еким  биороботом,  готовым  выполнять
скрытно подаваемые команды. Я абсолютно уверен - правда, доказать не  могу
- что лет десять назад прошла серия опытов по созданию таких биороботов  -
правда, хирургическим путем - и они  закончились  успешно.  Но  у  военных
возникли трения с НБ. На какое-то время пришлось - ну, не законсервировать
тему, но хотя бы сделать вид. Тогда и перенесли лабораторию сюда. И вот то
ли во время перебазирования, то ли  каким-то  образом  после  -  произошла
утечка. Я думаю, порядка пяти лет назад. То ли этого не заметили, то ли не
придали значения. А  вирус  оказался  тропным  не  только  к  человеческой
мозговой ткани... и вообще -  мутировал...  вирусы  мутируют  прекрасно...
Короче: наш город -  дома,  подвалы,  всяческие  подземелья,  канализация,
свалки, пустыри, я не знаю - в общем, все, что  угодно  -  все  это  стало
одной огромной генноинженерной лабораторией. В роли скальпеля - тот вирус,
в роли хирурга - случай... Микк принес  мне  двух  десятиногих  тараканов,
которые обходятся без кислорода, живут в бензине и жрут стекло.  Медленно,
но жрут. В машине, пока мы ехали, он пытался рассказывать о них же - якобы
они под всем городом прорыли ходы и проникают в дома, чтобы... чтобы жрать
людей. А люди ничего не могут сделать, потому что все заражены, у  всех  в
мозгах дополнительная схема, которая реагирует на этот тараканий  запах  и
отключает сознание. Или вгоняет человека в  шок.  Или  еще  что-нибудь.  Я
слышал о желтых крысах, они не прогрызают норы, а способны просачиваться -
буквально - в самые узкие щели. Новых мух видели все: очень деликатные, не
пристают, но всегда держатся поблизости. Или этот мох  на  газонах...  Так
вот: ребята, которые сбацали все это, озабочены теперь, чтобы  не  полезла
квашня из кадки. Про дополнительную нашу схему они знают на порядок больше
нас. И знают, чем и как воздействовать на нее. И воздействуют.  И  поэтому
мы почти не замечаем того, что происходит вокруг, и уж совсем - не боимся.
Не общаемся ни с кем за пределами привычного круга. Супер, если бы это был
не ты - хрен бы я мог что-нибудь сказать. Тебе - могу. Это  пока  сильнее.
Может быть, только пока. Это карантин, ребята, и вместо колючки на столбах
- электроды в мозгах. Причем такие электроды, которые не выдрать.  А  пока
мы гуляем там, где можно гулять - они размышляют, как бы нас приморить без
особого шума и без вони. Поэтому, парни,  давайте  прислушаемся  сейчас  к
себе и скажем: может ли кто-нибудь из нас дать немедленно деру, а если нет
- то почему?
     - А где обещанный бред? - спросил Вито.
     - До бреда дойдет, - пообещал  Кипрос.  -  Так  что?  Слабо  сбежать?
Куда-нибудь в горы? Ладно, пропустим. Продолжаю: в девяносто седьмом  году
в Бразилии проходил длительный эксперимент из серии "земных звездолетов" -
сбалансированная экология и прочее. Тогда впервые  применили  компьютерную
систему оптимизации флоры:  датчики  собирали  информацию  о  самочувствии
растений, процессор  ее  обрабатывал,  эффекторы  производили  необходимые
действия: подкормку, поливку, облучение -  в  общем,  все,  что  нужно.  И
замкнули систему на экипаж - по типу сенситивного  управления  телерамами:
рама  сама  выбирает  ту   программу,   которая   обеспечивает   наилучшее
самочувствие и настроение хозяина. Ну, и там: все нацелено  на  то,  чтобы
экипажу было очень хорошо.  Им  и  было  очень  хорошо,  психологи  руками
разводили. Полгода они провели в этом  биостате,  а  через  полгода  после
выхода все четверо - их там четверо  было  -  перемерли;  кто-то  из  окна
выбросился, кто-то от инфаркта -  уже  не  помню  подробностей.  Можно  не
комментировать, да? Так вот, помимо  всех  прочих  странностей,  там  была
такая: все они вели дневники. По условному календарю.  И  у  всех  в  этих
дневниках было не по сто восемьдесят записей, как  должно  бы  быть  -  по
числу дней - а у кого на три, у кого на  пять  больше.  Причем  невозможно
было понять, откуда взялись эти дополнительные дни, и даже четко вычленить
их так, кажется, и не удалось.
