вало. Рука первой приукрасилась по  случаю  некоторым
подобием  удобочитаемости,  что  до  работы  Сибил,  в ней, как
обычно, сочетались почерки нескольких  демонов.  Она  начала  с
очень  бледного,  очень  жесткого карандаша, заметно тиснившего
чистый испод листа, но мало что  оставлявшего  на  его  лицевой
стороне.  По  счастью,  кончик  карандаша  скоро  сломался, она
продолжала писать другим грифелем, потемнее, и  он  мало-помалу
сообщал  расплывчатую  полноту  линиям,  напоминавшим  набросок
углем, к которому она,  мусоля  тупой  конец,  добавляла  следы
губной  помады.  Ее  работа, хоть и оказавшаяся еще хуже, чем я
ожидал,   несла   все   приметы   своего    рода    отчаявшейся
старательности   --   подчеркиванья,   перестановки,  никчемные
сноски, как если б она желала  покончить  дело  по  возможности
самым  добропорядочным  образом. В конце она приписала, заняв у
Мери Валевской самопишущее перо: "Cette examain est finie ainsi
que  ma  vie.  Adieu,  jeunes  filles!  Пожалуйста, Monsieur le
Professeur,  свяжитесь с ma soeur (*1) и скажите ей, что Смерть
не лучше двойки с минусом,  но  определенно  лучше,  чем  Жизнь
минус Д.".

---------------------------------------------------------------------------

     (*1)  Экзамен  коначется  и  с  ним  моя  жизнь. Прожайте,
девушки в цвету! Пожалуйста, мсье профессор, свяжитеся  с  моей
сестрой...  (фр.).
---------------------------------------------------------------------------

     Ни минуты не тратя, я позвонил Цинтии, и она сообщила, что
все кончено -- все  было  кончено  еще  в  восемь  утра,  --  и
попросила  привезти  ей  записку,  и  когда  я привез, просияла
сквозь  слезы  в  гордом  восхищении  тем,  какое   причудливое
применение  ("Это  так  на  нее  похоже!")  отыскала  Сибил для
экзамена по французской литературе.  Она  мигом  соорудила  два
хайболла,  не расставаясь с тетрадкой Сибил, -- уже обрызганной
содовой  и  слезами,  --  и  продолжала  изучать   предсмертное
послание,  что  побудило  меня  указать  ей  на имеющиеся в нем
грамматические ошибки и объяснить, как приходится переводить  в
американских  колледжах  слово  "девушка",  дабы  не заставлять
студентов  слепо  толочься  вокруг   французского   эквивалента
"девки",  а то и чего похуже. Это довольно безвкусное суесловие
доставляло Цинтии огромное удовольствие, когда она,  задыхаясь,
выныривала из-под вздувающейся поверхности горя. А затем, держа
мягкую тетрадку так,  словно  та  была  пропуском  в  нечаянный
Элизиум  (где  карандаши  не  ломаются,  а мечтательная молодая
красавица   с   безукоризненной   кожей   навивает   локон   на
мечтательный   пальчик,   размышляя   над   какой-то   небесной
экзаменационной  работой),  Цинтия  повела   меня   наверх,   в
мозгловатую  спальню,  просто  чтобы показать мне, как если б я
был полицейским или участливым  соседом-ирландцем,  два  пустых
пузырька  от  таблеток  и скомканную постель, откуда уже убрали
нежное,  ненужное  тело,  которое  Д.,  должно  быть,  знал  до
последней бархатной малости.

