беспредельщика.
     - Витьку можешь  не бояться, -  сказал ему Крюков. - И вообще,  никогда
никого не бойся!
     -  Вообще,  вы,  Константин  Владимирович, молодец,  -  вдруг  похвалил
Кочиневский, когда  они  уходили с  Сибирской. - Вы  показали сейчас образец
справедливости. Пожалуй, вы станете самым справедливым губернатором.
     - Ты что это, льстишь так не прикрыто со страху? - спросил Крюков.
     - С какого страху?
     - А чуть пацана не убил.
     -  Ну,  скажете  тоже!  Я  от  души  говорю.  Потому  что   обеспечение
существования  справедливости - обязательное возмездие. Человек, стремящийся
к  нему, несмотря на положение,  невзирая на  последствия - человек честный,
открытый  и  справедливый. В нынешнем  хитром  и изворотливом мире, где есть
понятие компромисса и нет понятия чести и достоинства, вы самый справедливый
человек.
     Крюков резко обернулся к нему и схватил за грудки.
     -  Запомни,  самый справедливый человек на земле - профессор Штеймберг.
Повтори!
     -  Самый справедливый человек на  земле  -  профессор  Штеймберг,  -  с
удовольствием проговорил  Кочиневский. -  Только я не знаю,  кто это,  каких
наук.
     Он  хотел  сказать  - медицинских,  но  в последний момент  показалось,
помощники неправильно поймут.
     - Тебе  должно быть стыдно не знать  такого  профессора, - Крюков пошел
вперед.
     - А что он такого сделал? Что изобрел?
     - Почитай в энциклопедии!
     На  Сибирской шахте они  больше  никого не встретили,  хотя время  было
самое хулиганское -  одиннадцатый  час. За поселком, на  пустыре,  отчего-то
стало еще  веселее,  и  уже не  судорога, а мальчишеский  восторг  сдавливал
гортань и кривил рот.
     - А не  выпить ли нам?  - предложил Крюков.  -  За  мой родной город! Я
угощаю!екоторые  палатки  в завокзальном  еще  работали,  правда, водка была
дешевая, рабоче-крестьянская, зато колбасы несколько сортов и  даже  красная
рыба,  что для Анжерки  в  прошлые времена казалось  немыслимо. Он купил  по
бутылке на каждого, чтобы  не разливать  и пить из горла, набрал  закусок от
маринованных  огурчиков до конфет - словно в юности  подфартило и  появилась
возможность  попробовать  водочки,  поесть  вкусненького, но  не  втайне,  а
открыто гульнуть, по-шахтерски, среди улицы.
     - Ну что? И дым отечества нам сладок  и приятен? - он чокнулся бутылкой
со спутниками. -  За родные пенаты!н выпивал редко и мало,  чаще пригубливал
для порядка и отставлял рюмку, поскольку не любил состояние опьянения, боясь
выглядеть смешным, как другие. Но сегодня, не  имея опыта, на одном  кураже,
раскрутил бутылку, как это делал  отец, и вылил в  себя всю, будто воду,  не
испытав ни  горечи,  ни вкуса. И  сам подивился такой отваге,  не сдержался,
как-то  нелепо, по-дурному, хохотнул, а  телохранители  пялились  на него  с
интересом и страхом.
     -  Что  встали? Пейте! - прикрикнул Крюков. Кочиневский отважно глотнул
несколько раз, а Ефремов завернул пробку и сунул бутылку в карман.
     -  Нет,  Константин  Владимирович, кто-нибудь  один  должен  оставаться
трезвым. Это закон.
     - Пей, я сказал!
     -  Сегодня  я пью! -  пошел на  выручку Кочиневский, -  Тем более,  мне
досталось!..
     - И он пусть пьет!
     - Константин  Владимирович! - всегда уважительный  Ефремов  вдруг обрел
голос. - Я знаю свои обязанности!..
     Крюков пихнул его в живот.
     - Тебе сколько раз говорить? На улице имен не называть, понял?
     - Это я понял. Но пить все равно не буду.
     - Шеф, да наплюйте  на него! -  Кочиневский  приобнял его  и  попытался
повести вдоль улицы. - Мы  с вами на пару сегодня  врежем, как два казака. А
он пусть не пьет...  Не могу никак вспомнить, кто такой профессор Штеймберг?
Засело в голове...
