.  Род  занятий:  швея.
Социальное страхование Ф-XII, медицинское  страхование  "НПН"  N_23098167.
ИСО 00/0. Обращение в файл: 16.08.04. Повод: неотложная мед.  помощь.  ДС:
фобический шок IV. ОП: Ш-Г мод.  Госп."  Но,  конечно,  и  здесь  никакого
"госп" не  было:  возиться  с  бродяжкой  без  страховки!  Промыли  мозги,
поставили на крылечко и наладили пинка... гуманисты херовы. Неужели нельзя
хотя бы по внешнему виду отличить приличную замужнюю даму от бродяжки? Или
доверие к официальной информации оказывается сильнее  здравого  смысла?  И
те, которые переписывали файл: видно же, что вранье.  Ну,  не  может  быть
такого, чтобы в файл бродяжки обращались только один раз. Ее что, ни  разу
не задерживали? А откуда тогда  индекс  социальной  опасности  "02/3"?  А,
господа?
     - Почему, интересно, они одним имена меняют, а другим - нет?  -  тупо
спросил Кипрос.
     Нет ничего важней, чем это выяснить, с внезапным раздражением подумал
Микк.
     - Наверное, в зависимости от того, кого они ожидают... ну, кто  будет
искать, - сказал Ноэль.
     Он соображает, а я - уже нет, понял Микк. Вслух он сказал:
     - Агнессу не  трогали,  потому  что  есть  Флора.  Флора  приходит  и
требует: дайте мне тетушку. Они говорят: вот тетушка. Такого-то ушла и  не
вернулась. А здесь...
     Он  замолчал  и  стал  рыться  в  бумагах.  Наконец,  нашел  то,  что
вспомнилось и перебило рассуждения.
     - Это ее муж, - сказал он. -  Вот:  вставлено,  что  шестого  августа
погиб в автокатастрофе... Наверное, пошел ее искать...
     - Или она - его, - тихо сказал Ноэль.
     - Ребята... - прошептал Кипрос. - Ребята... Что это - все - значит?..
     - Тебе сказать? - голос Ноэля едва звучал. - Или уже знаешь сам?
     - Но почему? За что?
     Ноэль пожал плечами.  Посмотрел  на  Микка  -  будто  ждал,  что  тот
подскажет. И Кипрос стал жадно смотреть на Микка - как иудей на мессию.
     - Тебе они как сказали? - как бы не замечая  этих  взглядов,  спросил
Микк. - Сами с тобой свяжутся или ты должен к ним?..
     - Я - к ним... должен... - Кип сглотнул. - Причем не в участок,  а  в
какое-то бюро по розыску... Вокзальная, семь...
     - Нет там никакого бюро, - сказал Микк. - Это я точно знаю.
     - Хотят, значит, чтобы сами приходили... - покачал головой  Ноэль.  -
Барствуют, значит...
     - Слушай, но ведь уже не те времена...  -  начал  Кип,  наткнулся  на
взгляд Ноэля и замолчал.
     Нет логики, подумал Микк. Нет логики ни в чем, и в том, о чем  думает
Ноэль, тоже нет логики. Хотя в это - в то, о чем он думает - страшно легко
поверить. Хотя и нет логики. Но для веры логика не нужна. Для  веры  нужно
только желание поверить. Хотя,  с  другой  стороны,  логика  -  это  вроде
гениальности тех стихов, которые сочиняешь во  сне.  Они  гениальны,  пока
снятся. Как велосипед, который не падает на  ходу.  Ты  просыпаешься  -  и
гениальность  исчезает.  Остаются  нелепые  строчки.  И  что-то   подобное
происходит с логикой. Только я не пойму, что...
     - Вокзальная, семь,  -  протянул  Ноэль,  делая  пассы  над  пультом.