     - Я читал об этом, - сказал Вито.
     - Короче, эта сбалансированная  биосфера,  стремясь  сделать  ребятам
приятное,  стимулировала  выработку  эндорфинов  и,  возможно,  аутогенных
галлюциногенов. И у ребят возникала какая-то мнимая реальность, в  которой
они жили, как в обычной, первой...
     - И ты хочешь сказать... - начал Ноэль, но Кипрос перебил:
     - Да. То же самое. Только  в  масштабах  города  -  и  с  отягчающими
факторами.
     - Вряд ли это самое страшное, что может произойти, - сказал Вито.
     Кипрос набрал в грудь воздуха, чтобы достойно ответить, но не успел -
Ноэль обнял его за плечи.
     - Расслабься, Кип, - сказал он. - Ты связался с эрмерами, а эрмеры  -
люди простые, грубые, гипотез  не  измышляют...  Понимаешь,  какая  штука:
материал, с которым нам  приходится  работать,  позволяет  резвиться,  как
хочешь - в поисках объяснения. Объяснение  обязательно  найдется,  полное,
универсальное, может быть, даже изящное... Но если ты в него поверишь,  то
тебе тут же подвернется нечто такое... понимаешь, да?  Мы  поначалу  очень
объяснениями увлекались, и все об это как следует стукнулись:  и  Вито,  и
я... нам хорошо, мы  хоть  живы  остались.  А  был  у  нас  такой  Сихард,
талантливейший парень... вот. Пытался проверить свою теорию...
     - Подождите, ребята... - Кипрос помотал головой. - Ноэль,  ты  что  -
хочешь сказать, что вы не пытаетесь объяснить... все это? Не верю.
     - Давай я скажу, - Вито тронул Ноэля за локоть. - Видишь ли, Кип,  мы
имеем дело с чем-то, на  сегодняшний  день  объяснения  не  имеющим.  Одна
закономерность, впрочем, известна: если связно сформулировать какую-нибудь
гипотезу  и  начать  ее  проверять,  то  сначала  она  получит   блестящее
подтверждение, а потом будет начисто  опровергнута.  И  опровергнута,  как
правило, шумно и грязно. Понимаешь, почему мы не проявляем энтузиазма?
     - Хотя, естественно, в анналы мы  все,  что  ты  сказал,  занесем,  -
усмехнулся Ноэль. - У  Вильденбратена,  помнишь:  "Жизнь,  конечно,  имеет
смысл, но человеку он недоступен"? Вот что-то подобное и в нашем деле.
     - Знаешь, как в Корпус отбирают? Тебе Ноэль не  рассказывал?  -  Вито
зашарил по карманам в поисках сигарет. - Всякие предварительные проверки -
это чепуха. Главный тест - на стрельбище. Мишени  движущиеся,  управляются
якобы компьютером... то есть и компьютером, конечно. Но  главный  фокус  в
том, что когда ты прицелился и давишь на  спуск,  срабатывает  датчик,  на
мишень подается сигнал - и она или  прячется,  или  отходит  в  сторону...
Короче, все сделано так, что попасть ты в нее не можешь, но на  то,  чтобы
сообразить - времени тебе не отпущено... плюс всяческие  шумовые  эффекты.
Короче, если ты истратил больше двух патронов, эрмером  тебе  не  быть.  В
идеале - ты должен вообще ни разу не выстрелить. Хотя объявленная  цель  -
поразить десять, что ли, мишеней. Понимаешь?
     - Кажется, да... - медленно сказал Кипрос.
     - Томаш расстрелял все патроны сразу и попросил еще, - сказал  Ноэль.
- Это чтобы ты не думал, будто мы суровые догматики.
     - Томаша мы любим не за это, - сказал Вито.  -  Томаш  -  это  особая
статья.
     - Статья расходов, - уточнил Ноэль.
     - Ладно, можно меня не убеждать, - сказал Кипрос. - Я рассказал -  вы
услышали. Может, пригодится.
     - Пригодится, дружище, - сказал Вито.
     - Микки, слушай меня внимательно, - глядя Микки  в  глаза,  заговорил
Ноэль. - Я нашел, что именно тебя беспокоит. Тебе довольно грубым способом
загородили доступ из долговременной памяти в сознание. Это, собственно,  и
есть цель методики Штольца-Гусмана. Я разобрался в  их  кодировке  и  могу
этот барьер убрать. Давай сейчас  без  эмоций  подумаем,  следует  ли  это
делать.  Там,  за  барьером,  память  о  том,   что   происходило   не   в
действительности  -  а  в  так  называемой  мнимой  реальности.  Возможно,
конечно, вместе с этими оказались и какие-то необходимые сведения...
