ернуть,  и
все прочее повернется вместе с  тобой,  и  от  того,  куда  ты  повернешь,
зависит то, что потом увидишь. И, если не сворачивать никуда, стены  скоро
сменятся скальными плоскостями,  полоска  наверху  станет  зеленой,  и  ее
перечеркнет что-то длинное и ажурное, похожее на выносную стрелу башенного
крана. Крошечные скелетики захрустят под ногами, а потом откроется выход к
океану, и дальше пути  не  будет.  Корабли  с  детскую  ванночку  размером
помаячат на  горизонте  и  исчезнут.  А  можно  повернуть  совсем  немного
направо, и тогда вскоре стены раскроются, как  ладони,  и  вокруг  встанет
низкий, чуть выше человека, лес, оплетенный тончайшими нитями от крон и до
корней  -  светлый,  сильный,  враждебный.  И,  если  идти  дальше,  минуя
полузаросшие развалины кукольных городов, придешь к иным  городам,  то  ли
принятым лесом, то ли принявшим лес  и  не  похожим  уже  ни  на  что.  А,
повернув направо сильно, приходишь в сырые стелющиеся леса, полные тонких,
выше деревьев, грибов с продырявленными, как ломтики сыра, шляпками; слизь
стекает с них в шевелящийся мох. Сворачивая  налево,  можешь  оказаться  в
холодной пустыне, полной округлых, как лунные кратеры, котлованов; теми же
крошечными скелетиками устлано дно их... В  последний  раз,  пройдя  между
нарами и безуспешно разгадывая иероглифы поз, Мишка повернул назад, и  мир
послушно повернулся.  Перед  ним  вскоре  оказалась  дорожка  из  светлого
металла, огражденная перилами из грубых арматурных прутьев; туман клубился
внизу. Потом туман как-то сразу исчез.  Там,  далеко  под  ногами,  лежала
серая предзакатная пустыня, и чуть видимый отсюда  караван  пересекал  ее.
Потом беззвучно прошли, описывая циркуляцию, два  "крокодила",  маленькие,
не больше полуметра в длину. Над ними  и  позади,  слегка  качнув  дорожку
реактивными струями, пролетели парой "грачи". Верблюды бежали  безумно,  и
взрывы накрывали их. Наконец, все заволокло пылью. Ветер там, внизу,  гнал
пылевую поземку. Она скрыла все.  Мишка  стоял  на  узкой,  в  две  ладони
шириной,  дорожке,  и  она  ритмично  раскачивалась  под  шагами   кого-то
невидимого,   но   близкого   и   страшного.   Мишка   почувствовал,   как
останавливается от беспричинного ужаса сердце, и проснулся.
     Похоже, был вечер. Или просто пасмурный день... Он полежал  несколько
минут, приходя в себя. Спустил ноги  на  пол,  встал.  Пол  был  холодный.
Подошел к окну, отдернул штору.
     На брандмауэре, напротив окна, висел удавленник. Запрокинутое  черное
лицо его смотрело прямо на Мишку. Мишка почувствовал,  как  слабеют  ноги:
кроме лица, ничего человеческого не было в повешенном.  Горилльи  плечи  и
руки, но с когтями на пальцах; звериные - то ли медвежьи, то ли львиные  -
лапы вместо ног.
     Мишка, пятясь, отступил в глубину комнаты.
     Началось...
     Это был знак - завершающий знак из всех, полученных в  видениях.  Они
сложились в послание, послание лично к нему, и он теперь знал, что  должен
делать - хотя и не смог бы, наверное, перевести это знание на язык слов.
     В  большой  комнате  запах  тления  царил:  будто  где-то  тут  лежал
невидимый покойник. Вода из кранов текла ржавая и затхлая.  Оставшийся  на
столе кусок хлеба зацвел. Из холодильника на пол натекла лужа.  Более  или
менее съедобными там остались кусок вареной печенки и подавленные  пирожки
с зеленым луком. Все остальное испортилось  и  воняло.  Чай  имел  привкус
пыли. Это тоже были знаки.
