Сергей Иванов
   Мертвый Разлив

     OCR & recognized by John Z, 2003






     Часть первая. Крепость

     Глава 1. Хочу домой


     Будто гонимый ветром, Вадим стремительно шагал по самому краю тротуара,
уставясь   перед   собой   стылым   тусклым   взглядом.   Его   сторонились,
заблаговременно уступая дорогу - значит, он научился казаться  грозным, даже
опасным.  Очень удобная маска: на  самом-то  деле он  в  любой миг готов был
вильнуть,  затормозить,  соскочить на проезжую  часть  -  лишь  бы  избежать
столкновения.  Вадим  только  притворялся  непроницаемым,  чтобы  хоть   так
обезопасить себя от среды. Поверх привычного скафандра, именуемого телом, он
словно напялил на душу еще один,  маскируясь под хищника, как это выделывают
некоторые бедолаги  в природе. Сегодняшний  день выкачал его до  дна - как и
большинство предыдущих, впрочем. Требовалась  срочная подзарядка, но для нее
еще надо было  добраться до дома  - на последних крохах  энергии. В  прежние
разы  это удавалось, но ведь и  под самосвал мало кто попадал больше  одного
раза...
     Было   время   пик.   На   недавно   пустынные   улицы,   патрулируемые
моторизованными  нарядами  блюстителей,  выплеснулись  многотысячные  потоки
служителей:  спецов и трудяг, - спешащих управиться со своими дела ми еще до
начала комендантского  часа, чтобы  успеть попасть  домой, где  и прикончить
остаток вечера. Чем дальше,  тем сильней две эти касты различались: одеждой,
районами  обитания,  маршрутами каждодневных миграций,  даже внешностью, - и
тем  меньше  смешивались. К тому  же  нескончаемо  текущие  стада  бдительно
стерегли   те   же  блюстители,   шныряя  вдоль   тротуаров   на  тарахтящих
двуколесниках. От заполненных под  завязку транспортов разило потными телами
и нечистым дыханием, люди спрессовывались там в раздраженно бурлящую массу -
по вечерам Вадим старался ее избегать, предпочитая дальние прогулки.
     Но  хуже всего был тамошний психофон, к концу дня делавшийся для Вадима
невыносимым. Вообще  терпеть людей  подолгу  ему становилось все  сложней  -
исключая разве немногих.  А когда они сбивались  вокруг Вадима  в толпу,  он
чувствовал себя занозой в громадном организме, ополчившемся против инородных
вкраплений. Не то чтобы  на Вадима  наезжали в открытую - поодиночке он смог
бы  поладить  или управиться почти с любым, независимо  от статуса и  образа
мыслей,  -  но  массовые, суммарные  инстинкты больших  скоплений  отвергали
Вадима напрочь. Странное его сознание, намного выступавшее  за границы тела,
больше походило на незримое облако.  (Вадим  и прозвал его: мысле-облако.) И
так  же  могло   сгущаться,  концентрируясь  на   подходящем  объекте,  либо
расплываться  вокруг  на  десятки   метров,   зондируя   окрестности,   либо
вытягиваться в щупальце еще дальше, чтобы  достать искомую цель. Иногда  это
было удобно и даже  полезно, позволяя Вадиму вовремя  избегать или встречать
опасность,  - но  неудобств  доставляло  куда больше. Правда,  малочисленные
приятели  и многие  знакомые  Вадима нещадно  эксплуатировали  его  чудесные
свойства,  часто сами того не сознавая.  Например, он неплохо умел проводить
диагностику - не только вблизи, но и на дистанции, если было  чем зацепиться
за "клиента":  фотография, записка, телефон. Черт знает, как  в эти  моменты
менялось его мысле-облако (по проводам, что ли, устремлялось?), но  промашек
Вадим  почти  не   давал.  Помимо  прочего,  мысле-облако  характеризовалось
заряженностью - так вот, энергию из него и черпали нее, кому  не лень,  пока
не разряжали  напрочь.  Оно  не становилось от  этого меньше,  однако теряло
обычную защищенность,  делалось раздражительным и болезненным, словно свежая
рана.
     На  тротуарах   тоже   было  тесно,  однако,  не  как  в   общественных
транспортах. Охотнее  бы Вадим шагал по шоссе,  в  стороне  ото всех,  благо
машин в городе  становилось все меньше, но  нарваться  на  слишком  ретивого
блюстителя тоже не улыбалось: последнее время они растеряли  всякие тормоза.
