стыни  картофельной  муки,  которая,   как
известно,  может ночью свести с ума. Во вторник он был встречен
на углу -- нес в охапке книги -- и так  был  аккуратно  взят  в
коробочку,  что  книги  упали в избранную лужу. В среду смазали
доску в уборной столярным клеем.  В  четверг  фантазия  братьев
иссякла.
     Он  молчал,  он  молчал. А в пятницу, нагнав летучим своим
аллюром Антона под воротами двора, сунул  ему  иллюстрированную
газету  --  хотите, мол, посмотреть? Эта неожиданная вежливость
озадачила и еще пуще разожгла братьев.
     Густав велел своей невесте потормошить  Романтовского  для
того,  чтобы было к чему придраться. Невольно норовишь покатить
мяч,  прежде  чем  ударить   ногой.   Игривые   животные   тоже
предпочитают  подвижной  предмет.  И  хотя Анна, вероятно, была
Романтовскому  в  высшей  степени  противна  своей  молочной  в
клопиных  крапинках  кожей,  пустотой  светлых  глаз  и мокрыми
мысками десен между зубов, он счел уместным  скрыть  неприязнь,
боясь, должно быть, пренебрежением к Анне разъярить ее жениха,
     Так как он все равно раз в неделю ходил в кинематограф, то
в субботу  он  взял  ее  с собой, надеясь, что этим отделается.
Незаметно, на  приличном  расстоянии,  оба  в  новых  кепках  и
красных   башмаках,   братья   потекли   вслед,--   и  на  этих
сомнительных улицах, в пыльных этих сумерках, были сотни  людей
как они, но только один Романтовский.
     В  продолговатом  зальце  уже  мерцала ночь -- лунная ночь
собственного производства,-- когда братья,  таясь  и  сутулясь,
сели в задний ряд. Где-то впереди чуялось томительно-сладостное
присутствие  Романтовского.  Анне  по  дороге ничего не удалось
выудить из неприятного спутника, да и не совсем  понимала  она,
чего Густаву от него нужно. Пока они шли, ей хотелось зевать от
одного  вида  его худобы и грусти. Но в кинематографе она о нем
забыла,  прижавшись  к  нему   равнодушным   плечом.   Призраки
переговаривались  трубными  голосами.  Барон  пригубил  вино  и
осторожно поставил бокал -- со стуком оброненного ядра.
     А потом  барона  ловили.  Кто  бы  узнал  в  нем  главного
мошенника?   За   ним   охотились   страстно,  исступленно.  Со
взрывчатым  грохотом  мчался  автомобиль.  В  притоне   дрались
бутылками,    стульями,    столами.   Мать   укладывала   спать
упоительного ребенка.
     Когда все кончилось, и Романтовский, споткнувшись, вышел в
прохладу и мрак, Анна воскликнула: "Ах, это было чудно!.."
     Он  откашлялся  и   через   минуту   сказал:   "Не   будем
преувеличивать. Все это на самом деле -- гораздо скучнее".
     -- Сам  ты  скучный,--  возразила  она хмуро, а потом тихо
засмеялась, вспомнив миленькое дитя.
     Сзади, все на том же расстоянии, текли за ними братья. Оба
были мрачны. Оба накачивались мрачной  энергией.  Антон  мрачно
сказал:
     -- Это  все-таки  не  дело  -- гулять с чужой невестой. --
Особенно  в  субботний   вечер,--   сказал   Густав.   Пешеход,
поровнявшись  с  ними,  случайно взглянул на их лица и невольно
пошел скорее.
     Вдоль заборов ночной  ветер  гнал  шуршащий  мусор.  Места
пустынные  и  темные.  Слева,  над  каналом,  щурились  кое-где
огоньки. Справа наспех очерченные дома  повернулись  к  пустырю
черными спинами. Через некоторое время братья ускорили шаг.
     -- Мать  и  сестра  в  деревне,--  говорила  Анна  тихо  и
довольно уютно среди мягкой ночи.-- Когда  выйду  замуж,  может
быть   съездим   туда   к  ним.  Моя  сестра  прошлым  летом...
Романтовский вдруг обернулся.
     -- Прошлым летом выиграла в  лотерею,--  продолжала  Анна,
машинально оглянувшись тоже.
     Густав  звучно  свистнул.-- Ах, да это они! -- воскликнула
Анна и радостно захохотала.-- Ах-ах, какие!..
     -- Доброй ночи, доброй ночи,--  сказал  Густав  торопливым
запыхавшимся  голосом.--  Ты  что  тут,  осел,  делаешь  с моей
невестой? -- Ничего не делаю, мы были...