     Набив живот впрок, Мишка стал собираться. Надевать форму он не  хотел
- слишком грязна она была. Так и валялась в углу  ванной,  нетронутая.  Он
взял лишь сапоги. И ремень. Граната может пригодиться...  Неясно,  к  чему
готовиться. На всякий случай он взял еще туристский топорик.
     Фотография Таньки нашлась единственная:  она  и  Мишка  на  мотоцикле
Агейчика; Агейчик тогда и снимал. Это было  лето  после  девятого  класса.
Фотографию с письмом Мишка положил в карман. Может быть, это тоже окажется
знаком...
     У двери он проверил еще раз, все ли  взял,  что  нужно,  и  вышел  на
площадку. Здесь было прохладно и  пахло  почему-то  свежеразрытой  землей.
Мишка пожалел, что не надел под штормовку свитер, но возвращаться не стал.
     Дверь в подвал была заперта на висячий замок, и с ним пришлось  долго
возиться: заржавел. За дверью было темно. В лицо повеяло теплом, как бы от
далекой, но очень горячей печи. Пахло,  как  в  тире:  горелым  порохом  и
пыльными матами. Включив фонарик, Мишка стал спускаться по ступеням.
     Нужная  дверь  обнаружилась  под  лестницей.  Она  была  из  толстого
неокрашенного железа, вся в рыжих и черных разводах. Обухом топорика Мишка
сбил не слишком прочный замок. Дверь  открылась  с  омерзительным  визгом.
Запах стоялого порохового  дыма  усилился  многократно.  На  стене  справа
обнаружился  выключатель.  Мишка  повернул   пыльную   эбонитовую   ручку.
Померцав, загорелись газосветные трубки.
     Он стоял как бы за кулисами сцены, уставленной  декорациями.  Потолок
был низкий, но метрах в трех он кончался, и дальше чувствовался простор  и
высота.  Пол  из  грязно-серых  рифленых  цементных  плиток   заканчивался
парапетом; до парапета было метров тридцать. Позади была стена,  и  справа
она кончалась совсем рядом, а слева упиралась в бетонный куб,  немного  не
доходящий до потолка. За парапетом  виднелись  грубовато  намалеванные  на
чем-то вершины гор и кучевые облака.
     Мишка, стараясь ступать неслышно, двинулся направо. Дошел до  угла  и
осторожно, одним глазом, заглянул за него.
     Парапет, дважды изгибаясь под  прямым  углом,  огораживал  площадь  с
футбольное поле размером. Стена, у которой Мишка стоял,  уходила  довольно
далеко и оканчивалась  странного  вида  усеченной  опрокинутой  пирамидой.
Между стеной и парапетом громоздилась гора каких-то ящиков. Частично этими
ящиками заваленный, стоял коричневый автопогрузчик.  В  самом  дальнем  от
Мишки углу  парапета  виднелась  легковая  машина  или  маленький  автобус
неизвестной марки. Несколько минут  Мишка  осматривался  и  прислушивался.
Было совершенно тихо. Тогда он оттолкнулся от стены и подошел к парапету.
