оматная очередь!
     Кричала Танька.
     На бегу передергивая затвор своего самопала, Пашка понесся  на  звук.
Каким-то восьмым чувством - сломанными ребрами - он угадывал двери. Позади
нервно частил Дим Димыч.
     Еще очередь. И еще.



                                 ТАТЬЯНА

     Она вошла и стала на пороге. Да, это было логово  тех  -  и  это  был
центральный пульт, или командный пункт, или пост  управления  -  в  общем,
что-то важное и существенное. По всему периметру зала тянулась непрерывная
приборная панель: миллион самых разнообразных циферблатов,  полукруглых  и
линейных шкал; иногда попадались темные, расчерченные сеткой, экранчики. У
Мишки в комнате над  столом  висел  учебный  плакат:  контрольные  приборы
"Ил-18". Что-то подобное было и здесь,  но  -  возведенное  в  степень.  И
органы управления напоминали самолетные: тумблеры, переключатели,  рычаги,
штурвалы... И среди всего этого - висели трусы  и  портянки  на  натянутой
веревке, валялись в углу пустые бутылки, на затейливом стеклянном  столике
сохло что-то в  неубранных  плоских  кастрюльках:  с  такими  официанты  в
поездах ходят по вагонам, разносят борщ и картошку.  Два  толстых  дивана,
аккуратно застеленных, стояли рядом.
     Морщась, Татьяна пересекла зал и подошла к дышащему  кусочку  пульта.
Горящие  ровно  и  мерцающие  лампочки.  "Питание".  "Настройка   грубая".
"Настройка  точная".  "Горизонт".  "Склонение..."  -  какой-то  непонятный
символ. "Ввод..." - другой и тоже непонятный.  Татьяна  положила  руку  на
штурвальчик, подержала и убрала.
     Непрерывность пульта здесь прерывалась,  и  открывался  невидимый  от
двери  проход  к  окну.  Татьяна  постояла,  прислушиваясь.  Если  ее  там
подкарауливали, то подкарауливали нечеловечески тихо. И  все-таки  она  со
всей возможной осторожностью проскользнула через узкое место - и вылетела,
присев, готовая к стрельбе - на свободное.
     Никого. Никого живого...
     Между пультом и окнами было свободное пространство - метра два. И все
оно   было   заставлено:   бумажными   домиками,   игрушечными   елочками,
пластилиновыми фигурками... Такой же, как и под  едой,  стеклянный  столик
возвышался над этим - почему-то  омерзительным  -  кукольным  городом.  На
столе вокруг вырезанного из дерева члена, торчащего вверх, стояли  фигурки
зверей: крысы, кошки, собаки... нет, скорее, волка...  обезьяны,  оленя  с
рогами, оленя без рогов, коня, кабана, барана, быка и  льва.  Фигурки  эти
чем-то напоминали шахматные. Еще на столе были оплывшие свечи и прозрачная
ваза, полная воды. На поверхности плавали чешуйки воска.
     Татьяна шагнула к  окну  и  посмотрела  вниз.  Мы  там  были  как  на
ладони...
     От окна она город узнала. Это был Ошеров. Уродливый, неправильный, но
- Ошеров. Школа, горком... Мишкин дом...  Димин  дом,  архиповский...  Она
протянула руку и схватила со столика фигуру льва.  У  льва  было  знакомое
лицо...
     Леонида.
     Она, наверное, сказала это вслух, потому что странное эхо вернулось к
ней. И тут же что-то произошло с кукольным  городом.  Текуче-неуловимо  он
изменялся, будто бы отдаляясь и при этом набирая плоть и вес. Будто  бы  -
готовясь стать настоящим.  И  -  Татьяна  напряглась  -  тихое,  на  грани
слышимости гудение пришло из-под ног. Оно нарастало,  вступая  в  права  и
вытесняя все прочее:  звуки,  запахи,  свет...  И  городок  ожил  под  его
натиском.
     Это было похоже на старинные механические театры.  Крошечные  фигурки
людей сновали по улочкам, гротескно раскланиваясь, неуклюже входили в дома
и выходили из домов... и какие-то уродцы, на которых она до  сей  поры  не
обращала внимания, сновали  меж  них,  покачиваясь  и  изгибаясь.  Гудение
входило в подошвы и текло вверх, засасывая, как  ледяная  трясина.  Что-то
творилось с глазами. Лев дрожал в кулаке. Значит, так... значит, мы... Она
ударила ногой по столику, и столик, руша все  под  собой  и  вокруг  себя,
беззвучно опрокинулся. Сволочи... Продравшись по  ставшему  вдруг  слишком
узким проходу обратно  в  зал,  она  замерла  перед  пультом,  лихорадочно
разбираясь в его кнопках и рубильниках.  Сволочи,  сволочи,  шептала  она,
ведь надо же было такое придумать... а мы-то, мы-то...
     Рычаг сбоку.
     "Сеть".
     Тугой. Всем весом...
     Звук: бооуууу. Гудение.
     Отовсюду.
     Замерцали и зажглись лампы под потолком.  И  один  за  другим  начали
оживать пульты.
     Будто невидимые руки касались кнопок, щелкали пакетниками, покачивали
штурвалы. Вспыхивали целые панели лампочек -  разом.  Засветились  зеленые
экранчики.
     Людской гул - как на демонстрации - донесся из-за  окон.  Заглушенный
стеклом, он был далек и невнятен, но внушителен.
     Татьяна попятилась. Моторный рев вплелся в голоса.
     Это было почему-то так невыносимо страшно, что Татьяна закричала.  И,
чтобы заглушить страх,  выстрелила  -  лопнул  круглый  экранчик  -  потом
широким веером послала пули по всей панели  приборов,  бросила  опустевший
калаш  -  и  из  кургузого  автоматика  стала  бить  короткими  очередями,
нащупывая механическое сердце...
     Стояли сумерки - то ли позднего вечера, то ли неначавшегося еще утра.
Воздух был невыносимо свеж. В просвете облаков, как в колодце,  неподвижно
стояли огромные звезды. Дима ковырнул носком сапога шуршащие  на  ступенях
листья, сказал:
     - Вот и до осени дожили...
     После укола морфина речь у него немного плыла.
     Луч фонаря доставал лишь до ближайших деревьев. Что делалось за  ними
- видно не было.
     - Пойдемте пока назад, - сказала Татьяна. - Будет утро, тогда...
     - Будет день, будет пища, - сказал Пашка. - Еще немного подышим.
     - Немного, - согласилась Татьяна.
     - Птицы, - сказал Дима.
     Все прислушались. Где-то очень далеко разбуженно булькнула ворона - и
замолкла.
     - Во сне разговаривает, - сказал Пашка.
     - Если вороны - значит, жилье, - сказала Татьяна.
     - Сейчас они везде, - сказал Пашка. - Это зимой...
     - Правда, мальчики, пойдемте, - сказала  Татьяна.  -  А  то,  если  я
упаду, вы меня не дотащите, калеки.