     -- Но-но,-- сказал Антон  и  с  оттяжкой  ударил  его  под
ребра.
     -- Пожалуйста,   не  деритесь.  Вы  отлично  знаете...  --
Оставьте его, ребята,-- сказала  Анна  со  смешком.  --  Должны
проучить,--  сказал Густав, разгораясь и с нестерпимым чувством
предвкушая, как он тоже сейчас  по  примеру  брата  тронет  эти
хрящики, этот хрустящий хребет.
     -- Между   прочим,   со  мной  однажды  случилась  смешная
история,-- скороговоркой  начал  Романтовский,  но  тут  Густав
принялся  в  ребра  ему  ввинчивать, ввинчивать все пять горбов
своего огромного  кулака,  и  это  было  совершенно  неописуемо
больно. Отшатнувшись, Романтовский поскользнулся, чуть не упал,
упасть значило бы тут же погибнуть.
     -- Пускай  убирается,--  сказала  Анна.  Он  повернулся и,
держась за бок, пошел вперед, вдоль темных,  шуршащих  заборов.
Братья  двинулись  за ним, почти наступая ему на пятки. Густав,
томясь, рычал, это рычание вот-вот могло превратиться в прыжок.
     Далеко впереди  сквозил  спасительный  свет  --  там  была
освещенная  улица,--  и  хотя  должно быть это горел всего один
какой-нибудь  фонарь,  она  казалась,  эта   пройма   в   ночи,
изумительной  иллюминацией,  счастливой,  лучезарной  областью,
полной спасенных людей. Он знал, что если пуститься бежать,  то
все   будет  кончено,  ибо  невозможно  успеть  добежать;  надо
спокойно и ровно идти, так может быть дойдешь, и молчать, и  не
прикладывать  руки  к  горящему  боку.  Он  шагал,  по привычке
взлетая, и казалось, он это делает нарочно, чтобы  глумиться,--
еще пожалуй улетит.
     Голос   Анны:   --  Густав,  отстань  от  него.  Потом  не
удержишься, сам знаешь,-- вспомни, что раз  было,  когда  ты  с
каменотесом...
     -- Молчи, стерва, он знает, что нужно! (Это голос Антона).
     Теперь  до области света, где можно уже различить и листву
каштана, и кажется  тумбу,  а  там,  слева,  мост,--  до  этого
замершего,   умоляющие   света,--  теперь,  теперь  не  так  уж
далеко... Но все-таки не следует бежать. И хотя  он  знал,  что
это  оплошно,  гибельно,  он  помимо  воли,  внезапно взлетев и
всхлипнув, ринулся вперед.
     Он бежал и будто хохотал на бегу. Густав его настиг в  два
прыжка.  Оба  упали, и среди яростного шороха и хруста был один
особенный звук, скользкий, раз, и еще раз --  по  рукоять,--  и
тогда  Анна  мгновенно  убежала  в  темноту,  держа в руке свою
шляпу.
     Густав  встал.  Романтовский  лежал  на  земле,  кашлял  и
говорил  по-польски. Все оборвалось. -- А теперь айда,-- сказал
Густав.-- Я его ляпнул. --  Вынь,--  сказал  Антон.--  Вынь  из
него.  --  Уже  вынул,-- сказал Густав.-- Как я его ляпнул! Они
бежали, но не к свету, а через темный пустырь, а когда, обогнув
кладбище, вышли в переулок, то переглянулись  и  пошли  обычным
шагом.
     Придя   домой,   они   тотчас   завалились  спать.  Антону
приснилось, что он сидит на траве и  мимо  него  плывет  баржа.
Густаву ничего не приснилось.
     Рано  утром  явились  полицейские,  они обыскивали комнату
убитого и кое о чем  расспрашивали  Антона,  вышедшего  к  ним.
Густав  остался  в  постели  --  сытый,  сонный,  красный,  как
вестфальская ветчина, с торчащими белыми бровями.
     Погодя  полиция  ушла,  и  Антон  вернулся.   Он   был   в
необыкновенном  состоянии, давился смехом и приседал, беззвучно
ударяя 'кулаком по ладони.
     -- Вот умора!-- сказал он.-- Знаешь, кто он был? Королек!
     Королек  по-ихнему  значило  фальшивомонетчик.   И   Антон
рассказал,   что   ему   удалось   узнать:   состоял  в  шайке,
оказывается, и только что вышел из тюрьмы, а  до  того  рисовал
деньги; вероятно, его пырнул сообщник.
     Густав  потрясся от смеха тоже, но потом вдруг переменился
в лице:
     -- Подсунул, надул мошенник! -- воскликнул  он  и  нагишом
побежал к шкалу, где хранилась копилка.