     Под ним был Афганистан. Он понял это в первый же миг и потом ни  разу
не  усомнился.  Горы:  заснеженные,   каменистые,   прорезанные   зелеными
долинами, в извилистых дорогах и тропах, с темными ущельями, с  прилипшими
к склонам кишлаками, с лоскутками полей везде, где  хоть  чуть-чуть  может
задержаться влага; глинистая, покрытая солевой  коркой  пустыня,  навсегда
выбеленная солнцем; городок у подошвы горы... Не  помня  себя,  Мишка  шел
вдоль парапета. Это не было похоже ни на что конкретное, виденное им;  это
не было рельефной картой, потому  что  нарушались  масштабы  и  пропорции;
вообще нельзя было сказать, чем именно  это  было.  По  дороге  внизу  шла
колонна: "уралы" в сопровождении  бээмпэшек.  Их  было  видно  до  безумия
отчетливо. И так же отчетливо было видно гранатометчика в  чалме,  ждущего
колонну у  изгиба  дороги.  С  легким  хлопком,  будто  лопнула  лампочка,
взорвался и запылал бензовоз. Из  бээмпэшек  горохом  посыпались  стрелки,
занимая оборону... Стоило сосредоточить взгляд на каком-то участке, как он
оживал и взрывался действием: крались  скрытыми  тропами  бородатые  люди,
сгибаясь под тяжестью своей ноши, а  следом  за  ними  крались  солдаты  в
маскировочном пятнистом, в касках, крытых серой мешковиной. Утюжили воздух
неуклюжие с виду "грачи". Верблюды еле брели, а над их  головами  пронесся
вертолет, роняя частые капли бомб... Мишка отшатнулся: чувство повторности
происходящего было нестерпимо.  И  все  равно  не  было  сил  не  смотреть
совсем...
     Он обошел весь парапет по периметру.  Он  видел  Кабул  под  собой  и
Душанбе далеко на горизонте, отары овец и коз, сады и  пальмы,  палаточные
городки, старика, расстилающего в пыли свой молитвенный коврик, летчика со
сбитого "Ан-26",  ковыляющего  куда-то  по  черным  камням,  мерзнущие  на
вершинах посты, десантуру, отрабатывающую приемы на живых, пестрые базары,
танки на перекрестках, женщин во  всем  черном,  ребятишек,  пристающих  к
солдатам... Наверное, все, что когда-то происходило там, отражалось здесь,
в этом странном объемном зеркале...
     Или наоборот, с ужасом подумал Мишка. Или вообще это все  одно  и  то
же, и никакого Афганистана, кроме этого, не существует - просто все знают,
что он есть, и этого достаточно. А где-то в другом месте существует  такой
же СССР... а может, и вся Земля... и весь мир... Отвернувшись от того, что
внизу, Мишка стал пристальнее рассматривать место, где он оказался.
     Больше всего это  напоминало  палубу  самоходной  баржи  -  такая  же
вытянутая огороженная площадь с надстройкой на одном конце,  захламленная,
заставленная чем-то малозначащим: штабелями коробок  и  ящиков,  катушками
кабеля, толстыми связками арматуры. Стояла полуразобранная  машина:  нечто
среднее между снегоуборочной и комбайном. Проходя мимо нее, Мишка чуть  не
упал: нога покатилась на стреляных  пистолетных  гильзах.  Здесь  их  были
многие тысячи. У парапета валялась изрешеченная в кружево железная бочка.
     Почему-то вид этой бочки подтолкнул  Мишку  к  размышлениям.  Так,  я
вошел.  Было  темно.  Выключил  свет  -  там,  под  козырьком,  загорелись
лампочки. А внизу оказался день. А если выключить - станет  ночь?  Ночь  -
время духов, так говорили. Не мое это дело, мешаться в смену дня  и  ночи.
Но ведь уже вмешался. Попробовать? Чувствуя,  что  делает  что-то  не  то,
Мишка подошел к выключателю и повернул ручку.
     Наступила полнейшая тьма.
     Лишь через несколько минут Мишка смог различить  контур  парапета  на
чуть более светлом фоне неба. Он медленно, чтобы не налететь в темноте  на
что-нибудь, двинулся к нему, и в этот миг завизжала открываемая дверь.
     Сработал какой-то звериный инстинкт: Мишка метнулся  назад,  коснулся
ладонями стены и по  стене  скользнул  за  угол.  Он  видел,  как  плясали
беспорядочно и быстро световые пятна от мощных фонарей.
     - Не трогай, - сказал чей-то голос. - Пусть поспят.
