леной жиже
ленинских мозгов или о внутренней эмиграции.
     Нет, в ту осень, в  ту  зиму  мы  не  о  том  говорили.  Я
погибал.  С  любовью  нашей  Бог  знает  что  творилось. Вы это
объясняете просто: "Ольга начинала понимать,  что  была  скорей
чувственная,  чем  страстная, а Леонид -- наоборот. Рискованные
ласки, понятно, опьяняли ее,  но  в  глубине  оставался  всегда
нерастаявший    кусочек",    и    так    далее,    в   том   же
претенциозно-пошлом духе.  Что  Вы  поняли  в  нашей  любви?  Я
сознательно избегал до сих пор прямо говорить о ней, но теперь,
кабы  не  боязно  было  заразиться  Вашим  слогом,  я подробнее
изобразил бы и веселый ее жар, и ее  основную  унылость.  Да,--
было солнце, полный шум листвы, безумное катание на велосипедах
по  всем  излучистым  тропинкам  парка,-- кто скорей домчится с
разных сторон до срединной звезды, где красный песок был сплошь
в клубящихся змеевидных следах от наших до  каменной  твердости
надутых  шин,-- и всякая живая, дневная мелочь этого последнего
русского   лета   надрываясь   кричала   нам:    вот    я    --
действительность,  вот я -- настоящее! И пока все это солнечное
держалось на поверхности, врожденная печаль нашей любви не  шла
дальше  той  преданности  небывшему  былому,  о  которой  я уже
упоминал. Но когда мы с Катей опять оказались в  Петербурге,  и
уже  не  раз  выпадал  снег,  и  уже  торцы  были  покрыты  той
желтоватой пеленой, смесью снега и навоза,  без  которой  я  не
мыслю   русского  города,--  изъян  обнаружился,  и  ничего  не
осталось нам, кроме страдания.
     Я вижу ее снова,  в  котиковой  шубе,  с  большой  плоской
муфтой,  в серых ботиках, отороченных мехом, передвигающуюся на
тонких ногах по очень скользкой панели, как на ходулях,-- или в
темном, закрытом платье, сидящую  на  синей  кушетке,  с  лицом
пушистым  от  пудры  после  долгих слез. Идя к ней по вечерам и
возвращаясь за полночь,  я  узнавал  среди  каменной  морозной,
сизой  от  звезд  ночи  невозмутимые  и  неизменные  вехи моего
пути,-- все те же  огромные  петербургские  предметы,  одинокие
здания   легендарных   времен,   украшавшие   теперь   пустыню,
становившиеся к путнику вполоборота, как  становится  все,  что
прекрасно:  оно  не  видит  вас, оно задумчиво и рассеянно, оно
отсутствует. Я говорил сам с собой,--  увещевая  судьбу,  Катю,
звезды, колонны безмолвного, огромного отсутствующего собора,--
и  когда в темноте начиналась перестрелка, я мельком, но не без
приятности, думал о том, как подденет меня  шальная  пуля,  как
буду  умирать,  туманно сидя на снегу, в своем нарядном меховом
пальто, в котелке набекрень, среди оброненных, едва  зримых  на
снегу,  белых  книжечек  стихов.  А не то, всхлипывая и мыча на
ходу,  я  старался  себя  убедить,  что  сам   разлюбил   Катю,
припоминал,    спешно    собирая    все   это,   ее   лживость,
самонадеянность, пустоту, мушку, маскирующую прыщик, и особенно
картавый выговор, появлявшийся, когда она без нужды  переходила
на  французский, и неуязвимую слабость к титулованным стихам, и
злобное,  тупое  выражение  ее   глаз,   смотревших   на   меня
исподлобья,  когда  я  в  сотый  раз допрашивал ее,-- с кем она
провела вчерашний вечер... И как только все это было собрано  и
взвешено,  я с тоской замечал, что моя любовь, нагруженная этим
хламом, еще глубже осела и завязла,-- и что никаким  битюгам  с
железными  жилами  ее из трясины не вытянуть. И на другой вечер
-- пробиваясь сквозь матросский контроль на углах,  требовавший
документов,  которые  все  равно  давали  мне пропуск только до
порога  Катиной  души,  а  дальше  были  бессильны,--  я  снова
приходил  глядеть  на  Катю,  которая при первом же моем жалком
слове  превращалась  в  большую,  твердую   куклу,   опускавшую
выпуклые  веки  и  отвечавшую  на  фарфоровом  языке.  И когда,
наконец, в  памятную  ночь  я  потребовал  от  нее  последнего,
сверхправдивого   ответа,  Катя  просто  ничего  не  сказала,--
осталась неподвижно  лежать  на  кушетке,  зеркальными  глазами
отражая огонь свечи, заменявшей в ту ночь электричество,-- и я,