     Микк поднял руку ладонью вперед.
     - Это я все знаю, - сказал он. - К тому же барьер этот  не  сплошной,
что-то через него проходит - короче, я имею представление, чего  именно  я
не помню. Это важное, - он голосом подчеркнул: важное. - Так что... давай.
     - Ладно, - сказал Ноэль, поднимая гипноген. - Смотри сюда.
     Вито отошел на два шага и встал,  слегка  сгорбившись,  опустив  чуть
согнутые в локтях руки - готовый, в общем, ко всему...



                                 ТАТЬЯНА

     Топили на огне воск и лили в воду - плошку  за  плошкой.  Воздух  был
тяжелый и сырой. Керосиновый чад плыл  по  ногам.  Нити  сажи  тянулись  с
потолка, колебались и вздрагивали. Кто-то бубнил в углу. Мерзли пальцы.
     Слабый свет раннего утра дрожал в высоком окне.
     Леониде помогал Куц - Куцый, как звали его в школе, в этом году он ее
закончил и,  напуганный  исчезновениями  одноклассников,  не  поехал,  как
собирался и заранее хвастался, в Ленинград, в какое-то там особое  училище
рисования,  а  просидел  пол-лета  на  берегу  с  планшетом   и   цветными
карандашами. У Леониды он брал книги и разговаривал часто и  подолгу  и  с
ней, и с Фомой Андреевичем -  и  после  этих  разговоров  во  взгляде  его
появлялось превосходство, и за это Татьяна его не любила. Его вообще  мало
кто любил. А вот теперь он, голый по пояс, обмотанный веревками, с  медной
на груди пластиной, помогал Леониде в ее малопонятном пока деле.
     Дима крупно вздрогнул, задремывая, и Татьяна погладила его по голове,
так уютно лежащей у нее на коленях.  За  эти  странные  сутки  Диме  стало
намного лучше, и все-таки он еще слаб - ветром качает...  и  спит,  каждый
удобный момент - спит. Но тут почему-то все спят, даже Фома Андреевич, она
видела: свернулся в уголке на  телогрейке...  и  сама  она  -  как  все...
Каменные стены позволяли чуть расслабиться.
     Леонида тихонько запела, и Куцый ей вторил: голосом, без слов.  Тихое
это пение наполнило пространство.  Звучал  сам  воздух.  Ярче  стал  свет.
Шевельнулись люди. Медленно сойдя в тишину, голос стих, и все улеглось,  и
люди замерли - уже в тревожном ожидании.
     Да, теперь, наверное, уже скоро...
     Незадолго до полудня, сказала Леонида. И поправила  себя:  полдень  у
нас - это примерно половина одиннадцатого. А незадолго - это, может  быть,
и за два часа...
     Татьяна  не  слышала,  как  подошла  Окса,  наклонилась  над  плечом,
шепнула: пойдем, велено помыться. Татьяна осторожно  высвободилась  из-под
Диминой головы, подменила себя свернутым ватником, грустно и  с  нежностью
подумала: вот будет разочарование  у  человека...  Окса  держала  в  руках
сложенное в стопку упрессованное белье. Сама она его и  шила  вчера  -  по
Леонидиным наброскам.
     Мылись в темной каморке рядом, поливая друг другу ковшиком из кадки с
теплой, почти горячей, водой - впервые за бог знает сколько дней. Татьяна,
Окса  и  Марья   Петровна,   сорокаслишнимлетняя   продавщица   орсовского
магазинчика - все три женщины отряда. Если не считать Леониды. Но  Леониду
было почему-то затруднительно числить и женщиной,  и  членом  отряда.  Она
была отдельно от всех.
     Вытершись, оделись: в просторные бязевые рубахи и  мешковатые  штаны.
Все: горловина, рукава, штанины, пояс - затягивалось вязками наглухо,  как
кисет. Что ж ты, Ксюша, швы-то не заделала? -  спросила  недовольно  Марья
Петровна. Разлезется  ведь...  А,  махнула  рукой  Окса,  мой  Васька  как
говорил: танк рашшытан на сорок минут боя, и усе. На раз надеть. Бог свят,
перекрестилась Марья Петровна.