И по сторонам глядеть не хотелось, все  вокруг  было знакомо до оскомины, до
тошноты, а особенно бередили душу размалеванные ерундой  стены  и  бездарные
агитщиты,  постепенно вытеснившие  пустеющие витрины  да  ненужные  вывески.
Остальные  давно притерпелись к  ним,  некоторые  даже  прониклись, и только
единицы,  включая  Вадима,  не  могли без  содрогания  видеть  просветленные
физиономии  крепостных,  радостно  одобряющих  все  подряд,  да  исполненные
значимости лики Глав, призывающих радеть и бдеть, оберегая их же завоевания.
     Впрочем, сейчас Вадима удручало все, а непроглядно хмурое небо  вкупе с
моросящим  холодным дождем  только  добавляли  ему  безысходности.  Господи,
неслышно стенал  он, изо дня в день -  одно и то же! И  так бездарно, тускло
проходят годы, приближая  позорный конец, венчающий бессмысленную жизнь.  Не
жизнь  - прозябание.  За  какие грехи  меня  одарили  столь многим,  а потом
забросили в душный мир, где все это никому не нужно?
     Как и обычно, под вечер Вадимом овладевала апатия, когда не хотелось ни
двигаться, ни  думать,  -  и приходилось заставлять себя идти быстрей, чтобы
изгнать ее, словно остеохондрозную боль. Или как волчью отраву,  от которой,
если верить классикам, единственное спасение - бег.  "Хочешь быть здоровым -
бегай, хочешь быть умным..." Н-да.
     Впрочем, при быстрой  ходьбе  и  вправду думалось лучше. И вспоминалось
тоже. Что делать, в общем, невредно  - хотя бы  для  тренинга. Ну, как же мы
дошли до жизни такой?
     А зачалась она не так  давно, лет  двенадцать тому, когда "наш паровоз"
сделал  остановку раньше планируемого,  на всех  парах  влетев  в тупик, где
раскололся вдребезги. И очень  много  действительно несчастных  людей  вдруг
оказались в положении той самой шлюхи, коей попользовались, да не заплатили,
- то есть пораскинули мозгами и смекнули: выходит, нас изнасиловали?
     Как и всегда, кинулись искать виноватых. Для начала низвергнули прежних
кумиров,   что   само  по   себе  неплохо,   однако  сопровождалось  лишними
разрушениями  - вполне  в духе этих прежних. К тому же, как известно, "свято
место" не пустует, пока в нем нуждаются массы, - а уж заполнить его найдется
кому.  В  данном случае на волне  народного  гнева  всплыл  некто  Венцеслав
Гедеонович Мезинцев - личность по-своему незаурядная, на диво энергичная, но
и простодушная до изумления (конечно, если не притворялся). Мужчиной  он был
видным, даже представительным, с породистым черепом и сановной статью. Голос
имел звучный, языком, что называется, владел, а  речи толкал сочные и яркие,
воспламеняя слушателей и накалом страстей и доступными образами. Новые идеи,
предложенные  Мезинцевым взамен  старых,  то  же стряпались по  проверенному
рецепту:   когда   виновники,   по    странному    стечению   обстоятельств,
обнаруживаются лишь на стороне,  а  все  беды,  естественно, проистекают  от
пришлых.  Причем в пришлые теперь  можно  было угодить  не только по составу
крови  или чертам лица, но и по образу мыслей - внушенному якобы извне.  Сам
же наш великий, мудрый, добрый народ повинен разве в лишней доверчивости, за
что  расплачивается  который век.  И  с географией ему не подфартило:  вечно
кто-нибудь, начиная  с  половцев  и  татар, посягает  на  его величие, вечно
приходится защищать одних от  других, страдая за всех. А теперь на верхотуре
засели самозванцы,  без роду, без племени,  и продолжают бессовестно обирать
простой  люд, не имея  на то  вовсе никаких прав.  Попутно  выяснилось,  что
сам-то Мезинцев из древнего княжьего рода, только  что не  царского, и уж  с
его  происхождением   все  в  порядке.   А  чистоту  благородных   кровей  и
православную веру его семья,  оказывается,  пронесла  через все  десятилетия
Советской  власти,  -  наверное,  и  тогда,  в  силу  привычки,  она  вполне
вписывалась в правящие структуры.