дослушав  тишину  до  конца,  встал  и  вышел. Спустя три дня я
послал ей со слугой записку,-- писал, что покончу с собой, если
хоть еще один раз ее не увижу, и вот, помню, как восхитительным
утром с розовым солнцем и скрипучим снегом, мы  встретились  на
Почтамтской,-- я молча поцеловал ей руку, и с четверть часа, не
прерывая  ни единым словом молчание, мы гуляли взад и вперед, а
на углу бульвара стоял и курил, с притворной непринужденностью,
весьма корректный на вид господин в каракулевой шапке. Мы с ней
молча ходили взад и вперед, и  прошел  мальчик,  таща  санки  с
рваной   бахромкой,   и  загремевшая  вдруг  водосточная  труба
извергла осколок льдины, и господин на углу курил,--  и  затем,
на  той  же  как  раз точке, где мы встретились, я так же молча
поцеловал ей руку, навсегда скользнувшую  обратно  в  муфту,  и
ушел  -- уже по-настоящему. Когда, слезами обливаясь, ее лобзая
вновь и вновь, шептал я, с милой расставаясь,  прощай,  прощай,
моя  любовь.  Прощай, прощай, моя отрада, моя тоска, моя мечта,
мы по тропам заглохшим сада уж не пройдемся  никогда...  Да-да,
прощай...  Ты все-таки была прекрасна, непроницаемо прекрасна и
до  слез  обаятельна,--  несмотря  на   близорукость   души   и
праздность  готовых суждений, и тысячу мелких предательств,-- а
я, должно быть, со своей заносчивой поэзией, тяжелым и туманным
строем чувств и задыхающейся, гугнивой речью, был, несмотря  на
всю  мою  любовь  к  тебе,  жалок  и  противен. И нет нужды мне
рассказывать тебе, как я  потом  терзался,  как  вглядывался  в
фотографию,  где  ты,  с  бликом  на  губе  и светом в волосах,
смотришь мимо меня. Катя, отчего ты теперь так напакостила?
     Давай поговорим спокойно и откровенно. С печальным  писком
выпущен воздух из резинового толстяка и грубияна, который, туго
надутый,  паясничал  в  начале этого письма,-- да и ты вовсе не
дородная  романистка  в  гамаке,  а  все  та  же  Катя   --   с
рассчитанной   порывистостью   движений   и  узкими  плечами,--
миловидная, скромно подкрашенная дама,  написавшая  из  глупого
кокетства   совершенно  бездарный  роман.  Смотри  --  ты  даже
прощания нашего не  пощадила!  Письмо  Леонида,  в  котором  он
грозит  Ольгу  застрелить  и  которое  она  обсуждает  со своим
будущим мужем; этот будущий муж в роли соглядатая,  стоящий  на
углу,   готовый   ринуться  на  помощь,  если  Леонид  выхватит
револьвер, который он сжимает в кармане пальто, горячо  убеждая
Ольгу не уходить и прерывая рыданиями ее разумные речи,-- какое
это  все  отвратительное, бессмысленное вранье! А в конце книги
ты заставляешь меня попасться красным во  время  разведки  и  с
именами  двух  изменниц  на устах -- Россия, Ольга,-- доблестно
погибнуть от пули чернокудрого комиссара.  Крепко  же  я  любил
тебя, если я все еще вижу тебя такой, какой ты была шестнадцать
лет  тому  назад,  и с мучительными усилиями стараюсь вызволить
наше прошлое из унизительного плена, спасти твой образ от пытки
и позора твоего же пера! Но не знаю, право, удается ли мне это.
Мое письмо странно смахивает на те послания в  стихах,  которые
ты  так  и  жарила  наизусть,-- помнишь? "Увидев почерк мой, Вы
верно удивитесь..." Однако я удержусь, не кончу призывом "здесь
море ждет тебя, широкое, как страсть, и страсть,  широкая,  как
море..."  --  потому что, во-первых, здесь никакого моря нет, а
во-вторых, я вовсе не стремлюсь тебя видеть.  Ибо  после  твоей
книги  я. Катя, тебя боюсь. Ей-Богу, не стоило так радоваться и
мучиться, как мы с тобой  радовались  и  мучились,  чтобы  свое
оплеванное  прошлое найти в дамском романе. Послушай меня,-- не
пиши ты больше! Пускай это будет хотя бы уроком. "Хотя  бы"  --
ибо  я  имею  право  желать,  чтобы  ты замерла от ужаса, поняв
содеянное. И еще,-- знаешь,  что  мечтается  мне?  Может  быть,
может  быть  (это  очень  маленькое  и  хилое "может быть", но,
цепляясь за него, не  подписываю  письма),  может  быть,  Катя,
все-таки, несмотря ни на что, произошло редкое совпадение, и не
ты писала эту гиль, и сомнительный, но прелестный образ твой не
изуродован.  Если  так,  то  прошу  Вас  извинить меня, коллега
Солнцев.