     - До сраки мне ихние сны, - отозвался другой голос, молодой и злой. -
Они там спать будут, а я тут коленки расшибать.
     - Говорю - не трогай.
     - Ладно, заладил, как...
     - Как кто?
     - Как училка.
     - Смотри у меня.
     - Давно уж смотрю...
     - Что-то ты оборзел. Забыл, как говно жрут?
     - Я же сказал: молчу. Молчу.
     - Ну и молчи.
     - Ну и молчу.
     - Поднимись наверх, там посмотри. Я тут поброжу.
     Молодой буркнул  неразборчиво  и,  шумно  загребая  сапогами,  прошел
впритирку с Мишкой, одарив его крутым запахом давно не мытого тела.  Потом
пятно света и шаги скрылись  за  углом,  и  тут  же  загрохотала  железная
лестница.  Оставшийся,  негромко  дудя  под  нос  неразборчивый  мотивчик,
походил взад-вперед, потом достал что-то шуршащее... закуривает, догадался
Мишка... Вспышка спички на миг  осветила  лицо:  обычное,  простоватое,  с
маленьким курносым носиком. Мотивчик сменился другим, и этот Мишка  узнал:
"На тебе сошелся клином белый свет..." Это была когда-то  дворовая  песня,
только слова другие:  "По  тебе  проехал  трактор  "Беларусь"..."  Красный
огонек, вспыхивая и угасая, описывал замкнутые кривые  в  пространстве,  а
потом замерцал и стал удаляться: тот, кто курил,  направился  к  парапету.
Шагов его Мишка не слышал.
     Ну, ребята,  влип...  Мишка  почувствовал,  что  руки  его  обхватили
гранату и что пот заливает глаза. Это была неразрешимая  коллизия,  потому
что руки не  желали  размыкаться,  а  зрение  надо  было  как-то  спасать.
Наконец, он справился и с руками, и с потом.  Держаться,  надо  держаться.
Холодно и расчетливо. Они ищут не меня  и  почему-то  не  желают  включать
свет. Это хорошо, это уже половина успеха...
     Тот, что курил у парапета, с размаху бросил  сигарету  вниз.  Красный
зигзаг секунду висел в воздухе, медленно тая.
     - Сашок, ты это чего? - спросил голос над головой.
     - А вот... - с хрипотцой отозвался куривший. - Щас добавим...
     В тишине громко и железно клацнуло, и ударило  два  выстрела.  Потом,
через пару секунд, еще два. Потом еще. Вспышек видно не  было:  стрелявший
перегнулся через парапет.
     -  Ракетный  обстрел  Кандагара,  -  чуть   сдавленно   объявил   он,
распрямляясь; Мишка уже довольно хорошо видел его поясной, как на  мишени,
силуэт. - Забегали, шурави...
     - Слушай, я тут пломбы трогать не  стал,  через  дверь  посмотрел,  -
сказал голос наверху. -  Календарь  опять  засбоил.  Должна  быть  ночь  с
четвертого на пятое, а там с пятого на шестое. Надо опять инженера звать.
     - Инженера... Слушай, Чуха, а ты замок на двери менял?
     - Вчера, как ты сказал...
     - Не было замка, Чуха. Я подумал, что ты опять профилонил,  хотел  на
обратном пути тебя носом потыкать. Так, говоришь, пломбы целы?
     - Целы, Сашок, точно говорю: целы.
     - Слава Аллаху. Ладно, придется  засветлять.  Проверишь  балкон  -  и
спускайся. Да ствол держи наготове.
     - Понял, Сашок. Иду.
     Наверху застучали сапоги, а человек у парапета перезарядил пистолет и
скользящими, почти беззвучными шагами пошел назад.  У  меня  же  топор,  в
отчаянии подумал Мишка, можно  же  топором...  Он  не  двинулся  с  места.
