. Все, что происходило, происходило с ним  -  и  не  с
ним, потому что он не узнавал сам себя.
     - Ты кушай, сынок, - сказала старуха. - Кушай, я еще  принесу.  Этого
добра здесь - невпересчет. Вы там, небось, впроголодь живете?
     - Нет, - проглотив кусок, сказал Дан. - Не впроголодь... -  и  впился
зубами в ароматную мяготь.
     - А вкусноты такой все равно нет, - уверенно сказала старуха.
     Дан кивнул. Не вяленая баранина и не лепешки на воде...
     - А вот не поверишь - все это при мне началось, - сказала старуха.  -
Я маленькая еще была, у брата жила. Брат работника держал, а работник руку
имел, травы знал и шептать мог. И сделал работник садик,  повязал  его,  и
стал садик желания его исполнять. Ну, а ты знаешь - чем трава  лучше,  тем
подход к ней деликатнее. А брат раз перепил - с мужем моим потомошним -  и
в садике том уснул. И все - высосала его  трава.  Долго  найти  не  могли,
думали - в город уехал. На пятый, что ли, день его работник-то как  раз  и
нашел. Лежит вот такая куколка,  с  ладошку...  С  испугу  хотели  спалить
садик, а война же шла, ну, и - не до того оказалось...  И  вот,  видишь  -
расползлось. Теперь везде, считай, этот садик, а к добру это, к худу -  не
знаю.
     - И я не знаю, - сказал Дан. - Вчера  еще  знал,  а  сегодня  уже  не
знаю... Если б людей деревьям не отдавали - кто бы против был?
     Старуха помолчала, глядя куда-то мимо Дана. В окно доносились детские
голоса и тонкий - не собачий, а скорее, лисий - лай.
     - Никто ни в чем не виноват, - вдруг сказала она тихим чужим голосом.
- Так вот живешь, живешь, а потом понимаешь - никто ни в чем  не  виноват.
Убил бы ты меня - а виноват бы не был. И не убил - тоже не виноват.
     - Не понимаю, - Дан напрягся.
     -  А  никто  не  понимает,  -  сказала  старуха.  -  Рожали  нас,  не
спрашивали, хотим мы или не хотим. И мы рожаем, не спрашиваем.  Так  же  и
смерть принять... Пойдем, сынок.
     - К-куда? - поперхнулся Дан.
     - К Лекья-камнерезу. Он через скалы  короткий  путь  знает.  Проводит
тебя. А ты подумал - к деревьям? Нет, не твой черед... Да и не смерть  то,
а многие жизни. Так говорят.
     - И ты веришь, госпожа?
     - Мне все равно. Идем.
     - Моя жена... Она не хотела идти. Ее тащили. Несли.  Она  дралась.  Я
видел кровь на земле. Она любила меня, она хотела детей от меня...
     - Лес дает нам, что мы захотим. Но и берет,  что  захочет.  Она  была
лесной и посвящена лесу. Ты знал?
     - Она была моя.
     - Потом уже твоя.
     - Зачем все это? Зачем? Ты ведь знаешь. Скажи!
     - Кабы знать... А может, оно и лучше, что не знаем. Нам пора.
     Она взяла Дана за руку, как маленького, и повела к двери.
     В полость пушистого зеленого кокона шагнул он.
     Все было как в дымке, как в зеленом тумане.
     Налетели, кружась, легкие звуки.
     Паутинки запахов липли к лицу.
     Дан зажмурился и чихнул.
     И все исчезло.
     Все осыпалось, будто  ветхой  бумаге  стало  невмоготу  от  бешенства
красок и бешенства времени. Пыль осела, растекаясь по полу и взвихряясь на
сквозняках. Было пронзительно  холодно,  будто  пленочка  стен  прикрывала
собой массив вечного льда. Вито приподнялся на локте, сел. Он был один,  и
гипноген, присоединенный к эрму,  висел  на  странном  кронштейне:  ржавой
рапире, воткнутой в стену. Сквозь  попискивание  эрма  проступала  мертвая
тишина.