     Берлин, 1933 г.



     Владимир Набоков. Облако, озеро, башня

     Один из моих представителей, скромный,  кроткий  холостяк,
прекрасный   работник,   как-то   на   благотворительном  балу,
устроенном  эмигрантами  из  России,   выиграл   увеселительную
поездку.  Хотя  берлинское  лето  находилось  в  полном разливе
(вторую неделю было сыро, холодно,  обидно  за  все  зеленевшее
зря,  и  только  воробьи  не  унывали),  ехать  ему  никуда  не
хотелось, но когда в конторе общества увеспоездок он попробовал
билет свой продать, ему  ответили,  что  для  этого  необходимо
особое  разрешение от министерства путей сообщения; когда же он
и туда сунулся,  то  оказалось,  что  сначала  нужно  составить
сложное  прошение у нотариуса на гербовой бумаге, да кроме того
раздобыть в полиции так называемое "свидетельство о невыезде из
города  на  летнее  время",  причем  выяснилось,  что  издержки
составят  треть  стоимости  билета,  т.  е.  как  раз ту сумму,
которую, по истечении  нескольких  месяцев,  он  мог  надеяться
получить.  Тогда,  повздыхав,  он  решил ехать. Взял у знакомых
алюминиевую фляжку, подновил подошвы, купил пояс  и  фланелевую
рубашку  вольного  фасона,--  одну  из  тех,  которые  с  таким
нетерпением ждут стирки, чтобы сесть. Она, впрочем, была велика
этому  милому,   коротковатому   человеку,   всегда   аккуратно
подстриженному,  с  умными  и добрыми глазами. Я сейчас не могу
вспомнить его имя и отчество. Кажется, Василий Иванович.
     Он плохо спал накануне отбытия. Почему? Не только  потому,
что утром надо вставать непривычно рано и таким образом брать с
собой  в  сон личико часов, тикающих рядом на столике, а потому
что в ту ночь ни с того, ни с сего ему начало мниться, что  эта
поездка,  навязанная  ему  случайной судьбой в открытом платье,
поездка, на которую он решился так неохотно, принесет ему вдруг
чудное, дрожащее счастье, чем-то схожее и с его детством,  и  с
волнением,  возбуждаемым  в  нем лучшими произведениями русской
поэзии,  и  с  каким-то  когда-то  виденным  во  сне   вечерним
горизонтом,  и  с  тою  чужою  женой,  которую  он  восьмой год
безвыходно любил (но еще полнее и значительнее всего этого).  И
кроме  того  он думал о том, что всякая настоящая хорошая жизнь
должна быть обращением к чему-то, к кому-то.
     Утро поднялось пасмурное, но теплое, парное, с  внутренним
солнцем,  и  было  совсем приятно трястись в трамвае на далекий
вокзал, где был сборный пункт: в  экскурсии,  увы,  участвовало
несколько  персон.  Кто они будут, эти сонные-- как все еще нам
незнакомые-- спутники? У кассы номер шесть, в  семь  утра,  как
было  указано  в  примечании  к билету, он и увидел их (его уже
ждали: минуты на три  он  все-таки  опоздал).  Сразу  выделился
долговязый  блондин  в  тирольском  костюме, загорелый до цвета
петушиного   гребня,   с    огромными,    золотисто-оранжевыми,
волосатыми  коленями  и лакированным носом. Это был снаряженный
обществом вожак, и как  только  новоприбывший  присоединился  к
группе  (состоявшей из четырех женщин и стольких же мужчин), он
ее повел к  запрятанному  за  поездами  поезду,  с  устрашающей
легкостью  неся  на спине свой чудовищный рюкзак и крепко цокая
подкованными  башмаками.  Разместились   в   пустом   вагончике
сугубо-третьего  класса,  и  Василий Иванович, сев в сторонке и
положив в рот мятку, тотчас  раскрыл  томик  Тютчева,  которого
давно  собирался перечесть ("Мы слизь. Реченная есть ложь",-- и
дивное о румяном восклицании); но его попросили отложить книжку
и присоединиться ко всей группе. Пожилой  почтовый  чиновник  в
очках,  со  щетинисто  сизыми  черепом,  подбородком  и верхней
губой, словно он сбрил ради этой поездки какую-то необыкновенно
обильную растительность, тотчас сообщил, что бывал в  России  и
знает немножко по-русски, например, "пацлуй", да так подмигнул,
вспоминая  проказы в Царицыне, что его толстая жена набросала в
воздухе начало  оплеухи  наотмашь.  Вообще  становилось  шумно.