Щелкнул  выключатель,  загорелись  лампы  -  и  засветилось  небо.  Солнце
скользнуло из-за гор и остановилось невысоко. Мишка обтер ладонь о  штаны,
взялся за  рубчатое  тельце  гранаты  и  потянул  его  на  себя.  Чека  не
отпускала. Он рванул - и  чуть  не  выронил  гранату  из  руки.  Этого  он
испугался. Другого он не боялся ничего. А может быть, боялся так, что  уже
не чувствовал своего страха.
     Человек  вышел  из-за  угла.  Он  был  одет   в   черный,   наподобие
танкистского, комбинезон. Лицо было то же  самое,  простоватое,  курносое,
только глаза были мертвые. Он увидел Мишку,  гранату  в  его  руке  и  все
просчитал и все понял.
     И Мишка все понял, глядя в эти  глаза,  и  уже  не  слышал,  как  тот
сказал:
     - Эй, парень, поосторожней с этой штукой!
     При первых звуках голоса Мишка ослабил  пальцы,  и  предохранительная
скоба  полетела,  вращаясь,  как  бумеранг;  хлопнул  капсюль,  и  запахло
пистонами - как от детского пистолетика. Мишка держал гранату  в  поднятом
как бы в ротфронтовском приветствии кулаке. У человека в  черном  делались
нормальные глаза и что-то менялось в лице; потом он стал  медленно  падать
назад, одновременно отворачивая лицо  и  закрывая  руками  голову.  Чудак,
подумал Мишка, это же "фенька", от нее не  закроешься  локтями.  Ему  было
легко и спокойно. И даже предчувствие чего-то радостного возникло  и  дало
себя ощутить...
     Все это длилось слишком долго.
     Человек в черном зашевелился, приподнял  плечи  и,  повернув  голову,
посмотрел на Мишку. Мишка  так  и  стоял  -  с  неразорвавшейся  гранатой,
поднятой к плечу.
     - Бросай, - сказал человек и ткнул рукой: вон туда. - Бросай.
     Мишкина рука  неловко  распрямилась,  и  граната  отлетела  шагов  на
десять, костяно ударилась о пол и покатилась, рокоча.
     - Вот и молодец... молодец...  -  Человек  поднялся  и,  пошатываясь,
подошел к Мишке. - Ты кто такой?
     - Я здешний, - неожиданно для себя ответил Мишка  и  удивился  своему
голосу: тонкому и противному. - Я здесь живу. На втором этаже.
     И, чтобы его лучше поняли, пальцем показал на потолок. Палец трясся.
     - А, понятно, - улыбнулся человек в черном. - А я-то  испугался,  что
это сайр к нам пробрался. А ты наш. Это хорошо...
     И Мишка с трудом подавил в себе желание улыбнуться ему в ответ.
     - Видишь, Чуха: гость у нас, - сказал человек  в  черном  подходящему
молодому. - На втором этаже, говорит, живет.
     Молодой заржал.
     - Крутой парень, - продолжал человек в черном. - Чуть что не по нем -
гранатой. Фамилии не спросясь. Хорошо, граната тухлая была, а то соскребал
бы ты меня веничком... Афганец, одно слово. Афганец, да?
     - Нет, - сказал Мишка. С первого раза сказать у него не получилось, и
он повторил упрямо: - Нет. Я русский.
     - Русский по паспорту. А афганец по душе. Так говорят.
     В голосе его чувствовалась непонятная издевка.
     - Я русский, - повторил Мишка. - Афганцы те, которые там живут.
     - Не хочешь, значит, афганцем быть?
     - Я русский.
     - Хороший парень, -  сказал  человек  в  черном.  -  Культурный.  Все
понимает...
     Он сделал неуловимое движение плечом, и в  глазах  его  Мишка  увидел
жадное любопытство - а потом Мишку вдруг подняло непонятной силой вверх  и
куда-то понесло, и без боли ударило о плиты пола, и перевернуло  так,  что
пол оказался над головой, а небо и солнце внизу. Это было неправильно,  но
повернуться Мишка не смог. Он смотрел, как  белое  солнце  превращается  в
черный круг на желтой стене. Он так и не понял, что умирает.
