дженска...онечно, обижаться было  глупо и неуместно, и он это
понимал: все-таки ехал неофициально и по делу  исключительно личному,  какая
тут  может  быть помпа?  Однако чутьем прошедшего  сквозь унижения  человека
уловил  тревожный сигнал.  Это  все равно,  если бы он подрезал кого-нибудь,
отсидел срок и, вернувшись, не увидел восхищенных  глаз  пацанов.  городе за
прошедшие годы ничего не  изменилось,  разве что  бревенчатые дома почернели
еще больше, каменные еще сильнее облупились и  чуть подросли терриконы возле
шахт.  По  улицам ходили  те  же  самые  приземистые,  квадратные  мужики  с
накрашенными  пылью глазами, брели сутулые женщины  в зимних пальто, порхали
стайки  пацанов  со  шкодливыми рожицами. И над  всем  этим  реял вездесущий
специфический дым от сгоревшего  каменного угля: город дымил многими сотнями
печных  труб, как  в средние века.азенный родительский дом -  двухквартирный
барак - не  мог бы изменить ни один ремонт; он так и стоял в конце переулка,
по-шахтерски  черный,  приземистый, глядя  окнами  на  заснеженные,  пестрые
терриконы. У Крюкова сжалось  сердце и защемило под ложечкой, будто он не на
родную землю встал -  на край  пропасти - и вниз заглянул.оследнее письмо от
матери пришло  еще в начале  сентября, но шла предвыборная  кампания,  и оно
увязло где-то среди бумаг, попав в руки всего неделю назад. Она писала,  что
выкопала картошку  и слегла, и вот  теперь находится в больнице,  где кормят
плохо  и  почти  не лечат, поэтому будет  проситься домой,  надо  бы капусту
убрать.
     Не успела  или  не смогла  - из-под снега  торчали  замерзшие,  зеленые
кочаны...
     Помощников  своих  он отправил в магазин, вошел один в полутемные сени,
нащупал  ручку  и  отворил  дверь. В  нос  ударил знакомый с  детства  запах
лекарств:  еще  в  молодости  мать  заработала  на  шахте  силикоз,  ушла  в
библиотеку, где было  ничуть  не лучше от книжной пыли, и лечилась всю жизнь
от десятка сопутствующих заболеваний.а кухне, за  столом,  сидела маленькая,
сморщенная старушка в сильных очках и перебирала гречневую крупу. А ей еще и
шестидесяти не было...
     - Мама? - недоверчиво позвал Крюков.
     - Ой! - испугалась  она. - Кто пришел? Поля, ты что ли?идимо, последние
годы сказались и на зрении.
     - Нет, это я, мама, Костя.
     -  Костя?..  Господи!   Мне  почудилось,  соседка  пришла...  А  ты  не
обманываешь? Не вижу, так все хотят обмануть...
     Крюков обнял мать и со странным, отвлеченным чувством ощутил под руками
костлявое подростковое и чужое тельце.
     - Вот, за тобой приехал, мам...
     - Как за мной? - она слабо трепыхнулась.
     - Все, увезу тебя отсюда, будешь жить со мной.
     Мать  высвободилась, сняла очки. В  прошлые  его приезды  она не давала
говорить и ничего слушать не хотела  - часа два насмотреться  не могла и все
ласкала его, держала за руку, смеялась  и  плакала одновременно, причитая  и
радуясь.
     -  Я никуда не поеду,  - решительно заявила она. Он понял, что зря  вот
так, сразу и здравствуй не сказав, заговорил об этом и отступил.
     - Ладно, мы потом все  обсудим, -  он  снял  пальто,  хотя в  доме было
прохладно, сел к столу и взял ее руки. - Ну как ты живешь?
     -  Да сейчас полегчало,  хожу  вот, - жалобно проговорила  она. -  Весь
сентябрь пластом пролежала, Поля меня с ложечки кормила.  Думала, не встану.
А вот хожу понемногу...
     - А где болит, мам?
     - Везде болит, сама  уж  не знаю, -  она  отняла  руки,  надела очки  и
взялась за крупу. - Скорей бы помереть...е холод и отрешенность были чужими,
возможно, потому и сама она будто очужела...
     -  Рано  помирать   собралась!  -   бодро   сказал   Крюков,   чувствуя
опустошение.на, как мышка, пошуршала зернышками.
     - Я ведь и сейчас не живу, а будто в клеть зашла и вот-вот  вниз поеду.
В  переходном  мире  существую.  Земное  уже  не  волнует,  а  небесное  еще
неосознанно и непонятно.