     -- Ничего,  спустим,--  сказал  Антон.--  Кто не знает, не
отличит.
     -- Нет, каков  мошенник,--  повторял  Густав.  Мой  бедный
Романтовский!  А  я-то  думал  вместе  с ними, что ты и вправду
особенный. Я думал,  признаться,  что  ты  замечательный  поэт,
принужденный по бедности жить в том черном квартале. Я подумал,
судя по иным приметам, что ты каждую ночь -- выправляя стих или
пестуя  растущую  мысль  --  празднуешь  неуязвимую  победу над
братьями.  Мой  бедный  Романтовский!   Теперь   все   кончено.
Собранные предметы разбредаются опять, увы. Тополек бледнеет и,
снявшись,  возвращается  туда,  откуда был взят. Тает кирпичная
стена. Балкончики вдвигаются один за другим,  и,  повернувшись,
дом  уплывает.  Уплывает все. Распадается гармония и смысл. Мир
снова томит меня своей пестрой пустотою.

     Берлин, 1933 г.




     Владимир Набоков. Посещение музея

     Несколько  лет  тому  назад  один  мой парижский приятель,
человек со странностями, чтобы не сказать более, узнав,  что  я
собираюсь  провести два-три дня вблизи Монтизера, попросил меня
зайти в тамошний музей,  где,  по  его  сведениям,  должен  был
находиться  портрет  его  деда  кисти Леруа. Улыбаясь и разводя
руками, он мне поведал довольно дымчатую  историю,  которую  я,
признаться,  выслушал  без внимания, отчасти из-за того, что не
люблю чужих навязчивых  дел,  но  главное  потому,  что  всегда
сомневался  в  способности моего друга оставаться по ею сторону
фантазии. Выходило приблизительно так, что после  смерти  деда,
скончавшегося  в  свое  время  в  петербургском  доме  во время
японской войны, обстановка его парижской квартиры была  предана
с   торгов,   причем   после  неясных  странствий  портрет  был
приобретен музеем города, где  художник  Леруа  родился.  Моему
приятелю хотелось узнать, там ли действительно портрет, и, если
там, можно ли его выкупить, и, если можно, то за какую цену. На
мой  вопрос,  почему  же ему с музеем не списаться, он отвечал,
что писал туда несколько раз, но не добился ответа.
     Про себя я решил,  что  просьбы  не  исполню;  сошлюсь  на
болезнь    или    на    изменение    маршрута.   От   всяческих
достопримечательностей, будь то  музей  или  старинное  здание,
меня  тошнит,  да  кроме того поручение симпатичного чудака мне
казалось решительно вздорным. Но так случилось,  что,  бродя  в
поисках  писчебумажной  лавки  по мертвым монтизерским улицам и
кляня шпиль одного и того же длинношеего собора, выраставшего в
каждом пролете, куда ни  повернешь,  я  был  застигнут  сильным
дождем,   который   немедленно   занялся  ускорением  кленового
листопада: южный октябрь держался уже на волоске. Я кинулся под
навес и очутился на ступенях музея.
     Это был небольшой,  из  пестрых  камней  сложенный  дом  с
колоннами,  с  золотой надписью над фресками фронтона и с двумя
каменными скамьями на львиных лапах по бокам  бронзовой  двери;
одна  ее  половина  была  отворена,  и за ней казалось темно по
сравнению с мерцанием ливня. Я постоял на ступеньках,  которые,
несмотря  на выступ крыши, постепенно становились крапчатыми, а
затем, видя, что дождь зарядил  надолго,  я  от  нечего  делать
решил   войти.  Только  я  ступил  на  гладкие,  звонкие  плиты
вестибюля, как в дальнем углу громыхнул  табурет,  и  навстречу
мне  поднялся,  отстраняя  газету  и глядя на меня поверх очков
музейный сторож,-- банальный инвалид с пустым рукавом. Заплатив
франк и стараясь не смотреть на какие-то статуи в сенях  (столь
же   условные  и  незначительные,  как  первый  номер  цирковой
программы), я вошел в залу.