     По  всегдашней своей  доверчивости  Вадим  в числе  первых выступил  за
избавление  от федерального  гнета,  наивно  уподобив большинство  губернцев
себе: мол, и  для них свобода как воздух. Но уже спустя неделю он  явственно
ощутил  мутную, темную волну, вздымающуюся из глубин воспрянувших душ, чтобы
взамен рассыпавшейся пирамиды выстроить  новую:  поменьше,  зато  прочней  и
тотчас же отпрянул прочь, испугавшись неистребимого людского  лакейства. Еще
некое время Вадим добросовестно старался погасить или  хотя бы  притормозить
волну   мути,   участвуя  в   малочисленных  и  недолговечных   объединениях
интеллигентов, безнадежно пробовавших докричаться до масс, пока эти запрудки
не рухнули,  сгинув  вовсе  либо  растворившись  в  толпе  новых  обиженных.
Последние  уже мечтали о возрождении прежней власти,  чтобы господа  и слуги
опять  поменялись местами, что бы вернуться в обжитые клетки - тесные,  зато
теплые.  Как выяснилось, наш "великий и мудрый" вовсе не нуждался в свободе,
он слишком  отвык от нее за века рабства, а  его мечты давно  ограничивались
кормушкой посытней да загонами поуютней.  И  конечно,  ему  нравилось, когда
гладили по шерстке,  нашептывая про  избранность, уникальность, величие, - а
кто  это не  любит?  Прав оказался мудрый Шварц: "Каждая собака прыгает, как
безумная, когда ее спустишь с цепи, а потом сама бежит в конуру".
     В общем,  момент был  упущен  - а может, его  не было совсем. И когда в
губернии   возобладала  партия   Мезинцева,   на   платформе   "державности"
ухитрившаяся  сплотить монархистов  с  наследниками  "цареубийц",  надеяться
стало не на что, и дергаться больше не стоило, поскольку от одиночек уже  не
зависело  ничего.  Оставалось  только  наблюдать  за развитием  событий,  да
бессильно призывать чуму на оба дома.
     Затем,  как  раз  на пике  перемен,  Вадима угораздило  влететь в такие
личные передряги,  что  на их фоне потускнели любые  глобальные проблемы,  а
последствия  сказывались до  сих пор,  будто на  него  навели долговременную
порчу. На несколько месяцев он вообще отключился ото всего, а воспоминания о
тех  сумасбродствах и впрямь смахивали на бред - до вольно странный при  его
психотипе, весьма и весьма уравновешенном.
     Когда к Вадиму вернулось соображение, в губернии уже многое изменилось.
По границам наставили вышек  с  дальнобойными лазерами,  возникшими  невесть
откуда, и пригрозили  спалить к чертям  всякого, кто  сунется  без спроса. И
действительно, пожгли с десяток машин нагрянувшим было федералам. В ответ те
саданули по вышкам ракетами, однако дальше продвигаться не  стали, убоявшись
новых сюрпризов, щедро сулимых сепаратистами. Еще пару раз на город сбросили
десант, но что случилось с бравыми парня ми, до сих пор мало кто понял, - во
всяком  случае,  канули  они,  точно в бездну.  Дальнейшие разборки федералы
отложили на  потом, что  было разумно при  тогдашней неразберихе.  К тому же
предполагалось, что  мятежная область недолго  протянет в условиях блокады и
сама же попросится обратно.  Однако  запасы терпения  у  здешнего населения,
закаленного десятилетиями социализма,  оказались неистощимыми,  а изоляция -
куда надежней,  чем полагалось вначале. (Опыт "железного занавеса" не пропал
втуне.) К тому же в  федерации хватало собственных проблем, и не из-за  чего
было  затевать  вселенский  сыр-бор:  полезные ископаемые  в  губернии давно
истощились, а на промышленные гиганты ей не повезло.
     Что происходило  там, на  заоблачных вершинах губернской  власти, снизу
было  трудно  судить.  Но  только  ситуация с  Отделением  определилась, как
бедняга  Мезинцев приказал  всем жить  долго и счастливо,  запечатлевшись  в
благодарной памяти губернцев под прозвищем Основатель.  Выпавшее из  его рук
знамя тотчас подхватил Савва Матвеевич  Погорелов, давний соратник и дальний
родич Мезинцева, сделавшись  "первым среди ранних", а затем и просто Первым.