     -  Отстань  с профессором. Если Ефремов  не выпьет  со  мной - уволю, -
Крюков сбросил руку. - Сегодня у меня праздник, понимаешь? Я на своей родной
земле, в городе детства. Да, он такой, мой город, грязный, зачуханный, но он
мой! Я отсюда  родом, из этого  дерьма!  Мы  с ним одной крови,  как звери!н
совсем  не  чувствовал  опьянения,  твердо  держался  на  ногах, мысль  была
отчетливой,  слова приходили высокие и трогательные, а состояние души такое,
что хотелось петь и плакать одновременно. И еще хотелось,  чтобы все  вокруг
тоже радовались.
     -  Нужно идти  домой,  шеф,  - Ефремов  встал  сбоку. -  Там  Валентина
Степановна ждет...
     - Выпьешь - пойдем! -  Крюков  достал бутылку из его  кармана и сунул в
руки. - Ты мужик или нет?
     - Не могу из горла, а стакана нет.
     - Привыкай! Так пьют шахтеры, надо соблюдать традиции.
     -  Я  не шахтер, -  все  еще  упрямился  телохранитель.  -  У меня свои
традиции.
     - А я кто? Ты знаешь, с кем ты пьешь водку?
     - Знаю.
     - Ничего ты не знаешь! Я гений.
     - Согласен, -  засмеялся Ефремов. - Поэтому я с вами. Но все равно пить
не буду.очиневский неожиданно потянул за рукав.
     - Милицейская машина, давайте за палатку уйдем.
     - Ты что, ментов боишься?  -  засмеялся Крюков. - Со  мной  тебя  никто
здесь не тронет! Ну, где менты?
     Он пошел  на синий проблесковый  маяк, движущийся  от вокзала,  замахал
руками - телохранители не отставали и пытались увести его  с проезжей части.
А ему нравилась такая  игра,  и  не  из куража,  не  от каприза; впервые  он
находился в родной Анжерке и чувствовал себя человеком. Он знал, что милиция
в такую пору никого не трогает на улицах и стремится  проскочить мимо, чтобы
не  нарваться на пику  или выстрел в  упор из  обреза.  Смелость появлялась,
когда их собиралось человек тридцать  для облавы в каком-нибудь поселке,  но
такое случалось редко, и шпана узнавала об этом за сутки вперед.
     Мелькающий, слепящий свет над кабиной вдруг погас, скрипнули тормоза, и
Крюков ничего не успел рассмотреть, поскольку рослые телохранители перекрыли
его,  заговорили быстро разом -  что-то объясняли.  Но в  это время с другой
стороны  подкатила  еще  одна  машина  с  потушенными  фарами,  и  несколько
милиционеров  оказалось  перед  Крюковым. Он  отлично  помнил, что  обладает
неприкосновенностью как  губернатор  и  депутат,  поскольку  еще  не  сложил
полномочия и в  кармане лежит  еще не сданное удостоверение,  однако все это
сейчас  было неважно, не  существенно.  Сбывшаяся  мечта,  чувство вольного,
независимого человека  казалось выше, чем защитные  бумажки и  наполняло его
лихой, молодецкой отвагой.
     - Шахтеров бьют! -  крикнул  он.  - Мочи легавых!се  произошло сразу  и
жестко - торцом резиновой палки ударили поддых,  от чего Крюков переломился,
хватая  ртом воздух.  А его нагнули еще ниже, чуть ли не  до  земли головой,
завернули руки, заковали в наручники и повели  так быстро,  что едва успевал
перебирать  ногами. Сопротивляться  он не мог, и когда раздышался, всю силу,
страсть и волю к сопротивлению вложил в отчаянный крик:
     - Менты поганые!  Козлы вонючие! Волчары позорные! Петухи вы  драные!..
когда  его  толкали  в машину,  Крюков  ощутил  спирающее  гортань  знакомое
напряжение,  заикнулся  и  оборвался  на полуслове.  Он  силился  закричать,
напрягал  язык,  рот, однако мускулистый комок,  всплывший откуда-то  из-под
ложечки,  напрочь  запечатал  горло  и  лишил дара  речи. следующий  миг  он
внезапно вспомнил, что это  уже было - и боль, замешанная на яростном гневе,
и  задушенный  в  глотке  крик,  и  тоскливо горькое ощущение бессилия.  Все
повторялось с точностью  до мельчайших деталей, только в прошлом происходило
это не с ним, а с отцом,  когда его пьяного и разбушевавшегося, забирали  из
дома.  А  он, Костя, бегавший на почту, чтобы  вызвать  милицию, прятался за
угляркой  и, замерев, смотрел,  как  орущего родителя  тащат  за  ноги через
грязный  осенний двор  и  причитающая мать  семенит рядом, пытаясь поправить
задравшуюся рубаху...начала его посадили вместе  с  телохранителями,  в одну
клетку, но через несколько минут спохватились, развели  по разным камерам, и
Крюков  оказался с  пьяным  шахтером, который орал  и тряс решетку. Но в тот
момент было все равно, что происходит с  ним  и вокруг  него,  поскольку  он
никак не  мог  избавиться от судорожного ощущения  в гортани и сморгнуть эту
давнюю, детскую картину, как забирают отца.огда он отсидел пятнадцать суток,
пришел тихий, смирный и спросил у матери:
     - Что же ты меня сдала?