Перекидывались  пудовыми  шутками  четверо,  связанные тем, что
служили  в  одной  и  той  же  строительной  фирме,--   мужчина
постарше,  Шульц,  мужчина помоложе, Шульц тоже, и две девицы с
огромными ртами,  задастые  и  непоседливые.  Рыжая,  несколько
фарсового  типа  вдова  в  спортивной юбке тоже кое-что знала о
России (Рижское взморье). Еще был темный, с глазами без блеска,
молодой человек, по  фамилии  Шрам,  с  чем-то  неопределенным,
бархатно-гнусным,  в  облике  и манерах, все время переводивший
разговор на те или другие выгодные стороны экскурсии и дававший
первый знак к восхищению: это был, как  узналось  впоследствии,
специальный подогреватель от общества увеспоездок.
     Паровоз,   шибко-шибко  работая  локтями,  бежал  сосновым
лесом, затем -- облегченно --  полями,  и  понимая  еще  только
смутно  всю  чушь  и ужас своего положения, и, пожалуй, пытаясь
уговорить себя, что все очень мило, Василий Иванович  ухитрялся
наслаждаться  мимолетными  дарами  дороги. И действительно: как
это все увлекательно, какую  прелесть  приобретает  мир,  когда
заведен  и  движется  каруселью!  Какие выясняются вещи! Жгучее
солнце пробиралось к углу окошка и вдруг обливало желтую лавку.
Безумно  быстро  неслась  плохо  выглаженная  тень  вагона   по
травяному   скату,   где  цветы  сливались  в  цветные  строки.
Шлагбаум: ждет велосипедист, опираясь  одной  ногой  на  землю.
Деревья   появлялись   партиями   и   отдельно,  поворачивались
равнодушно  и  плавно,  показывая  новые  моды.  Синяя  сырость
оврага.  Воспоминание любви, переодетое лугом. Перистые облака,
вроде небесных борзых. Нас с ним всегда поражала  эта  страшная
для души анонимность всех частей пейзажа, невозможность никогда
узнать,   куда   ведет   вон   та   тропинка,--  а  ведь  какая
соблазнительная глушь! Бывало, на дальнем склоне или  в  лесном
просвете появится и как бы замрет на мгновение, как задержанный
в  груди  воздух,  место  до  того  очаровательное,--  полянка,
терраса,--  такое  полное  выражение  нежной,  благожелательной
красоты,--  что,  кажется,  вот  бы остановить поезд и -- туда,
навсегда, к  тебе,  моя  любовь...  но  уже  бешено  заскакали,
вертясь  в  солнечном  кипятке, тысячи буковых стволов, и опять
прозевал счастье. А  на  остановках  Василий  Иванович  смотрел
иногда  на сочетание каких-нибудь совсем ничтожных предметов --
пятно на платформе,  вишневая  косточка,  окурок,--  и  говорил
себе,  что  никогда-никогда не запомнит и не вспомнит более вот
этих трех штучек в таком-то  их  взаимном  расположении,  этого
узора,  который  однако  сейчас он видит до бессмертности ясно;
или еще, глядя на кучку детей, ожидающих поезда,  он  изо  всех
сил  старался  высмотреть  хоть  одну замечательную судьбу -- в
форме  скрипки   или   короны,   пропеллера   или   лиры,--   и
досматривался   до  того,  что  вся  эта  компания  деревенских
школьников являлась ему как на старом снимке,  воспроизведенном
теперь  с  белым крестиком над лицом крайнего мальчика: детство
героя.
     Но глядеть в окно можно было только  урывками.  Всем  были
розданы нотные листки со стихами от общества:

     Распростись с пустой тревогой,
     Палку толстую возьми
     И шагай большой дорогой
     Вместе с добрыми людьми.

     По холмам страны родимой
     Вместе с добрыми людьми,
     Без тревоги нелюдимой,
     Без сомнений, черт возьми.

     Километр за километром
     Ми-ре-до и до-ре-ми,
     Вместе с солнцем, вместе с ветром,
     Вместе с добрыми людьми.