     - Одним ударом, - подобострастно сказал Чуха. - Одним ударом,  Сашок,
а?
     - Сними с него все, - прыгающим голосом велел Сашок.
     - Ты что, хочешь...
     - Снимай, падаль!
     Чуха стал стаскивать с мертвого Мишки сапоги, запутался в штанах...
     - Срезай, козел!
     Срезать было легче.
     - Все. А теперь отойди... Нож дай.
     Чуха смотрел, что Сашок делает с Мишкиным телом. Потом его замутило.
     - Слушай, хватит, а? Зачем уж так?
     - Ништяк... - улыбаясь и часто дыша, Сашок выпрямился. - Пацаны  злее
будут. Берись, поволокли.
     Они подтащили то, что осталось от Мишки, к парапету. Сашок перегнулся
через парапет и стал  смотреть  вниз.  Постепенно  пейзаж  внизу  менялся:
раздалось и поднялось, вырастая в размерах, каменистое горное  плато.  То,
что было рядом с ним, съеживалось и  сжималось,  мертвея.  Наконец,  плато
увеличилось до размеров естественных. До него было метров пять. Видна была
россыпь зеленоватых автоматных гильз.
     - Подняли... - сказал Сашок. - Перекинули...
     Изуродованное до неузнаваемости тело Мишки с тупым  звуком  упало  на
камни.
     - Иди-ка еще вон... гранату принеси...
     Чуха послушно сходил и принес гранату.  И  перебросил  ее  следом  за
телом.
     - Орденок теперь дадут... посмертно... - все с той же улыбкой  сказал
Сашок.
     Он отвернулся от парапета,  и  плато  стало  оседать  и  уменьшаться,
уменьшая вместе с собой и мертвого Мишку, лежащего на нем.
     - А  представляешь,  если  бы  это  сайр  был?  -  подстраиваясь  под
старшего, сказал Чуха.
     - Был бы это сайр... так мы бы  с  тобой...  там  лежали...  -  Сашок
согнал улыбку с лица. - Козлы мы с тобой и разъебаи. Сайр бы нас  на  счет
"раз" положил. Да только вряд ли сайр сюда пролезет. Нет им,  гадам,  сюда
пути... - Глаза Сашка опасно сузились, голос побелел.
     - Щуплый пацан, - уходя от опасной темы, завертел головой Чуха.  -  А
кровищи, что с борова.
     - Засохнет, - плюнул Сашок.



                                 ТАТЬЯНА

     Накормили последних. Хотелось лечь  и  никогда  больше  не  вставать.
Маленькие ревели вперебой. Те, что чуть побольше, азартно смотрели в небо.
Только что нечисть - одни крылья и ноги - попыталась свалиться на  головы.
В нее попали, и с жалобным воем нечисть скрылась. Всей еды было:  тридцать
буханок черного и два ведра лапши на порошковом молоке. Это на без  малого
две сотни народу. Завтра не будет и того, сказал Василенко,  хлебозавод  -
все. Не удержали. Василенко был черный и худой. Как  Дим  Димыч,  спросила
Татьяна, отходит? Не знаю, Танюха, сказал Василенко, я его с позавчера  не
видал. Вроде живой. Загляните к нему, Федор Игнатьевич, вы ж мне не чужой,
попросила Татьяна, ведь мне отсюда - ни на шаг.  Ладно,  Танька,  загляну.
Передать ему что? Передать? - Татьяна вдруг смешалась. Передать: что  жива
и что люблю. Она с вызовом посмотрела на Василенко. Он вдруг улыбнулся. На
запекшихся черных губах появились алые трещинки.  Ладно,  сказал  он,  для
этого дела специаль