Этот  мало  походил  на  аристократа  (хотя  претендовал),  говорил проще  и
понятней.  А потому оказался  к  народу ближе и на всех уровнях был принят с
редким единодушием. Исходные посылы Основателя практичный  Погорелов  слегка
трансформировал: теперь к  народу, истинному и мудрому,  причислялись только
здешние  старожилы, а в  пришлые неожиданно угодили "новоселы" - то есть те,
кто  понаехал  сюда  последние  десятилетия. На  экранах  телевизоров Первый
возникал  через  день,  со  временем  сделавшись большинству  горожан  вроде
родича: звезд с неба, конечно, не хватает, зато уж свой  в доску - вплоть до
прорывавшихся  матюгов.  Хотя  те,  кто  образованней,  предрекали  от  этой
простоты многие  несчастья: ибо и  вправду  бывает она  "хуже  воровства"  -
особенно при таких властных рычагах.
     Поначалу жизнь  в  губернии действительно  пошла  враздрызг,  и  немало
жителей, самых пугливых или самых дальновидных (или прост слишком завязанных
на  заграницу),  поспешили отсюда "слинять".  Кое-кто  из нынешних  крутарей
неплохо нажился  на этих переездах, но некоторые и  разорились,  за бесценок
скупая освобождавшиеся квартиры, никому  потом не пригодившиеся. Едва ли  не
треть  горожан убралась  в  первые же месяцы, хотя не гарантировано,  что до
мест назначений добрались все. В дороге  ведь всякое  могло приключиться - в
том  числе  по  вине перевозчиков,  отнюдь  не  заинтересованных в  конечной
доставке. Во всяком случае,  цены на барахло тогда упали на  порядок, и поди
разберись, кто его продавал: сами отъезжающие  или  те,  кто  грабанул их  в
дальнем пути.
     Затем волна  беглецов схлынула и одновременно ситуация в губернии пошла
на  поправку, как будто  численность  и состав здешнего  населения, наконец,
достигли  некоего  оптимума,  позволившего  правителям  организовать   жизнь
по-новому.  Конечно,  к прежнему  достатку не вернулись, однако  и в  полную
нищету  не  низвергнулись.  Переселили  законопослушных  горожан  поближе  к
административно-промышленному  кольцу,  уплотнив  подходящие  дома, а внутри
него  затеяли  капитальную  перестройку,  подготавливая  места  для нынешних
Управителей (нареченных почему-то "золотой тысячей"), - и  объявили все  это
Крепостью.  А  обезлюдевшие  окраины  предоставили  в  распоряжение выживших
частников  и  опекавших  их  крутарей, здешних  "санитаров леса".  Последние
обычно  базировались и вовсе за окружной  дорогой, в  автономных пригородных
поселках, отделенных друг  от  друга зелеными  просторами. Что творилось вне
города, Вадим представлял смутно, однако полагал, что селяне тоже поделились
на два  параллельных мира, одной, большей своей  частью отойдя в  подчинение
Крепости, а другой, поменьше, контактируя с крутарями.
     По-видимому,  у крепостников не хватало силы дожать крутарей, а  потому
приходилось их терпеть. И даже демонстративно, в упор, не замечать, когда те
проносились  на обтекаемых двуколесниках  или роскошных могучих джипах через
городской  центр,  пока и  сами крутари  не  нарушали  неписаного  договора,
пытаясь  вторгнуться во внутренние дела  Крепости.  Странное это  равновесие
затянулось  на  годы,  и  существование  крутарей,  сперва принимавшееся как
неизбежный компромисс,  постепенно  сделалось привычным.  Кто поумней,  даже
углядели в этом общественное благо, сдерживающее правительский  беспредел, -
ибо  и  теперь,  после  официального  закрытия  границ,  у  рядовых  граждан
сохранялись  пути  отступления. Стоило чуть  пережать, и  крутари  с  охотой
примут под свои крыши новых овечек. Так же и для мирных частников нашлось бы
куда  деваться,  если  в   избытке  алчности   главари  моторизованных  банд
попробовали бы слишком их придавить. Такой вот необычный симбиоз.