     Это  надо было петь хором. Василий Иванович, который не то
что  петь,  а  даже  плохо  мог  произносить  немецкие   слова,
воспользовался  неразборчивым  ревом  слившихся  голосов, чтобы
только приоткрывать рот и слегка покачиваться,  будто  в  самом
деле  пел,--  но  предводитель по знаку вкрадчивого Шрама вдруг
резко  приостановил  общее  пение  и,  подозрительно  щурясь  в
сторону  Василия  Ивановича,  потребовал,  чтоб он пропел соло.
Василий Иванович прочистил  горло,  застенчиво  начал  и  после
минуты  одиночного  мучения  подхватили  все, но он уже не смел
выпасть.
     У него было с собой:  любимый  огурец  из  русской  лавки,
булка  и  три  яйца.  Когда наступил вечер и низкое алое солнце
целиком вошло в замызганный, закачанный,  собственным  грохотом
оглушенный  вагон,  было  всем предложено выдать свою провизию,
дабы разделить ее поровну,-- это тем более было  легко,  что  у
всех  кроме  Василия  Ивановича  было одно и то же. Огурец всех
рассмешил, был признан несъедобным и выброшен в  окошко.  Ввиду
недостаточности  пая,  Василий  Иванович получил меньшую порцию
колбасы.
     Его заставляли играть в  скат,  тормошили,  расспрашивали,
проверяли,  может ли он показать на карте маршрут предпринятого
путешествия,-- словом, все занимались  им,  сперва  добродушно,
потом с угрозой, растущей по мере приближения ночи. Обеих девиц
звали  Гретами,  рыжая  вдова  была  чем-то  похожа  на  самого
петуха-предводителя;  Шрам,  Шульц  и  Другой  Шульц,  почтовый
чиновник  и  его жена, все они сливались постепенно, срастаясь,
образуя одно сборное, мягкое, многорукое существо, от  которого
некуда  было  деваться. Оно налезало на него со всех сторон. Но
вдруг на какой-то станции все  повылезли,  и  это  было  уже  в
темноте,  хотя  на  западе  еще  стояло  длиннейшее, розовейшее
облако, и, пронзая  душу,  подальше  на  пути,  горел  дрожащей
звездой фонарь сквозь медленный дым паровоза, и во мраке цыкали
сверчки, и откуда-то пахло жасмином и сеном, моя любовь.
     Ночевали  в  кривой харчевне. Матерой клоп ужасен, но есть
известная грация  в  движении  шелковистой  лепизмы.  Почтового
чиновника  отделили  от жены, помещенной с рыжей, и подарили на
ночь Василию Ивановичу. Кровати занимали  всю  комнату.  Сверху
перина,  снизу горшок. Чиновник сказал, что спать ему что-то не
хочется, и стал  рассказывать  о  своих  русских  впечатлениях,
несколько   подробнее,   чем  в  поезде.  Это  было  упрямое  и
обстоятельное   чудовище   в   арестантских   подштанниках,   с
перламутровыми когтями на грязных ногах и медвежьим мехом между
толстыми  грудями.  Ночная бабочка металась по потолку, чокаясь
со своей тенью.--  В  Царицыне,--  говорил  чиновник,--  теперь
имеются  три  школы:  немецкая,  чешская  и  китайская. Так, по
крайней мере, уверяет мой зять, ездивший туда строить тракторы.
     На другой день с раннего утра и до пяти  пополудни  пылили
по  шоссе,  лениво переходившему с холма на холм, а затем пошли
зеленой  дорогой  через  густой  бор.  Василию  Ивановичу,  как
наименее  нагруженному,  дали нести под мышкой огромный круглый
хлеб. До  чего  я  тебя  ненавижу,  насущный!  И  все-таки  его
драгоценные,  опытные глаза примечали что нужно. На фоне еловой
черноты вертикально висит сухая иголка на невидимой паутинке.
     Опять ввалились в поезд, и опять было пусто  в  маленьком,
без  перегородок,  вагоне.  Другой  Шульц  стал  учить  Василия
Ивановича играть на мандолине.  Было  много  смеху.  Когда  это
надоело,  затеяли  славную  забаву, которой руководил Шрам; она
состояла вот в чем: женщины ложились на выбранные лавки, а  под
лавками  уже спрятаны были мужчины, и вот, когда из-под той или
другой  вылезала  красная  голова  с  ушами  или   большая,   с
подъюбочным  направлением пальцев, рука (вызывавшая визг), то и
выяснялось, кто с кем попал в  пару.  Трижды  Василии  Иванович
ложился  в  мерзкую  тьму,  и  трижды  никого не указывалось на
скамейке,  когда  он  из-под   нее   выползал.   Его   признали
проигравшим и заставили съесть окурок.
     Ночь  провели  на  соломенных  тюфяках  в каком-то сарае и
спозара