     Все  было  как  полагается:  серый  цвет,  сон   вещества,
обеспредметившаяся  предметность;  шкап  со  стертыми монетами,
лежащими на бархатных скатиках, а наверху шкапа -- две  совы,--
одну звали в буквальном переводе "Великий князь", другую "Князь
средний";  покоились  заслуженные минералы в открытых гробах из
пыльного   картона;   фотография   удивленного   господина    с
эспаньолкой  высилась  над  собранием  странных  черных шариков
различной величины, занимавших  почетное  место  под  наклонной
витриной:  они  чрезвычайно напоминали подмороженный навоз, и я
над ними невольно задумался, ибо  никак  не  мог  разгадать  их
природу,   состав   и  назначение.  Сторож,  байковыми  шажками
следовавший за мной, но все остававшийся на  скромном  от  меня
расстоянии,  теперь  подошел,  о,  дну  руку держа за спиной, а
призрак другой в кармане, и переглатывая, судя по кадыку.  "Что
это?" -- спросил я про шарики.-- "Наука еще не знает,-- отвечал
он,  несомненно зазубрив фразу.-- Они были найдены,-- продолжал
он тем же фальшивым тоном,-- в тысяча восемьсот девяносто пятом
году муниципальным советником Луи Прадье,  кавалером  почетного
ордена",--  и  дрожащим перстом он указал на снимок. "Хорошо,--
сказал я,-- но кто и почему решил, что  они  достойны  места  в
музее?"  "А  теперь  обратите внимание на этот череп!" -- бодро
крикнул старик, явно меняя  тему  беседы.  "Интересно  все-таки
знать,  из  чего  они  сделаны",-- перебил я его. "Наука..." --
начал он сызнова, но  осекся  и  недовольно  взглянул  на  свои
пальцы, к которым пристала пыль со стекла.
     Я   еще  осмотрел  китайскую  вазу,  привезенную  вероятно
морским офицером;  компанию  пористых  окаменелостей;  бледного
червяка  в  мутном спирту; красно-зеленый план Монтизера в XVII
веке;  и  тройку  ржавых   инструментов,   связанных   траурной
лентой,--   лопата,   цапка,   кирка.   "...Копать  прошлое",--
рассеянно подумал я, но  уж  не  обратился  за  разъяснением  к
сторожу,  который,  лавируя  между  витрин, бесшумно и робко за
мной  следовал.  За  первой  залой  была  другая,   как   будто
последняя,  и там, посредине, стоял, как грязная ванна, большой
саркофаг, а по стенам были развешаны картины.
     Сразу заприметив  мужской  портрет  между  двумя  гнусными
пейзажами  (с  коровами  и  настроением), я подошел ближе и был
несколько потрясен, найдя то самое, существование  чего  дотоле
казалось  мне  попутной  выдумкой  блуждающего рассудка. Весьма
дурно написанный маслом мужчина в сюртуке,  с  бакенбардами,  в
крупном  пенсне  на шнурке, смахивал на Оффенбаха, но, несмотря
на подлую условность работы, можно было, пожалуй, разглядеть  в
его  чертах как бы горизонт сходства с моим приятелем. В уголке
по черному фону была кармином выведена подпись "Леруа",-- такая
же бездарная, как само произведение.
     Я почувствовал у плеча уксусное  дыхание  и,  обернувшись,
увидел добрые глаза сторожа.
     -- Скажите,--  спросил  я,--  если  б, положим, кто-нибудь
захотел купить эту или другую картину,-- к  кому  следовало  бы
обратиться?
     -- Сокровища  музея,-- честь города,-- отвечал старик,-- а
честь не продается.
     Я поспешил согласиться, боясь его красноречия, но все-таки
попросил  адрес  опекуна  музея.  Он  попробовал  отвлечь   мое
внимание  повестью  о саркофаге,-- однако я настаивал на своем.
Наконец старик назвал некоего мосье Годара и объяснил, где  его
отыскать.
     Мне,  прямо  скажу,  понравилось, что портрет есть. Весело
присутствовать при воплощении мечты, хотя  бы  и  не  своей.  Я
решил  немедленно  закончить  дело, а когда я вхожу во вкус, то
остановить меня невозможно. Скорым и  звонким  шагом  выйдя  из
музея,  я  увидел, что дождь перестал, по небу распространилась
синева, женщина в  забрызганных  чулках  катила  на  серебряном
велосипеде,  и  только  на  окрестных  горах еще дымились тучи.
Собор снова заиграл со мною в прятки, но я перехитрил его. Едва
не попав под бешеные шины красного автокара,  набитого  поющими
молодыми  людьми,  я пересек асфальтовый большак и через минуту
звонил у калитки мосье Годара. Он  оказался  худеньким  пожилым
человеком  в  высоком  воротничке,  в пластроне, с жемчужиной в
узле галстука, лицом очень  похожим  на  белую  борзую,--  мало
того,  он  совсем  по-собачьи  облизнулся,  наклеивая  марку на
конверт, когда я вошел в его небольшую, но богато  обставленную
комнату,  с  малахитовой  чернильницей  на  письменном  столе и
странно знакомой китайской вазой на  камине.  Две  фехтовальные
шпаги  были  скрещены  над  зеркалом,  в  котором отражался его
узкий, седой затылок, и несколько фотографий  военного  корабля
приятно прерывали голубую флору обоев.