     А в Крепости продолжалась "эпоха перемен". Всех  крепостных, поделив на
дюжину категорий, перевели на  ежевечернее снабжение пайками, образовав  для
этого  разветвленную сеть кормушек.  То,  что тамошние раздатчики потихоньку
таскали,   было  как  раз  нормальным   и  "по-человечески"  понятным,  даже
простительным.  И  хамство  их  не  удивляло,  и сытое  лакейское  чванство,
свойственное любым  прихлебателям.  Странным было  другое:  при всем том они
исправно исполняли свои  обязанности,  а система распределения  работала без
сбоев,  столь  часто  сотрясавших  прежнюю экономику.  То  ли контролировали
раздатчиков как-то иначе, то  ли уменьшение масштаба повлияло, то ли у общей
кормушки  появились  немалые  резервы  -  а может, все три  причины  вместе.
Примерно  так же  поступили  и  с  неупорядоченной  индустрией  развлечений.
Некоторые, особо хлопотные, отрасли упразднили вовсе  - например, прекратили
выпускать книги.  Вдобавок  позакрывали  театры, музеи, концертные  залы,  а
высвободившийся контингент объединили  в одной гигантской  Студии, с которой
отныне и стало распределяться по  кабелям "разумное, доброе, вечное", -  тем
более  забугорные  передачи  скоро перестали  пробиваться через  атмосферные
помехи,  непонятно отчего  крепчавшие  с  каждым  месяцем.  За ненадобностью
приемники сдавались раздатчикам в обмен на  дефицит, и лишь немногие умельцы
еще ухитрялись  вылавливать  потусторонние голоса. Впрочем, ни короткие,  ни
длинные волны не доставали  сюда вообще, будто на границе губернии воздвигли
завесу,  непроницаемую для сигналов (еще  одна загадка). Так  что доступными
оставались  немногие спутниковые  трансляции, а  принимать  их  могли только
высококлассные спецы.
     Но  самое странное  началось затем,  когда весьма мягкий в этих широтах
климат  постепенно стал пре  вращаться в континентальный, а затем и вовсе  в
несусветный.  Суточные  перепады  температуры  сперва доползли  до  тридцати
градусов, потом до сорока, а иногда достигали  пятидесяти. В полдень  парило
точно в пустыне, зато с наступлением ночи небо затягивали сплошные свинцовые
тучи, из которых принимался сыпать  холодный дождь. В иные ночи даже выпадал
снег,  удивительный после  дневной  жары.  Раскаленные  за день стены к утру
остывали настолько, что  и в закупоренных  наглухо комнатках  изо  рта валил
пар. Каждые сутки губернцы словно  проживали целый год, со всеми положенными
сменами сезонов, - зато  прежние времена  года сгинули невесть куда. А грозы
теперь сотрясали воздух едва ли не каждую полночь, за несколько лет спалив в
городе почти  все деревянные постройки, копившиеся веками, и  потоками едких
ливней превратив большинство окрестных дорог в  сплошную полосу препятствий,
пригодную разве для вездеходов крута рей. То  ли,  по примеру людей, природа
окончательно  сбрендила, то ли и вправду, как считали многие,  виноваты были
происки  федералов,  решивших  хотя  бы  таким способом  задавить  "вольную"
губернию, торчавшую посреди их владений, точно ржа вый гвоздь в полированной
доске.
     С  ухудшением климата боролись,  растягивая  между  крышами специальную
пленку,  произведенную в загадочном, настрого засекреченном  Институте. Прав
да,  пока ею обезопасили лишь перестраиваемый наново  Центр, уже  заселяемый
Управителями с семьями и обслугой, - да и то не целиком.
     Для  утепления  горожанам выдавались  одеяла, но  отнюдь  не  тулупы  с
валенками, так что шляться по непроглядно темным улицам, даже и без запрета,
мало кому приходило в голову. А когда к ночным морозам добавились непонятные
и  бессмысленные  убийства,  после  которых  от  жертв  оставались  кровавые
ошметки,  -  у самых  отважных пропала  охота  к неурочным прогулкам.  Стали
поговаривать о необходимости решеток на окнах, вплоть до  самых  высотных, -
тем более что временами убийцы  забирались в дома. Во избежание  кривотолков
власти  оставили  это  на усмотрение жильцов, одаривая желающих симпатичными
наборчиками из десятка стальных прутьев и  пакетика с цементом (дрелью можно
было  разжиться  у домового) -  на манер  старой игры: "Сделай  сам". Хочешь
остаток дней провести за решеткой, подсуетись в свободное время, но уж потом
не пеняй  на злокозненных правителей. Правда,  на дверях  трудяжных клетушек
ночные запоры встраивали централизованно,  о