     Крюкова  ознобило от  таких слов  -  она  никогда  не говорила  с таким
философским пафосом, и казалось, слов таких не знает.
     - Что так плохо топят? - пощупал батарею. - Ледяная...
     - Скоро включить обещали. Угля не хватает.
     - В Анжерке не хватает угля?!
     -  Дорогой  стал.  Ребята  ходят  по улицам,  ведрами  продают. Бизнес.
Ворованный, конечно...Так я купила четыре. Подтапливаю...
     Внутри следы ремонта оказались заметнее: прямо из кухни появилась дверь
в пристройку,  которой  не было, и выгородка  у  входа  появилась, вероятно,
ванная с туалетом. Он заглянул в комнату - все как и тридцать лет назад: две
железных  кровати, диван с деревянной спинкой, стол  и тяжелые,  самодельные
стулья. На  стенках его  фотографии, в  основном,  курсантских и  офицерских
времен, собранные  по-деревенски, в  большие рамы  под стеклом...осле первой
неудачной попытки перевезти мать в  Москву Крюков искренне хотел скрасить ее
одиночество  и  перед отъездом купил  новый  телевизор,  видеомагнитофон  со
старыми фильмами и пошутил, дескать,  будешь смотреть меня  на экране, чтобы
не скучала. Она  тогда была испугана шахтерской демонстрацией  возле дома, а
тут обрадовалась, мол, теперь все сериалы мои, а то  ведь встаешь утром и не
знаешь, как убить время до вечера.
     - Где же  твоя техника? -  спросил он будто невзначай. - Сломалась, что
ли?
     - Украли, - бездумно  обронила мать. - Когда лежала  пластом,  какие-то
ребята пришли и все взяли. Дверь не запирала, чтобы  соседям замок ломать не
пришлось, когда умру...
     - Какие ребята? Не узнала никого?
     -  Да  узнала... Ну  что  теперь?  Пускай уж,  все  равно,  так  и  так
пропадет...
     - Откуда они? Кто такие? - у Крюкова скулы свело от обиды.
     - С Сибирской шахты вроде. Один парень Фильчаковых поскребыш... А ты не
жалей, мне ни к  чему телевизор. Я сейчас  умом живу да  памятью, лучше, чем
кино смотрю.
     - Ладно, разберемся, - успокоил сам себя. -  Видишь, уезжать тебе надо,
как тут одной? Кто защитит? Полный беспредел.
     -  Везде  одинаково, в вашей  Москве еще больше сраму да  беспорядка, -
равнодушно проговорила она. - Народ с ума свели, так чего спрашивать?
     - А мы не в Москву поедем, в другой город, старый, красивый и тихий.
     - Нет уж, не поеду, не зови...
     - Погоди, мам, ты подумай, я не тороплю.
     -  Надолго  ли приехал? - она вроде немного  оживала, по  крайней мере,
изредка отрывала взгляд от стола с рассыпанной гречкой.
     - Дней на пять...
     - А что же один?
     - Я не один, мам...
     Она слегка встрепенулась.
     - Где?.. Почему не заходят в квартиру?
     - Я с телохранителями приехал, с помощниками.
     - Почему жену не взял, внука?
     - Они ждут тебя дома, - Крюков неопределенно махнул рукой.
     Сейчас он не  хотел  говорить, что вот уже два  года, как  разошелся  с
женой, которая уехала из Москвы  в военный городок, где осталась квартира, и
теперь  пакостит,  вредит ему,  поливая в газетах  грязью.  Накануне выборов
пошла  на  сговор  с  соперником  и  дала  интервью на  телевидении, чуть не
провалив его - иначе наверняка победил бы в первом туре...
     Мать  смела отобранные  зерна  в  кружку, мусор  и  камешки  ссыпала  в
железный ящик с углем, сняла очки и словно проснувшись, спросила с боязливым
любопытством:
     - А на что тебе телохранители?
     -  Теперь я губернатор, мама.на  сцепила сухонькие  ручки  перед собой,
горестно покачала головой.
     - Дожил бы отец, вот было бы...
     И, не договорив, умолкла с остекленевшим взором.
     * * *
     Весь остаток  дня он ждал  вечера с такой же страстью, с какой в юности
боялся его и  спешил  попасть  домой, пока  не стемнело.  В  предвкушении он
позволил  себе выпить стакан шампанского, что делал  очень редко,  наученный
судьбой  отца. Мать, сидя за  столом с сыном и его охранниками, как с  тремя
добрыми молодцами,  окончательно  вышла из  отстраненного,  самоуглубленного
состояния, оживилась, стала называть Крюкова по имени (будто вспомнила его!)
и уже смотрела со знакомой лаской.