Засветился маленький  плоский  монитор,  на  нем  возникла  схема  города:
кварталы, видимые сверху и немного сбоку. Все чуть утрировано,  и  поэтому
легко узнается. Тут же обозначился - будто на него  лег  солнечный  луч  -
двухэтажный  домик  с  маленьким  садиком,  задами  выходящий  на   полосу
отчуждения  железной  дороги.  Потом  над   домиком   будто   образовалась
увеличительная линза: он стал больше и приблизился; окружающие его дома  и
кварталы сдвинулись к границам экрана, спрессовались, но из поля зрения не
исчезли. Ноэль пробормотал что-то;  пальцы  его  мелькали.  Схему  опутали
разноцветные нити, но ни одна из них не касалась  этого  дома.  Потом  он,
наконец, оторвался от пульта.
     - Домик не просто так, - Ноэль растянул губы будто бы в улыбке. -  Не
подступиться. Ладно, парни, мы его прокачаем...
     Микк посмотрел на Кипроса. Кип был бледен. На лысом  черепе,  на  лбу
стремительно росли прозрачные бородавки пота. Не  сходи  с  ума,  мысленно
закричал ему Микк, но Кипрос уже разлепил губы и сказал:
     - Я... туда...
     - Что? - обернулся Ноэль.
     - Пойду...
     - Ты?..
     - Прикроете. - Он встал.
     - Не валяй дурака, - сказал Ноэль. - Шесть часов утра.
     - Это несерьезно, - сказал Микк.
     - Да как тебе сказать... - Ноэль с сомнением смотрел на Кипроса. - Не
зная броду - конечно... А вот если зная...
     - Мы не доделали по крайней мере еще одно  дело,  -  сказал  Микк.  -
Напомню: мы решили быть методичными.
     - А, твоя яма... - Ноэль вздохнул. - Может, вы вдвоем съездите?
     - Вдвоем мы уже к Деду ездили, - сказал Микк. - Это будет перебор.
     - Ладно, - сказал Ноэль. - Я с  вами  Джиллину  отправлю.  Он  парень
способный, хоть и молодой.
     Джиллина неохотно передал свой участок Вито и, проверив оружие, пошел
к машине.  Микк,  подчиняясь  какому-то  странному  импульсу,  вынул  свой
"таурус", картинно прокрутил барабан и сунул револьвер за пояс. Ему тут же
стало неловко. И  вдруг  захотелось  увидеть  Флору.  Но  для  этого  надо
подняться на второй этаж... а люди ждут. Все равно она спит.
     Было как-то уж слишком светло. Казалось, кроме солнца, сюда  посылают
свои лучи невидимые  прожектора.  Мореные  плашки,  которыми  была  обшита
стена, казались белыми. Шляпки латунных гвоздей сияли. Ломко  и  призрачно
стояла густая полувысохшая трава.
     - Вы сюда близко не подходите, - сказал Микк  Джиллине,  подавая  ему
револьвер. - Стойте вон там, на углу. Если с нами что-то...
     - Вы уже говорили, - кивнул Джиллина.
     - Ну, так и делайте, как говорили,  -  внезапно  раздражаясь,  сказал
Микк. - Делайте, как говорили, не заставляйте повторять...
     Яму прикрывал фанерный лист, грязный, в каких-то потеках - совершенно
чужеродный этому ухоженному садику и пряничному домику; даже вынутую землю
покойный Ланком ссыпал в мешки для мусора; три  мешка  стояли  у  ворот  и
один, неполный - здесь, приваленный к стене. Микк взялся за край  листа  и
вдруг понял, что не может его поднять - и не потому, что лист тяжел, какая
тяжесть в старой фанере... просто не может,  и  все.  И  тогда,  обманывая
себя, он потянул лист к себе, будто стаскивал  с  кровати  одеяло...  Свет
рухнул в открывшуюся яму и закружился пыльными вихрями.
     - Я спущусь, - сказал он Кипросу. - А ты смотри сверху.