     Леонида вновь тихо напевала, когда они к ней  подошли.  Окса  шагнула
первая, но Леонида покачала головой, посмотрела на Татьяну. Татьяна встала
перед ней, развела руки. Хотелось закрыть глаза.  Истонченное  почерневшее
лицо Леониды было страшно. Окуная  пальцы  в  растопленный  воск,  Леонида
медленными движениями стала наносить какие-то знаки на рубаху  Татьяны.  В
местах  прикосновений  кожа  съеживалась.  Повернись,  без  слов   сказала
Леонида, и Татьяна послушно повернулась. Знаки легли  на  спину.  Еще  раз
повернись. Горячий палец коснулся скулы, очертил линию над бровями,  через
другую скулу спустился у уголку рта, прошел под  нижней  губой,  поднялся,
замыкая линию. Татьяна была уже где-то не совсем  здесь.  Прикосновение  к
ушам, к ноздрям, жгучее движение между ног, жар в коленях, стонущая боль в
кончиках пальцев -  были  уже  не  ее.  Далекий  шепот  пришел  откуда-то,
коснулся глаз. Она видела теперь, что  все  вокруг  состоит  из  слов,  из
незнакомых знаков, воздух распадается на знаки, некоторые  вещи  пропадают
совсем, зато стены превращаются в страницы книги.  Нимрод,  прочитала  она
название главы, и заметалось эхо: Нимрод, Нимрод, Нимрод...
     Та, что облачалась потом в  ватные  штаны  и  телогрейку,  натягивала
сапоги, укутывала голову шерстяным платком, мазала  руки  какой-то  быстро
сохнущей, стягивающей кожу дрянью, -  была  не  она.  Она  лишь  рассеянно
следила за этими странными действиями и пыталась разобраться в  письменах,
из которых состояли стены.
     И люди были письменами - перемещаясь и меняясь,  они  составляли  все
новые и новые фразы, слагающиеся в строки и строфы. Смысл их был ясен,  но
нельзя было сказать то же словами простого языка...
     Бледный,  как  бумага,  Дима  -  между  черно-железным  Архиповым   и
краснолицым Малашонком, матросом с застрявшего у лесоперевалочной пристани
буксира, все в одинаковых белых бязевых  рубахах  и  кальсонах,  означали:
бесконечность имеет размер - нет лишь способа измерения ее;  с  появлением
же способа бесконечность обратится в свою противоположность, в ноль; точно
так же нет способа определить, полон наш мир или  недостаточен  -  и  если
появится способ, исчезнет мир...  Как  узнать,  с  какой  стороны  зеркала
находимся мы?
     Пение Леониды будило застывшие когда-то письмена, они обретали  блеск
и движение. Ртутными ручейками текли они  по  стенам,  и  из-под  истекших
выступали другие - древние и жуткие.
     Как само время.
     Год - эпоха. Четверть века - смена знаков. Три века - новый  язык,  а
значит - новое все. Тысячелетие - мрак. Три тысячелетия  -  бесконечность.
Шесть - возврат. Соприкосновение. Муки рождения  и  смерти.  Возобновление
царств.
     Нет ничего в прошлом.
     Прошлое родится заново - как оправдание настоящему.
     Вспыхнет, как звезда, и остынет темными планетами-брызгами...
     И не будет солнца в этом мире,  ибо  свет  станет  тьмой,  а  тьма  -
светом.
     И ложь воплотится в тела и предметы, став истиной, а  истины  утратят
имя свое.
     И никто не скажет на белое - "это белое", а на черное - "это черное",
ибо ни белого, ни черного не останется в том мире  из  этого,  а  то,  что
останется, назовут другими словами.
     Одиннадцать, стоящие в  ряд  у  стены,  значат:  сгустились  тучи,  и
поднимается ветер. Небо темнеет от  стрел.  Дым  полей  застилает  солнце.
Враг, вышедший на брань, горд собой, и  нет  ему  равного  в  схватке.  Не
увидят ушедших плачущие, и много сирот  пойдет  по  дорогам,  не  в  силах
забыть тепло. Лишь к живущим жестока судьба...
     Автомат странно мягок в руках.



                                 АННАБЕЛЬ

     Невидимые, они прошли мимо  стражников,  сонно  обвисших  на  древках
крестовидных копий. Похожая на желоб дорога уходила в седловину  меж  двух
холмов, а за холмами  лежало  то,  что  Аннабель  недавно  видела  сверху,
посылая на разведку дымок, генерал и улан - в  прежней  службе,  и  только
Берт еще не видел. Может быть, стоило бы это обойти, но нужны были  лошади
- а лошади там были. Лошади, упряжь, повозки. И лишь два солдата в белом.