     - Я не сдавала, - трясясь от страха, забормотала мать. - Должно, соседи
услышали и позвонили или кто мимо проходил...
     -  Ну и ладно, - как-то  быстро  согласился он. - Собери  тормозок,  на
смену  пойду.ерез  шесть часов  с шахты приехали  и  сообщили,  что  в  лаве
случился обвал и  всю ремонтную бригаду, где работал  отец, присыпало. То ли
от жалости к матери, из желания поддержать ее, то ли черт за язык дернул, но
Костя вздохнул облегченно и сказал:
     - Вот  мам,  мы  и  отмучились с ним.на же, сроду пальцем  не тронувшая
единственного сына, вдруг с  бабьей неуклюжестью  треснула  его по  затылку,
босая  и  раздетая  выскочила на улицу  и долго сидела на снегу, под стеной,
пока Костя не привел ее домой.
     -  Наши  муки  только  начинаются,  -  сказала   мать.  -  Вдовство  да
безотцовщина - краска черная...римерно через  час Крюкова вывели из камеры и
посадили  возле  дежурки,  самодовольное  настроение стражей  порядка  резко
изменилось;  они  суетились,  перешептывались,  и  по  отрывочным  фразам  и
гнусавым  словам  становилось понятно,  что изъятые  при  задержании  деньги
милиционеры успели поделить и растащить, а водку выпить,  и теперь в спешном
порядке все  это собирали и возвращали в черный мешок.ожно было схватить  их
за  руку,  вызвать  сюда  начальство,  прокурора,  потребовать  немедленного
возбуждения уголовного  дела и ареста; Крюков  же сидел в  прежнем отупении,
глядя в пол. Мысленно он произносил слова,  проговаривал целые фразы,  но не
мог повторить их даже шепотом -  любой звук, даже гласный, утыкался в горле,
как  рыбья  кость.аконец, прибежал  немолодой  толстый  майор,  представился
заместителем начальника отдела, взял со стола мешок с вещами и тоже суетливо
пригласил пройти в кабинет, мол, там будет удобнее. А у самого вид был - дай
волю, напополам  бы разорвал. Крюков равнодушно прошествовал  за ним, сел  в
мягкое кожаное  кресло, а  майор  достал из мешка брючный ремень, шнурки  от
ботинок и документы.
     - Вот, пожалуйста,  Константин  Владимирович, ваши вещички. Посмотрите,
все ли на месте, пересчитайте деньги...
     Было  заметно,  как  у  него  тряслись  руки,  однако  взгляд оставался
малоподвижным, лицо серым и тяжелым - верный признак того, что этот властный
человек  не привык  заискивать  и  сейчас  переступает  через  свое  ранимое
самолюбие.
     -  Начальник  прибудет  с  минуты  на минуту,  - вспомнил он.  -  Чтобы
принести  официальные  извинения.   Вышло  недоразумение...  Наши  работники
никогда не  видели таких документов, решили, подделка... И правда,  сейчас в
любом киоске  можно купить... На  Сибирской шахте  пацана избили, сотрясение
мозга, а тут  в завокзальном  подозрительная  группа...  У  них  в голове не
укладывается, чтобы на ночной улице, в  Анжерке, можете появиться вы... Нет,
милиционеры о вас  знают, слышали, но  вы же где-то далеко,  в Москве, и вот
так  вас встретить...рюков мог ему ответить достойно, и  заготовленные слова
уже переполняли голову, но не открывал рта, опасаясь, что начнет заикаться и
будет выглядеть,  как перепуганный  мальчишка. Майор не знал, как  расценить
его молчание, еще больше терялся и оттого начинал злиться.
     -  Да,  работников  мы  накажем!  Чтоб  впредь  не  повадно  было!.. Но
извините,   Константин  Владимирович,  вы  сами  спровоцировали  конфликтную
ситуацию.  Вы  кричали, оскорбляли сотрудников. А потом вид у вас, одежда...
этот  момент  Крюков  не  хотел  ни  скандала,  ни даже  извинений,  спрятал
документы в карман, забрал ремень и шнурки. Майор чего-то испугался и сделал
несмелую попытку перекрыть вход.