     - Это твое? - спросил Кипрос, показывая рукой на  оставленные  в  яме
инструменты: лопату, лом, ножовку... Все было  так,  как  в  прошлый  раз,
когда Микк пришел и почти сразу начал пилить... нет, ножовки тут не  было,
ножовку он принес с собой. А кто в таком случае закрыл яму?  Впрочем,  это
был бесполезный вопрос: на него некому отвечать...
     - Да, мое...
     В  стенку  ямы  он  позавчера  -  или  когда?  -  господи,  как   все
перепуталось - сегодня двадцатое... уже двадцать первое - а  на  часах?  -
тоже двадцать первое - действительно, позавчера - забил два толстых  кола:
ступени. По ним легко было спуститься и легко выбраться. Он  сел  на  край
ямы,  поставив  ноги  на  верхний  кол.  На  миг  что-то  сместилось,  ему
показалось, что он сидит над разрытой  могилой.  Потом  он  понял:  просто
боится спускаться. Кто-то внутри него  кричал  от  страха.  Холод  зрел  в
животе. Лопата, лом и ножовка внизу образовывали  знак  ловушки  -  этакий
усложненный сыр для мышеловок. Не пойду... Он уже спускался - неловко. И в
этой неловкости злился на Кипроса - за то, что тот видит.
     В яме стоял утрированный запах пыли. Так могло бы пахнуть в архиве  -
когда перетряхивают... Он вспомнил: точно так  пахло  у  Деда,  когда  они
втроем искали нужную папку. Да, и Деда, пожалуй, надо навестить...
     Микк поднял ножовку. Полотно было в тончайших  продольных  царапинах,
алмазная пудра местами стерлась до клея. А ведь я ставил новое  полотно...
или только собирался поставить новое? Так вот и дурят нашего  брата...  Он
хорошо помнил, что ставил, но червячок сомнения остался. А пилил я...  вот
здесь и здесь. На "корне",  растущем  из  дна  ямы,  в  этих  местах  были
кольцеобразные утолщения. Микк примерился, потом поднял голову,  посмотрел
на Кипроса. Кип стоял на краю ямы, уперев руки в колени. Какого  черта,  в
отчаянии подумал Микк, мы все равно никогда не поймем...  Он  был  уверен,
что все бесполезно. Кипрос смотрел на него, и Микк ободряюще кивнул ему.
     Он помнил, что "корень" был крепче стали, и решительно поднес к  нему
пилу, и полотно, почти не встретив сопротивления,  прошло  насквозь,  Микк
отдернул руки и отшатнулся - "корень" от места разреза то ли осыпался,  то
ли оплывал, как чрезвычайно быстро сгорающая свеча, тончайшая  пыль  текла
вниз, клубясь, и через несколько секунд ничего, кроме плавающей в  воздухе
плотной светящейся завесы, не осталось. Микк чихнул несколько  раз,  потом
натянул рубашку на лицо, оставив одни глаза, и присел. На дно ямы свет  не
падал, и видно здесь было лучше. Там, где "корень" выходил из земли, зияло
отверстие сантиметров двадцати в диаметре. Из него не сильно, без  напора,
шел воздух; Микк, не дыша, помня о том, что было в прошлый раз, наклонился
над ним и несколько секунд всматривался в темноту. Сначала не  было  видно
ничего, а  потом  вдруг  -  глаза  поймали  фокус  -  темнота  рассыпалась
множеством далеких огней, и больше всего это было похоже  на  вид  ночного
города с высоты... Вставай, прикипел, похлопал его по плечу  Малашонок,  и
он встал и отошел к стене, пропуская Малашонка и идущих  следом  Петюка  и
Фому Андреевича и пытаясь осмыслить, перевести на язык  слов  то,  что  он
увидел в скважине. Не верь подземным звездам, категорично говорил  Куц,  а
Леонида Яновна говорила иначе: подземные звезды смущают мысли. Пусть  так.