     Был резок свет раннего дня,  безветрие  угнетало.  Над  невообразимой
пустошью Эуглека - сюда их вынесло из изнаночного  мира  -  лишь  начинали
собираться плоские еще, похожие на шляпки от Кроллиана, облака на вершинах
термиков. После полудня они набухнут,  как  грозди,  прольются  -  или  не
прольются - дождем, прибивая тонкую пыль когда-то цветущей долины... Нежна
была дорога под ногами.
     Пронзительно стояла тишина.
     Молча кружили впереди вороны.
     Изогнулась трава на обочинах. Изогнулась и посерела. Оставшись живой.
     Страшно хотелось пить.
     Генерал был бел, как сама смерть, но шел, отказавшись от помощи, сам.
Берт и улан лишь страховали его. Даже ранец он не отдал, как ни просили.
     После полудня может собраться дождь.
     Может и не собраться.
     Боже, как глупо все. Как бездарно.
     Привыкнув к скоростям, невыносимо перебирать ногами и делать вид, что
движешься.
     Пологий подъем незаметно перешел в пологий спуск, и открылся  взгляду
котлован.
     А на секунду раньше - настал смрад.
     Но - смрад, непохожий на  смрад  человеческих  скоплений:  такой  она
знала и не относилась к нему слишком нервно. И ее доля бывала в  том,  так
стоило ли морщить нос? Нет, этот смрад напоминал почему-то о тех уровнях в
логове Дракона, ниже которых их не пускали; или о дымных  осенних  вечерах
на ферме Зага Маннерса, ее первого антрепренера. Или  даже  о  парфюмерных
фабриках Дэнниусов, там ей приходилось бывать...
     Необозримое море тел открылось им.
     Голубовато-бледные, голые, уродливые, тела лежали,  или  сидели,  или
бродили меж других таких же тел; ни осмысленности, ни тоски не было в этих
перемещениях. Взявшись за руки - попарно, по трое, по четверо -  исполняли
медленные движения, как на репетициях танцкласса. И где-то в глубине этого
моря,  как  остров,  чернело  пустое  пространство,  и  в   центре   этого
пространства, этого голого острова поднималась, похожая на росток бамбука,
коленчатая башня. Ревматические сочленения ее светились  красным,  видимым
даже днем светом.
     Она была омерзительна.
     Стократ омерзительнее голых и грязных тел, копошащихся у ее подножия.
     Берт булькнул горлом. Аннабель покосилась на  него.  По  серому  лицу
Берта катились крупные капли.
     - Идем, - сказала Аннабель и сглотнула, сдерживая позывы к  рвоте.  -
Бернард, завяжите глаза. Я думаю, нам тоже стоило бы завязать...
     - Я  смогу,  дочка,  -  сказал  генерал.  -  Кому-то  надо  видеть  и
глазами...
     - Только не вам, генерал, - сказал Берт. - После этой ночки - нет.
     - Это уж точно, - подтвердила Аннабель.  -  Ладно,  не  будем  делать
проблему. Пойдем с закрытыми глазами, надо будет - откроем...
     - Ваше величество, я мог бы... - начал улан, но Берт похлопал его  по
плечу и молча покачал головой.
     Аннабель уже закончила накладывать  "кошачий  глаз",  когда  заметила
перемены в поведении людского теста. Там, ближе к  башне,  вдруг  начались
непонятные мелькания, рябь, обозначился такой вот рябящий  круг  -  с  два
футбольных поля, не меньше - и в круге  этом  рябь  все  усиливалась,  все
убыстрялась,  а  потом  вдруг  кажущееся  сплошным  полотно  тел  лопнуло,
разошлось на отдельные полосы, и полосы эти побежали  от  границ  круга  к
центру, пересекаясь под углом и образуя острый клин, все увеличивающийся и
темнеющий, и вдруг стало понятно, что в этом клине люди стоят, или  лежат,
или что еще делают? - не в один, а в два, в три,  в  четыре  слоя,  и  все
новые волны набегают на него, увеличивая, увеличивая,  увеличивая  толщину
этого страшного месива... А через миг клин задрожал, как желе, расплылся -
и распался на мельчайшие пылинки, и там,  где  следовало  ожидать  увидеть
груды раздавленных, изувеченных тел, не оказалось ничего... Серая земля.
     - Может, все-таки лучше обойти? - неуверенно сказал Берт. - Попадем в
такую давильню...
     - Не обойдем мы, - сказала Аннабель. - Лучше и не пытаться.
     Она не смогла бы  описать  то,  что  видела  и  чувствовала  в  своем
развоплощенном полете, но  все  ее  новые  знания  и  инстинкты  буквально
кричали: не подходить! Не трогать! Даже не смотреть