     Ноги подгибались. Мочевой пузырь был переполнен. Надо было выйти,  но
выходить не хотелось. Воздух пропитался страхом. Вито выдернул  рапиру  из
стены, присел несколько раз, держась за кушетку, потом решительно  подошел
к двери и толкнул ее. Дверь вела на галерею в каком-то  не  очень  большом
зале. Господи, сообразил Вито, ведь это дом, который  мы  заняли  перед...
перед... Память дала сбой. Что-то не так. Ага, но если  это  тот  дом,  то
туалет - вот эта дверь. Прекрасно...
     До чего же человек зависим от проклятой гидравлики! Вытесняет все.
     Облегченно застегивая штаны, Вито услышал за спиной шорох,  обернулся
- и подавился собственным криком. На него смотрело чудовище.
     Оно  спускалось  по  стене,  бесформенное,  покрытое  бурой  шерстью.
Мохнатые суставчатые лапы шевелились, не столько передвигая тело,  сколько
ощупывая путь. Несколько тусклых глазок, расположенных по кругу,  смотрели
тяжело и злобно. Волна жуткой вони ударила в лицо. Вито шарахнулся  назад,
инстинктивно выставляя перед собой  бессмысленную  рапиру,  споткнулся  об
унитаз и повалился навзничь. Мелькнула мысль, что надо успеть заколоться -
и пропала. И все пропало. Вито долго  лежал  без  движения,  потом  открыл
глаза.
     Изможденное лицо Томаша склонялось над ним.
     - Вот теперь, кажется, получилось, - сказал Томаш.
     - Может быть, - Вито сел. - Где остальные?
     - Все здесь, - сказал Томаш. - Микк ранен. А  Супер  побывал  у  тех.
Что-то они с ним сделали.
     - Разберемся, - сказал Вито.
     - Да, - кивнул Томаш. - Если честно, то на тебя вся надежда.
     - Разберемся, - повторил Вито. - Скажи лучше, где тут сортир?
     - Рядом дверь. Ты что, забыл?
     Вито прислушался к себе.
     - Нет, вроде бы, все помню. Так - спросилось почему-то.
     Он вышел на галерею, посмотрел  вниз.  Вильгельм  и  Стас  сидели  за
стац-эрмом и что-то  пытались  вытащить.  Проектор  выдавал  вулканическое
борение  форм.  Будто  парочка  гигантских   амеб   осваивала   все   позы
"Кама-сутры". На овальном столе неподвижно лежал Ноэль.
     В  сортире  странно  пахло:  смесью  горелого   пластика   с   чем-то
приторно-сладким. Пол был скользкий - присыпанный тонкой  серой  пылью.  К
журчанию  воды  в  бачке  примешивался  какой-то  посторонний  звук.  Вито
нерешительно вошел, огляделся. Вдруг из-за унитаза деловито  вышла  крыса,
посмотрела на Вито, постояла, развернулась и  ушла  обратно.  От  подобной
наглости он оторопел. Нет, сначала дела, потом - крысы...
     Дыра в стене была огромной: не  крысиная,  а  просто  барсучья  нора.
Зная,  что  делает  глупость,  Вито  достал  из  кобуры  свой   "вальтер",
передернул затвор, сунул руку с пистолетом в дыру и  нажал  спуск.  Ахнуло
глухо - и в лицо из дыры вылетело густое  облако  пыли.  Закашлявшись,  он
отскочил и стал протирать глаза. На этот раз повезло: под тентом оказалась
ручная лебедка с выносной стрелой. Вот, возьми  -  Татьяна  протянула  ему
чистый лоскуток. Дима приложил его к  глазам,  прижал,  выдавливая  слезы.
Потом провел несколько раз - от висков  к  переносице.  Лоскуток  сделался
черный. Стало можно видеть.
     - Пожалуй, достанет до окон, - сказала Татьяна.
     - Надо попробовать, - согласился Дима.
     Вдвоем они развернули  лебедку  на  ее  предназначенных  для  рельсов
колесах  и  подкатили  к  стене.  Потом,  крутя  визжащий  барабан,  стали
поднимать стрелу. До окон она не достала, но с ее конца дотянуться - можно
было попробовать.