Прошли Дим Димыч с Танькой. Что он в  ней  нашел,  подумал  Пашка,  стерва
ведь. Обидно, хороший  человек  пропадет...  Замыкал  отряд  Архипов.  Ну,
пойдем, сказал он Пашке. Что,  опять  в  скважину  глядел?  Пашка  кивнул.
Высмотрел что? Кажется, нет, неуверенно сказал Пашка. Не  знаю...  Ему  не
хотелось говорить, что звезды все отчетливее складываются в знак Зверя...
     Недолгое  прозрение,  посетившее  его  тогда,  когда  Леонида  Яновна
накладывала  защиту,  ушло,  оставив  лишь  память  о  себе  -  память   о
божественном состоянии, в котором весь мир стал книгой, написанной простым
языком, а на каждый заданный вопрос тут же  возникал  выросший  из  самого
вопроса ответ. Пашка шел и  старался  не  замечать  охватившего  его  горя
утраты. Ему разрешили полетать - полтора часа, - а  потом  отняли  крылья.
Тогда, в прозрении, он знал, зачем и почему они идут, что это за подземные
ходы и что произойдет, если они не придут вовремя в нужное  место.  Теперь
он этого не мог бы объяснить другому, но себе - прежнему - он  верил.  Они
должны дойти и, дойдя, стоять насмерть - и это единственный  шанс  уцелеть
тем, кто остался еще наверху... и  это  "наверху"  касается,  кажется,  не
только жителей города... тут он не был уверен.
     Поросший светящимся мохом переход оборвался  кромешной  тьмой.  Отряд
сгрудился и чего-то ждал. Видны  были  только  одинаковые  -  подпоясанные
ватники - спины да несколько  автоматов,  висящих  по-охотничьи,  стволами
вниз.
     Архипов обнял его за плечо и легонько  потряс,  и  Пашка  понял:  они
пришли на место. Только теперь он услышал - скорее, не ушами, а всем лицом
-  далекий  рокот:  будто  медленно-медленно   проворачивалась   громадная
бетономешалка.



                               ПЕТЕР МИЛЛЕ

     Он выбрался из-под дневного света, как из-под мягких невидимых  глыб:
в  поту,  с  одышкой  и  сердцебиением.  Дневной  сон  был  мукой  -  увы,
неизбежной. Без него ни глаза, ни голова не выдерживали обязательных  трех
часов над тетрадью. А так... сейчас...  Постанывая  от  привычной  боли  в
затекших икрах, он  встал  и  потащился  под  душ.  Тепловатая  водичка  с
железным привкусом все-таки освежала. Плохо, но  освежала.  Кроме  того  -
ритуал. Обязательный двукратный ежедневный. Флаг "Умираю, но  не  сдаюсь".
Оркестр играет мазурку...
     Сравнение ему понравилось. Не вытираясь, он накинул халат и  пошлепал
на кухню. В холодильнике было пиво. "Черный бархат", три  бутылки.  Он  не
помнил, когда и как покупал его, но это было почти неважно. После приступа
неуправляемой паники - когда вдруг  понял,  что  не  запоминает  абсолютно
ничего из того, что происходит  с  ним  за  порогом  дома  -  он  старался
принимать все как должное. Да, может быть, там, снаружи, он  и  сам  точно
такой, как те, кого он видит сейчас из окна: монотонно бредущие по  прямой
кукольные люди.  Никто  ни  с  кем  не  раскланивается,  не  озирается  по
сторонам, не  совершает  каких-то  странных,  но  человеческих  поступков:
скажем, не снимает ботинок и не начинает вытряхивать  из  него  камешек...
скрупулюс... В бинокль видны лица: одинаково озабоченные и в то  же  время
бессмысленные.  Бессмысленная  целеустремленность  -  вот  так  это  можно
обозначить. Неужели и у него такое же лицо,  когда  он  там?..  Тем  более
следует оставаться человеком все остальное время.