     Наступило время, когда  можно было  поговорить об отъезде, но Крюков не
стал  торопить  событий и жечь лягушечью кожу, оставил все  на утро, которое
вечера мудренее. Собрать вещи - дело пяти минут, поскольку он не хотел брать
с  собой  хлам,  нажитый шахтерским трудом, с билетами же на самолет проблем
нет,  машину из Кемерово  пришлют  по первому звонку...  вот когда  на улице
засинело, он встал из-за стола, потянулся, разминаясь, крякнул от души.
     -  Эх, а не пойти ли нам прогуляться?  Засиделись!елохранители послушно
вскочили, а мать расстроилась.
     - Да куда же вы на ночь глядя?
     - Прошвырнемся  по  улицам родного города,  - весело сказал  Крюков.  -
Путешествие в юность!
     - Ты ведь не юный, сынок. Говоришь, в губернаторы вышел...
     - Погулять хочется! - засмеялся он и приобнял ее за плечи. - Как жениху
перед свадьбой!
     -  А мне - на внука глянуть, - вдруг загрустила она. - Да и  жену  твою
никогда не видала...
     -  Еще посмотришь, - пообещал Крюков.  - Надеть бы  что-нибудь попроще.
Куртяшки моей старой не сохранилось?
     - Как же?  Все  берегу,  - захлопотала мать.  - Ты  ведь с мальчишек  в
казенное нарядился, вся одежа осталась, в кладовой висит. Да налезет ли? Вон
какой стал! И к лицу ли будет в старом по городу ходить? Поди, нехорошо...
     - В самый раз, мам! Хочется юность вспомнить!
     - Не  набаловал  вовремя,  вот и тянет,  -  посожалела мать  и добавила
вслед.   -   Если   что,  там  и  отцова  "москвичка",   и  фуфайка,   новые
совсем...девались в кладовке, примеряли, смотрели  друг на друга  и смеялись
от  души.  Куртка, в которой  еще в  восьмой класс  бегал, оказалась  впору,
только рукава коротковаты, руки стали длинные, хотя мать всю одежду  брала с
запасом на  вырост.  Телохранителя Ефремова  он  обрядил в  старый отцовский
ватник, а Кочиневского, природного казака, в "москвичку" и овчинную папаху.
     -  Ну,  шашку  бы тебе!еред тем,  как выйти со  двора,  Крюков внезапно
вспомнил  заклинание "не на  смерть  ли  я свою иду?", посмеялся над  собой,
однако с серьезным видом провел инструктаж. Юность у помощников была слишком
благополучной,  чтобы знать уличные хулиганские правила: Ефремов  вообще  по
образованию журналист, хотя ни  строчки не написал  и  служил  в спецназе, а
боксер  Кочиневский  с детства  прошел элитные  спортивные школы  и  драться
выходил  лишь на  ринги.  По фене они  не ботали и могли  вообще  не  понять
анжерского  уличного  базара,  где   зековский  жаргон  был  еще   перемешан
татарскими словами. Крюков  замечал, как телохранители глядят с любопытством
и мальчишеским восторгом, ибо таким его никогда не видели и представления не
имели  о  нравах на  родине  губернатора.а шахту  Сибирская они  пошли через
бандитский  завокзальный  поселок, где в моде всегда считались  не заточки и
финачи, а  обрезы и потому фонари там не горели  никогда. Обычно  на  темных
улицах к десяти часам  оставалась лишь  стая  местного  молодняка,  взрослое
население сидело на запорах, а милиция дальше вокзала с наступлением сумерек
не  совалась. Если в поселке не оказывалось чужаков, то стреляли  по кошкам,
по  собакам и еще не расколоченным фонарям,  и  когда  начиналось удушье  от
недостатка  адреналина,  делали набег на соседние шахты, дрались с местными,
отнимали деньги, шапки, перчатки, отбивали девчонок и лупили ухажеров, и так
до  тех  пор, пока  обиженные не  поднимали всеобщий  шухер  и  на  улицу не
выскакивали мужики с кольями и ружьями.
     Вечером  слегка  подморозило,  снег   поскрипывал,  отдаваясь  эхом   в
пустынном поселке, и казалось, будто сейчас во всей Анжерке  только они одни
вышли прошвырнуться, и это наполняло душу веселым и мстительным чувством. На
удивление, в центре завокзального горело с десяток  фонарей, и  когда Крюков
броском провел свою  команду через  поле  железнодорожных путей,  то  увидел
совершенно мирную картину: десятки торговых палаток вдоль центральной  улицы
и редких покупателей разного  возраста. И все-таки он двинул вперед с легкой
развалочкой, засунув руки в  карманы брюк - так положено, и прошел весь этот
рыночный ряд от начала до конца, не встретив никого, кроме запоздалых бабуль
и шахтеров, открыто несущих водку. На автобусной остановке даже пацаны были,
толкались,  дурачились, но хоть бы кто крикнул вслед, закурить попросил  или
плечом задел!