     -- Чем   могу   вам   служить?   --   спросил  он,  бросив
запечатанное им письмо в мусорную корзину: этот жест  показался
мне  необычным, но я не счел нужным вмешаться. В кратких словах
я изложил причину моего прихода и даже назвал крупную сумму,  с
которой  мой друг был готов расстаться, хотя, правда, он просил
меня ее не называть, а дождаться условий музея.
     -- Все это очень мило,-- сказал мосье Годар,--  да  только
вы  ошибаетесь: такой картины нет в нашем музее. -- Как нет? --
воскликнул я,-- да я ее только что видел! Гюстав Леруа, портрет
русского дворянина.
     -- Одно  полотно  Леруа  у  нас  действительно  имеется,--
сказал  мосье  Годар,  перелистав  клеенчатую тетрадь и длинным
черным ногтем остановившись на найденной строке.--  Но  это  не
портрет, а деревенский мотив: "Возвращение стада".
     Я  повторил,  что  картину видел своими глазами пять минут
тому назад,  и  что  никакая  сила  не  заставит  меня  в  этом
усомниться.
     -- Согласен,--  сказал  мосье  Годар,--  но  и  я  тоже не
сумасшедший. Я состою хранителем нашего  музея  вот  уже  скоро
двадцать  лет  и  знаю  этот  каталог как молитву Господню. Тут
сказано "Возвращение стада", значит стадо возвращается, и ежели
только дед вашего друга не изображен в виде пастуха, я не  могу
допустить, что его портрет у нас существует.
     -- Он  в  сюртуке,--  крикнул  я,--  клянусь вам, что он в
сюртуке!
     -- А как вообще,-- спросил  мосье  Годар  подозрительно,--
вам понравился наш музей? Вы саркофаг оценили?
     -- Послушайте,--  и  была  уже,  кажется,  вибрация в моем
голосе,-- сделайте мне одолжение, пойдемте туда сию  минуту,  и
условимся так: если портрет висит там, то вы мне его продадите.
     -- А  если  его  нет?  -- полюбопытствовал мосье Годар. --
Тогда я вам заплачу ту же сумму.
     -- Ладно,-- сказал он.-- Вот возьмите карандаш и  красным,
красным концом запишите мне это.
     Я  сгоряча исполнил его требование. Прочтя мою подпись, он
пожаловался  на   трудность   произношения   русских   фамилий,
расписался  под  ней  сам  и, быстро сложив листок, сунул его в
карманчик  жилета.  --  Пойдемте,--  сказал   он,   высвобождая
манжету.  По  дороге  он заглянул в лавку и купил фунтик липких
леденцов, которыми стал настойчиво  меня  угощать,  а  когда  я
наотрез  отказался, попытался мне высыпать штучки две в руку,--
я отдернул ее, несколько леденцов упало на панель, он  подобрал
их  и  догнал  меня  рысью.  Когда  мы приблизились к музею, то
увидели, что перед ним стоит красный автокар -- пустой.
     -- Ага,-- сказал мосье Годар  довольненьким  голосом,--  я
вижу, что у нас сегодня много посетителей.
     Он  снял  шляпу  и,  держа ее перед собой, чинно взошел по
ступеням.
     В музее было нехорошо. Доносились вакхические восклицания,
бравурный смех и как будто  даже  шум  потасовки.  Мы  вошли  в
первую  залу;  там старичок сторож удерживал двух святотатцев с
какими-то праздничными эмблемами в петличках,  и  вообще  очень
сизо-румяных  и  энергичных,  старавшихся  добыть из-под стекла
черные чаврики муниципального советника. Прочие молодцы из  той
же  сельско-спортивной  корпорации  громко  издевались, кто над
червем в спирту, кто над  черепом.  Один  весельчак  восхищался
трубами  парового  отопления,  будто  принятыми им за экспонат;
другой целился в сову из кулака и пальца.  Всего  было  человек
тридцать,  так  что получалась толкотня и густой шум от шагов и
возгласов.
     Мосье Годар  захлопал  в  ладоши  и  указал  на  плакат  с
надписью:  "Посетители музея должны быть прилично одеты". Затем
он протиснулся -- и я за ним -- во вторую  залу.  Все  общество
тотчас  повадило  туда же. Я подтолкнул Годара к портрету, и он
застыл перед ним, выставив грудь, потом чуть попятился,  словно
им любуясь, и наступил своим дамским каблуком н