     Вернее - все оставшееся время.
     Похоже на то, что его весьма мало.
     Потому - нужно ли ломать голову над тем, что, выходя из квартиры,  он
тут же входит в нее обратно - до  полусмерти  уставший,  потный,  грязный,
дрожащий. Час, а когда и больше часа уходит только на то, чтобы  прийти  в
себя. Правда, результатом таких вылазок оказываются хлеб, сосиски и сыр  -
почему-то всегда одного и того же нелюбимого сорта: "Адмирал". Недели  две
назад вдруг появилась коробка трубочного  табака,  и  теперь  вечерами  он
обязательно  выкуривал  трубочку-другую.  Табак   был   страшно   дорогой,
вирджинский "Глэдстон", и удивительно, что  он  сумел  раскачать  себя  на
такую покупку. Начав курить после  двадцатилетнего  перерыва,  он  испытал
небывалый душевный подъем - будто  эти  двадцать  лет  испарились,  ничего
после  себя  не  оставив,  и  ему  не  семьдесят  девять,  а  -  еще   нет
шестидесяти...
     Когда кончается время, даже воздух становится  сладким,  даже  слюна,
даже  скрип  половиц  оборачивается  музыкой,  даже  простые  мысли  вдруг
обретают платиновый блеск... Лишь когда кончается время,  можно,  наконец,
понять, что земная жизнь не в счет, хотя  она  -  все,  и  что  рай  и  ад
неразделимы и даже неразличимы, если смотреть в упор.
     Бокал пива и ломтик мягкого сыра с розовыми  крапинками  креветочного
мяса... Что еще надо для полного счастья?
     И  тетрадь.  Четыреста  листов  отличной   нежно-палевой   бумаги   в
деликатную  розовую  линеечку.  Обложка  из  натуральной   тисненой   кожи
табачного цвета. Зеленовато-серая бумажная  наклейка  в  углу,  и  по  ней
каллиграфически: "МЫСЛИ, ПРИШЕДШИЕ В ГОЛОВУ СЛИШКОМ ПОЗДНО".  Не  лень  же
было выводить...
     "Пророк Илия и жрецы  Ваала.  Он  один,  их  -  четыреста  пятьдесят.
Соревнования: чей бог быстрее разведет костер? Ваал сплоховал. Тогда  Илия
приказал стоящим вокруг: схватить их! Жрецов схватили, Илия  отвел  их  на
берег реки и всех заколол, Божий человек. Ученик его, Елисей,  благословил
в одном городе источники, и вода в них стала хорошей. Уходя из города,  он
встретил детей, которые крикнули ему: плешивый! Елисей воззвал к  Господу,
и тогда из леса вышли две медведицы и разорвали сорок два ребенка. Это что
- всемилость? Иисус на фоне своего родителя выглядит  настолько  добрее  и
человечнее, что верить в его божественное происхождение просто не хочется.
     И история с  распятием  темна  до  полной  непроницаемости.  Схвачен,
торопливо судим с нарушением всех и всяческих  процессуальных  норм  (чего
стоит одно только ночное заседание синедриона!) и осужден  на  немедленную
смерть  -  не  для  того  ли  все  провернуто   так   быстро   и   вопиюще
противозаконно, чтобы успеть к Пасхе - чтобы заменить  на  кресте  другого
Иисуса, Иисуса Варавву, Иисуса-"сына-Отца"?