     И уже когда миновали  некогда опасный поселок,  Крюков будто  вспомнил,
что он-то теперь не пацан и идет в сопровождении  двухметровых громил -  кто
же полезет? Наоборот, попрячутся,  затаятся, поскольку местная шпана  всегда
обладала  шакальим  чутьем. На Сибирской  шахте вообще  была  тишина, как  в
заброшенной  деревне, лишь  свет  в окнах горел  да печные  трубы  курились,
расчерчивая звездное небо  белыми дымами. Семья  Фильчаковых в Анжерке  была
известна  своей многодетностью, одним характерным изъяном - косоглазостью, и
еще  тем,  что  все поголовно,  даже мать, в  разное  время отсидели сроки в
лагерях.  Среди  подростков   всех   Поселков  пятеро  Фильчаковых   пацанов
пользовались  авторитетом, могли появляться,  где хотели, поэтому  некоторых
Крюков знал в лицо и когда-то  завидовал  их особому положению. Один из них,
кажется, старший, был среди  бастующих шахтеров,  осаждавших дом четыре года
назад, но поскребыша он  знать не мог, потому как тот был слишком мал в пору
Крюковской  юности.  Жили  они  недалеко  от  шахтоуправления  в двухэтажном
бараке, занимая его целиком,  где в прошлые времена собирались все анжерские
картежники и куда частенько  заглядывал отец,  чтобы потом поставить сыновей
Фильчакова в пример.рюков сразу же  отыскал этот дом, остановил свою ватагу,
объяснил задачу по-военному коротко:
     -  Здесь  живет парень,  ограбивший  мою  мать.  Нужно  вытащить  его и
проучить.елохранителей это вдохновило. Ефремов  сразу  же побежал  к темному
подъезду, однако в это время оттуда вышла женщина с помойным ведром - должно
быть, одна  из дочерей  Фильчаковых,  судя по  блуждающим  в  разные стороны
глазам. Крюков отогнул козырек у шапки и подвалил к женщине сам.
     - Где у вас младший?
     - Чего?..
     - Братан твой, поскребыш, где?
     - В звезде!
     - А конкретнее?
     - Сейчас ведром охреначу  - узнаешь где!  - выплеснула помои  под  ноги
Крюкову и ушла.
     -  Валим отсюда,  -  сказал  Крюков. - Дома его  нет.лоняться просто по
улицам не имело смысла, а где собирается местная шпана, он и раньше не знал,
поэтому  решил покрутиться возле Фильчаковского жилища. И скоро  из переулка
вынырнул пацан  лет двенадцати с двумя ведрами  угля,  огляделся и,  заметив
взрослых,  ноши не бросил, но  тяжело побежал назад. Кочиневский в несколько
прыжков настиг его и схватил за шиворот.
     - Уголек воруешь?
     - Мерзнем, дядь, - серьезно  сообщил мальчишка. -  Мамка  послала.рюков
сдернул с него вязаную шапочку, заглянул в лицо - честные глаза и не косят.
     - Ты чей? Фамилия как?
     - Марочкин.
     - Фильчакова сегодня видел?
     - Какого? Их много.
     - Младшего.
     - Витьку, что ли?
     - Ну.
     -  В  кельдым  пошел,  ширнуться,  -  пацан показал головой  в  сторону
шахтоуправления.
     -  Сбегай, позови, -  попросил Крюков. -  Скажи, пацаны с завокзального
пришли, базар есть.
     Тот посмотрел на "пацанов", поставил ведра.
     -  Боюсь  я  его. Витька  -  беспредельщик.  Идите  сами. Да он  сейчас
ширнется и выползет.
     -  Ладно,  двигай!альчишка  подхватил  уголь,  сделал несколько  шагов,
оборачиваясь, и не выдержал.
     - А вы откуда, мужики? В завокзальном я всех знаю.
     - Топай, парень, мамка ждет!
     -  Блин,  да  вы  не анжерские.  А закурить  ек?рюков сделал угрожающий
выпад.
     - Быстро свали!