     - Константин Владимирович! Прошу вас... подождать начальника. Раз такое
недоразумение, первое лицо должно... принести извинения...
     Он  оттолкнул майора плечом, открыл дверь - тот плелся сзади,  пыхтел и
что-то бормотал. Телохранители возле дежурки распихивали по  карманам, вещи,
отнятые при обыске.
     -  Ну  хоть  машину возьмите! - в злом  отчаянии попросил  майор, желая
чем-нибудь угодить. - У подъезда стоит!..а улице вроде бы потеплело, повалил
мокрый снег, залепляющий лицо, и от мерзкой,  гнетущей погоды  Крюкову стало
совсем  тоскливо.  Ему хотелось  побыть  одному,  отвлечься,  расслабиться и
выбить наконец этот кляп из глотки, но телохранители торчали с обеих сторон,
как статуи, и оставлять его не собирались. При них же всякая попытка сладить
со своим еще детским пороком и вновь  обрести дар речи выглядела бы  смешно.
Поэтому  он  сунул руки в  карманы  и побрел анжерскими  переулками,  шлепая
расшнурованными ботинками. Вероятно, молчание шефа настораживало и вводило в
заблуждение спутников: Ефремов несколько раз пытался заговорить и, ничего не
услышав в ответ, замолчал сам, а боксер Кочиневский, потрясенный  необычным,
хулиганским поведением Крюкова,  вроде  бы тоже начал  заикаться,  поскольку
лишь тряс головой и выражался  междометиями.  К дому  они  подходили  далеко
заполночь, однако в окнах горел свет: мать не спала, и это было плохо.
     -  Да где же вас носит-то, господи?  -  запричитала она. - Я от  окна к
окну... У нас в Анжерке  хоть и  тихо  стало,  да ведь  кто знает? Когда ты,
сынок, по москвам живешь, мне спокойней, а приехал - болит душа.н делал вид,
что молчит виновато, Ефремов же приобнял мать, утешил:
     - Не волнуйтесь, Валентина Степановна! Мы вашего сына в обиду не дадим!
Работа у нас такая. она неожиданно зажала ладошкой рот и глаза стали знакомо
испуганные.
     - Батюшки... Да ты же выпимший, Костя.
     - Да нет, мы  не пили, - по-мальчишески стал оправдываться Кочиневский.
-   Это  от  прогулки,  от  свежего  воздуха  родины.  Даже  у  меня  голова
закружилась!
     - Ты  его не покрывай, что  же, я не вижу? Конечно, пьяный! Думаю, чего
это  он  молчит?  Батя  его, покойничек, такой же  был.  Придет  выпимший  и
поначалу  лыка  не  вяжет,  все  молчит,  молчит...то сравнение  еще  больше
сдавливало гортань  и  вызывало  болезненное, тянущее чувство,  будто чья-то
корявая рука, проникнув внутрь,  пыталась вырвать солнечное сплетение.  Мать
действительно обладала поразительным чутьем мгновенно,  сразу же, на пороге,
определять, в каком состоянии пришел с работы отец. Крюков помнил об этом и,
хотя  до  сих  пор  чувствовал  себя  трезвым,  сыграл  выпившего,  нарочито
качнулся, хватаясь за стенку, затем плюхнулся на стул.
     - Ложись спать, Костенька, - голос матери стал весело-заискивающим, что
тоже  было знакомо.  - Вон  как развезло,  пьяней вина.  И как  дошел своими
ногами? Иль ребята привели?.. Дай-ка, я тебя разую!рюков забыл,  что шнурков
в обуви  нет, и когда спохватился, было поздно: она уже стащила один ботинок
и могла догадаться, где побывал сын, ибо не один раз забирала и приводила из
милиции нахулиганившего отца.
     - Господи, да как же ты ходишь? - не догадалась и лишь горько охнула. -
Чуть токо обутку не потерял...
     Второй  ботинок  он  скинул  сам  и раздевать  себя  не  позволил, хотя
телохранители  порывались сделать  это; изображая  пьяного, содрал одежду  и
повалился на расстеленную постель. Мать укрыла его одеялом, выключила свет и
Крюков наконец-то остался сам с собой...

6

     После встречи  с Кремниным он вернулся домой около  полуночи, вышел  из
машины возле  ворот,  чтобы  поскорее  отпустить  Лешу,  и внезапно попал  в
объятия собак.  Лайки  прыгали  на него спереди и сзади, цепляясь  лапами за
одежду,  лизали  лицо и затылок,  кепка слетела и куда-то укатилась, от  лая
зазвенело  в ушах,  и  от  этой  беспредельной собачьей  радости,  абсолютно
бескорыстной  любви,  возложенный  на него груз  вдруг  стал  легче. Зубатый
засмеялся, схватил псов в охапку и потащил во двор.