     Бедный отец Виталий. Наверное, мои замечания и вопросики  стоили  ему
нескольких лет жизни. Но ведь он сам приходил,  и  высиживал  заполночь  -
значит, было у него  ко  мне  какое-то  долгое  дело.  И  обнял  он  меня,
прощаясь, и даже прослезился -  со  мной  за  компанию.  Он  же  как-то  -
по-моему, накануне мятежа - сказал: иногда ему кажется, что  Страшный  Суд
уже начался. Мы  просто  не  замечаем  этого,  потому  что  все,  что  так
естественно происходит вокруг, и есть Страшный Суд. Сказал же Павел: мы не
умрем, а изменимся. И вот мы изменились настолько, что  Страшный  Суд  для
нас стал средой обитания... Он напомнил мне профессора Смолячека,  который
в Академии вел курс философии. Вот ведь учили нас: в Технической  Академии
во время войны читали основы философии. Я потом рассказывал -  не  верили.
Или говорили: на что тратили драгоценное время! А мне кажется  -  это  был
один из важнейших курсов. Благодаря ему все стало очень сложным, и я  -  и
не только я - с меньшими душевными травмами воспринимали последующее.  Так
вот, Смолячек рассказал историю о том, как апостол  Петр  сидел  в  камере
смертников, ожидая казни за богохульство. Камера  была  заперта,  а  кроме
того, Петр был прикован цепью к двум стражникам. И  вот  в  ночь  накануне
казни дверь открылась и вошел ангел. Петр подумал, что это ему  снится,  и
отнесся к появлению ангела спокойно. Ангел  сказал:  встань.  Петр  встал,
цепи упали. Ангел вывел его из тюрьмы мимо спящих часовых и исчез. И тогда
Петр понял, что все это наяву, и побежал в дом  матери  Марка.  Там  он  и
рассказал  эту  историю.  Итак,  с  абсолютно  равными  основаниями  можно
считать, что Петра действительно вывел  ангел  Господень;  или  кто-то  из
высокопоставленных сочувствующих вывел  его,  а  историю  об  ангеле  Петр
рассказал с какой-то целью: может быть, для придания авторитета  себе  или
делу, а может быть, и в те времена в подполье не жаловали тех, у кого есть
друзья-тюремщики. Или, наконец,  можно  считать,  что  Петру  приснился  и
ангел, и все последующие события его жизни, и  его  смерть,  и  дальнейшая
история человечества, и все, происходящее сейчас, и мы здесь, рассуждающие
черт знает о чем - все это лишь снится Петру, лежащему на  грязной  соломе
на полу тюремной камеры меж двух сторожей, а тем временем какой-то плотник
приколачивает перекладину к невысокому кресту..."
     Он перевернул несколько страниц.
     "Принято считать, что поступки людей, их поведение  вообще  -  должно
быть "хорошим", "правильным", "умным". Иначе - рациональным.  К  поступкам
людей подход настолько же утилитарный,  как  к  глиняным  горшкам.  Вместо
искусства поступка воспитывается ремесло, даже индустрия поступка, и никто
не видит в этом насилия над природой человека. В искусстве же полезность -
вообще не критерий, а красота, оригинальность, неповторимость - более  чем
критерии. И, если мы начнем  оценивать  человеческие  поступки,  пользуясь
критериями искусства, то увидим: в  этой  сфере  царит  жесточайший  гнет,
бесчинствует цензура, духовная и светская, и  все,  что  не  соответствует
канону, подвергается гонению и уничтожению. Но даже в такой атмосфере -  а
может быть, по закону парадокса, благодаря  этой  атмосфере,  -  случаются
поступки,  по  своей  красоте  и  бесполезности  превосходящие  величайшие
произведения искусства. Если допустить, что  человечество  в  целом  имеет
какую-то цель, то ведь ясно, что эта цель - не строительство новой  тысячи
заводов, прорывание длинных и глубоких канав поперек материка и  полеты  к
Луне  и  прочим  небесным  телам  (хотя  именно  эти   полеты   достаточно
неутилитарны, чтобы приблизиться к тому, о чем я хочу сказать).  Так  вот:
не цель ли  человечества  -  свершение  неимоверно  красивых  и  абсолютно
бесполезных поступков? Или такой поступок уже был совершен,  существование
человечества оправдано, а теперь оно живет по