     И  в самом  деле,  не прошло и  десяти  минут, как от  кочегарки  возле
шахтоуправления  отделилась долговязая, неустойчивая фигура. Определить, кто
это,  не посмотрев в лицо,  было невозможно, поэтому телохранители завернули
ему ласты и сразу же поволокли под фонарь. То ли выпивший, то ли обкуренный,
он  обвис у  них на  руках и  в первый момент  даже не  сопротивлялся,  лишь
промычал  и уронил  голову.  Но  при  свете очухался, выпрямился и попытался
вырваться.
     - Вы чо, козлы, в натуре?се-таки это оказался Филъчаков - неуправляемые
глаза плавали и определить, куда  он смотрит, было невозможно. Однако сам он
все увидел, мгновенно оценил ситуацию и вроде бы протрезвел.
     - Вот  ты и  попал, Витюля, -  заключил Крюков,  испытывая мальчишеское
нетерпение и легкую дрожь. - На Шестой Колонии у старухи видеотехнику брал?
     - Брал, и чо? - с вызовом признался он.
     - Куда дел?
     -  На кайф сменял,  а чо? Чо вам надо, мужики? Руки опустили!  Ну чо, я
сказал?
     Крюкова уже потряхивало от волнения, в душе вихрился мутный мстительный
дым,  а болезненная судорога,  раскроив лицо  надвое,  начинала перекашивать
нижнюю часть, и рот сползал набок. Одновременно  Крюков сознавал, что  перед
ним самый  обыкновенный дебил, наркоман, потерявший все человеческие чувства
и ощущения, в том числе  страх и инстинкт  самосохранения.  Осознавал  это и
помнил свое положение,  но  никакая  сила, ни внутренняя, ни внешняя, уже не
могла остановить руку.
     Он ударил красиво,  правым крюком, точнее,  намеревался так  ударить, и
отчего-то  промахнулся, не  достал ненавистной морды - должно  быть, оттого,
что рукава старой куртки были коротковаты и мешали размаху. Левая тоже пошла
мимо и уткнулась  в грудь Кочиневского.  уже не контролируя себя,  не думая,
стал молотить кулаками  беспорядочно и  от  того не сильно - оказывается, он
совсем  не умел драться! Удерживаемый за  руки, Фильчаков  не  уклонялся, не
уходил от ударов, а  ошалело пучил глаза и вроде бы даже  ругался. И хоть бы
капля крови выступила на его резиновой, бесчувственной роже!
     Он  понял,  что сейчас  убьет  его. Будто  кто-то в ухо шепнул  - ударь
пальцем в глаз!
     -  Константин Владимирович,  не  царское это дело! - Кочиневский  вдруг
оттолкнул  Крюкова.  - Что вы в самом деле? Дайте мне! одним коротким ударом
уложил  Фильчакова  на  снег  - только  затылок  сбрякал  о  мерзлую  землю.
Склонился, красиво подхватил упавшую папаху  и водрузил на голову. А Крюкова
будто взорвало изнутри, но судорога стискивала рот и слова застревали где-то
в гортани.
     - Й-я г-говорил!..  Н-не называть по й-имени!аикание  всегда раздражало
его до крайности  и вводило в исступление, ибо  в такие мгновения он казался
себе  маленьким,  беспомощным и размазанным, и  чтобы преодолеть это, Крюков
набросился  на телохранителя и наконец-то удар получился - у Кочиневского на
губах появилась кровь!
     - Все, все! Успокоились, Константин Владимирович! - Ефремов заграбастал
его в охапку. - Своих бить не будем!
     - Н-не называть!..
     - Простите, забылся!очиневский схватил снег, утер губы, засмеялся.
     -  Ничего  себе! У вас хороший  удар  левой!  Нормально задели!тот  его
веселый тон как-то враз остудил ярость и будто кляп изо рта выбил.
     -  Отпусти! - сказал  Крюков, высвобождаясь из рук телохранителя. - Что
ты меня, как женщину...
     Фильчаков лежал неподвижно,  раскинув руки  и задрав  подбородок, косые
глаза встали на одну ось и смотрели в небо.
     И вдруг оборвалась душа.
     - М-мы его убили, - Крюков тронул ватной ногой заголившийся, синий бок.
- Кочиневский, ты его убил...ба телохранителя склонились над телом, видавший
виды спецназовец Ефремов хладнокровно пощупал жилку на горле.
     - Встану - порежу, - неожиданно отчетливо  проговорил Фильчаков. - Все,
вам могила...
     Они  все  трое разом засмеялись  и  пошли серединой  улицы. Мальчишка с
ворованным  углем, оказывается, не ушел, а скрывшись  за  чьим-то палисадом,
подглядывал,  и когда проходили мимо, даже спрятаться  не пытался - стоял  и
смотрел    в   сторону   лежащего   под   единственным   фонарем,   местного