     - Во-первых, я немного подлиннее, - предупреждая Татьянин ход, сказал
Дима, - а во-вторых, я не устал - в отличие от тебя.
     - У тебя же голова кружится, - сказала Татьяна. - Я же вижу.
     - Все прошло, - сказал он.
     Это было вранье, но  ничего  не  сделаешь  -  приходилось  врать.  Он
окончательно перестал бы уважать себя, уступи  ей  эту  честь.  Достаточно
того, что вырубился во время боя...
     - Ладно, - согласилась Татьяна. - Только давай мы тебя подстрахуем.
     Страховка  получилась  надежная:  тросом  лебедки  Диму  опоясали,  и
Татьяна, стоя внизу,  понемногу  наматывала  на  барабан  слабину.  Стрела
покачивалась, и голова кружилась  как  следует,  и  два  раза  Дима  чудом
удерживался на своей ненадежной опоре - и все-таки докарабкался до  верху,
ногой оплел ржавый железный  уголок  -  потом  качнулся  вперед  и  широко
расставленными руками оперся о стену. Поднял глаза. До нижнего  края  окна
было с полметра, не больше.
     Но и не меньше.
     Что ж... Он перенес ногу на верхнюю,  последнюю  перекладину,  другую
поставил  на  скобу,  огораживающую  ролик,  перебирая  руками,  распрямил
колени...
     Стекло. Вот оно, стекло.
     Теперь дотянуться до пожарного топорика за поясом...
     Он понял, что не сможет этого сделать. Если он отпустит хотя бы  одну
руку...
     Подумаешь, упаду. Я же привязан.
     Организм сопротивлялся, как  дурной.  Он  не  понимал:  привязан,  не
привязан... Он видел бездну под ногами.
     Но нет и обратной дороги... Стрела качнулась под ногами, Дима чуть не
сорвался, но удержался все-таки, упершись в стену  локтями  и  лбом.  Вот,
пожалуй, теперь можно дотянуться до топорика...
     Вслепую он рубанул по стеклу. Топорик отскочил. Он ударил сильнее - и
вместо ожидаемого дождя осколков раздалось густое "чвак". Топорик застрял.
Дима поднял глаза - стекло стало белым от множества  трещин.  Триплекс.  В
несколько ударов он вырубил дыру, за которую можно  было  уцепиться  левой
рукой. Теперь он  почувствовал  себя  увереннее.  Но  все  равно  пришлось
повозиться, пока удалось проделать достаточно большое отверстие.
     Он постоял, держась за край окна и переводя  дыхание.  Плечи  ломило.
Жарко было невыносимо. Отдышавшись, он подтянулся, оперся грудью об острый
край рамы и несколько секунд висел, вглядываясь в  полумрак.  Прямо  перед
глазами был  блестящий  хромированный  поручень.  Дальше  -  малопонятное:
пульты, щиты, железные шкафы... Необитаемый вид. Дима перехватился  руками
за поручень и втянул тело в окно.
     Пыль здесь лежала ковром. И пахло в первую очередь пылью.  Он  встал,
освободился от троса, привязал его к поручню. Высунулся, помахал Татьяне и
Павлику, крикнул: "Осмотрюсь и вернусь!" - и пошел осматриваться.
     Помещение имело форму сектора. Таких, наверное, вокруг этого круглого
зала должно быть штук восемь.  Два  массивных,  будто  отлитых  из  чугуна
пульта стояли так, чтобы операторы сидели лицом  к  окну,  а  два  других,
поменьше и покомпактнее - под прямым углом к  ним.  Дима  осмотрел  пульт,
рукавом стеганки смахнув густую пыль. Под пылью обнаружились циферблаты  в
черных эбонитовых окантовках. На шкалах были цифры и какие-то полузнакомые
символы. Ладно, потом вспомню. Голова еще не вполне своя.
     А  в  противоположной  от  окна  стене,  между  железных   шкафов   с
рубильниками по бокам, он нашел обычную дверь. Она была открыта. За дверью
ощущалось не слишком обширное пространство. Дима постоял, дожидаясь, когда
глаза привыкнут к темноте.
     Это спасло ему жиз