     -  Милые мои! Откуда  же вы?  Сбежали?  Домой пришли?...о охотхозяйства
только  по трассе  было девяносто  километров, а там  еще по свертку  добрых
тридцать. Под светом фонарей, уже во дворе, он вдруг увидел кровь на руках и
на одежде и сразу же понял, что это кровоточат стертые об асфальт лапы.
     -  Что же вы так? - спросил растерянно.  -  Ну, простите меня, хотел по
справедливости. Думал, какой я вам хозяин?...убатый открыл дверь и пропустил
их вперед.
     - Катя, собаки вернулись! Это же надо!..
     Но спохватился: в передней  было темно,  жена почему-то выключила  даже
ночник, возможно, уснула...
     -  Тихо,  не   шуметь!  -  предупредил  он   и  повел  лаек  к  себе  в
кабинет.ыметав  первую  радость,  собаки  повалились на  ковер  и  принялись
зализывать  лапы. Зубатый спустился на кухню, нашел в холодильнике мороженые
пельмени и потом смеялся и смотрел, как лайки их глотают.
     - Да вы хоть жуйте,  гады!еожиданное  появление  собак он расценил, как
добрый знак, казалось,  сейчас начнется возврат утраченного и потому схватил
телефон и набрал номер Маши. Втайне все-таки думал услышать ее голос, однако
ответил  Арвий. Этот меланхолик  тоже  не  очень владел английским,  поэтому
разговаривали, как  два глухих.  Зубатый понял  лишь несколько слов, и часто
повторяемое -  hospital -  потом еще долго стучало в голове вместе с биением
крови,  хотя было  неясно, то ли Маша уже находится в  больнице,  то ли зять
лишь  собирается ее положить. Чуда не случилось...н  запер собак в кабинете,
пробежал  коридором  и  осторожно  приоткрыл  дверь спальни.  Света с улицы,
падающего  сквозь узкие старинные  окна,  вполне  хватало,  чтобы разглядеть
пустую  супружескую  кровать.  И  все  равно  он  вошел,  включил  торшер  и
осмотрелся: если Катя заходила в комнату хотя бы на минуту, то уже начинался
творческий  беспорядок.   Судя  по  всему,   она  вообще  здесь  сегодня  не
появлялась, и все было  заправлено и убрано так, как  обычно по утрам делала
домработница. Он  пожал  плечами и спустился  вниз, в комнату Маши, где жена
изредка  оставалась допоздна, осваивая компьютер,  и бывало, что засыпала на
коротком диванчике. Однако и тут оказался идеальный порядок.бходить весь дом
не имело смысла: несмотря на  свой мятущийся характер, Катя трудно привыкала
к  вещам, к дому и  спать  могла лишь  в  строго  определенных,  обжитых ею,
местах. Зубатый  открыл  шкаф  в передней  и  сразу  же обнаружил отсутствие
осеннего кожаного пальто  и  сумочки. Однако собранный  в  Финляндию чемодан
стоял  тут же,  под  одеждой.собой тревоги он  не испытывал,  поскольку жена
частенько уходила на ночные прогулки,  особенно когда занималась постановкой
спектакля - на ходу и в тишине заснувшего города ей хорошо думалось. Правда,
после гибели Саши она вообще перестала выходить куда-либо,  не хотела никого
видеть  и по  ночам  сидела  дома.ожет, начала  оживать?..убатый вернулся  в
кабинет -  собаки  безмятежно  спали,  растянувшись на  ковре,  хоть на  уши
наступай.   Их  равномерное,  очень  похожее  на   человеческое   сопение  и
похрапывание действовало расслабляюще, и он тоже решил прилечь на диван, но,
убирая пальто, вдруг увидел в кармане скрученную в трубку пластиковую папку,
переданную  Кремниным.ризрачное  успокоение разом слетело,  бумаги  источали
тревогу  и  будто  возвращали  его в  то  состояние, в котором  он находился
последние полтора месяца. К историям болезни прилагалась подробная справка с
указанием полных данных на исчезнувших  из больницы четырех  дебилов, номера
их могил и адреса родственников, а также перечень тех,  кто и у кого работал
в рабстве. На отдельном листке была информация о юродивом старце, только без
указания  имени, но с номером фальшивой могилы и адресом фельдшера "скорой",
которая отвозила долгожителя в Кащенко.н еще не закончил изучение докумен