     3

     Через  четыре,  примерно, месяца после смерти ее сестры, я
стал довольно часто видеться с Цинтией.  Ко  времени,  когда  я
приехал  в  Нью-Йорк ради кое-каких каникулярных исследований в
Публичной библиотеке, она также перебралась в этот город и  там
по   какой-то   чудной   причине   (находившейся,   полагаю,  в
неопределенной связи с ее артистическими устремлениями) сняла в
самых  низших  разрядах шкалы городских поперечных улиц то, что
люди, не ведающие гусиной кожи, называют "квартирой без горячей
воды".  Меня  привлекали в Цинтии не повадки, которые я находил
отталкивающе жизнерадостными, и  не  внешность,  иным  мужчинам
казавшаяся  сногсшибательной.  У  нее  были  широко  посаженные
глаза,  очень  похожие  на  сестрины,  --  открытой,  отчаянной
синевы,  с радиально расставленными темными точками. Промежуток
между густых черных бровей  вечно  лоснился,  как  лоснились  и
мясистые  закрутки  ноздрей.  Грубая  ткань кожи казалась почти
мужской,  и  в  ослепительном  ламповом  свете  ее   мастерской
различались поры на тридцатидвухлетнем лице, которое таращилось
на вас так, словно оно принадлежало какой-то аквариумной твари.
Косметикой  Цинтия  пользовалась  так  же  рьяно, как и меньшая
сестра, но с добавочной неопрятностью, так  что  помада  частью
оседала  на крупных передних зубах. Она была симпатично смугла,
носила  не   слишком   безвкусную   смесь   довольно   казистых
разнородных одежд и обладала так называемой хорошей фигурой; но
все в ней было на  удивленье  неряшливо  и  отзывалось  во  мне
смутными   ассоциациями   с  левыми  восторгами  в  политике  и
"передовыми" банальностями в искусстве,  хотя  на  деле  ее  не
увлекали   ни  те,  ни  другие.  Волосы,  завитые,  разделенные
пробором и собранные в пучок, производили бы странно похоронное
впечатление,   если  бы  не  поросшая  мягким  домашним  пушком
беззащитная шея. Ногти были кричаще накрашены,  но  обкусаны  и
нечисты.  В  любовниках  у  нее  состояли  молодой бессловесный
фотограф с внезапным смешком и двое  мужчин  постарше,  братья,
владевшие маленькой печатней по другую сторону улицы. Я дивился
их вкусам всякий раз что с тайным содроганием замечал спутанную
штриховку    темных   волос,   которая   с   ученой   четкостью
придавленного стеклом препарата проступала на  бледных  голенях
под   нейлоном   чулок;  или  ощущая  при  каждом  ее  движении
вяловатый, хлевный, не особенно  явственный,  но  вездесущий  и
угнетающий  запашок, источаемый из-под выдохшихся духов и помад
ее редко омываемой плотью.
     Ее  отец спустил большую часть весьма приличного семейного
состояния, в жилах первого мужа матери текла славянская  кровь,
но  в  прочем  Цинтия  Вэйн  принадлежала  к хорошей, почтенной
семье. Насколько известно, род ее восходил к королям и волхвам,
ко  мгле  островов, лежащих на самом краю земли. Перенесенные в
мир поновее,  в  ландшафт  обреченных  на  гибель,  прекрасных,
роняющих  листья  деревьев, пращуры ее поначалу составляли лишь
горстку фермеров, белую церковку, оттененную черной  грозой,  а
после    --   внушительную   толпу   горожан,   погруженных   в
меркантильные домогательства, давши, впрочем, и  немало  ученых
людей,  таких  как  доктор  Джонатан Вэйн (1780--1839), человек
сухопарый  и  скучный,  погибший   при   пожаре   на   пароходе
"Лексингтон"  и  ставший  впоследствии  завсегдатаем вертлявого
столика Цинтии. Меня всегда подмывало поставить  генеалогию  на
голову  и  тут  я  имею  возможность  проделать  это,  ибо лишь
последний из отпрысков  рода,  Цинтия  и  одна  только  Цинтия,
сообщала  династии  Вэйнов хоть какую-то значимость. Я разумею,
конечно, ее артистический дар, ее пленительные,  радостные,  но
не  очень  известные  полотна,  от случая к случаю покупавшиеся
друзьями ее друзей, --  мне  бы  очень  хотелось  узнать,  куда
подевались  теперь,  когда  она умерла, те правдивые, поэтичные
картины,  что  озаряли  ее  гостиную,  --  волшебно   подробные
изображения  металлических  предметов и мой любимый "Вид сквозь
ветровое стекло" -- местами покрытое изморозью,  со  сверкающей
струйкой  (стекающей  с  воображаемой крыши машины) поперек еще
прозрачной части, и за всем этим -- сапфировое  пламя  небес  и
зеленая с белым ель.

     4

     Цинтии  казалось,  что  покойная сестра на нее сердита, --
ибо уже обнаружила, что мы с Цинтией составили заговор с  целью
разрушить ее роман; и потому, желая обезоружить ее тень, Цинтия
прибегнула  к  жертвенным  приношениям  довольно   примитивного
свойства   (куда,   впрочем,   примешалось   нечто   от  юмора,
свойственного Сибил) и принялась  через  нарочито  неправильные
промежутки  времени  посылать  на  служебный  адрес  Д.  разные
пустяки -- сделанные при плохом освещении снимки могилы  Сибил,
отрезанные   пряди   своих  волос,  неотличимых  от  сестриных,
разрезную карту Новой Англии с чернильным крестиком на  полпути
между  двумя целомудренными городками, отмечающим место, где Д.
и Сибил остановились двадцать третьего октября, средь бела дня,
в  снисходительном мотеле под сенью краснобурого леса; и дважды
-- чучела скунсов.
     Говорунья  скорей  многословная,  чем  обстоятельная,  она
никак не могла описать во  всей  полноте  теорию  вмешательства
аур,  неведомо  как  ею разработанную. Ничего особенно нового в
основаниях ее личных верований не  содержалось,  поскольку  они
предполагали   вполне   заурядную  потусторонность,  безмолвный
соляриум  бессмертных  духов  (сшитый   внакрой   со   смертным
предместьем), главное развлеченье которых состояло в том, чтобы
периодически виснуть над душой у здравствующих друзей.  Интерес
представлял   удивительный   практический   выверт,  сообщаемый
Цинтией ее ручной метафизике. Она питала уверенность, что на ее
существование   влияет  множество  мертвых  друзей,  каждый  из
которых по очереди правит ее судьбой, совершенно  так  же,  как
если   б   она  была  беспризорным  котенком,  которого  походя
подбирает школьница и  прижимает  к  щеке,  и  вновь  осторожно
спускает  на  землю у какой-нибудь пригородной ограды, -- а там
его гладит новый прохожий или уносит в страну  дверей  радушная
женщина.
     На  несколько  часов  или  на  несколько дней -- кряду или
неправильной чередой возвратов, растянутой на месяцы,  а  то  и
годы -- все, что случалось с Цинтией после смерти определенного
человека,  приобретало,  как  уверяла  она,  его  настроение  и
повадку.  Событие  могло  оказаться  чрезвычайным, переменяющим
целую  жизнь,  --  или  цепочкой  пустых   происшествий,   едва
проступавших  на  фоне  обычного дня, а затем выцветавших в еще
менее уловимые пустяки по мере обветшания ауры.  Влияние  могло
оказаться добрым или дурным, важнее всего было то, что для него
отыскивался источник. Она говорила, что это похоже на  прогулку
по  душе  человека. Я пробовал возражать, говоря, что не всегда
же ей может  даваться  определенье  источника,  потому  что  не
всякий  обладает  различимой  душой;  что  существуют анонимные
письма и рождественские подарки,  которые  может  прислать  кто
угодно;  что в сущности и "обычный день", как она его называет,
сам может быть слабым раствором перемешанных аур или  временем,
когда  на  дежурство  заступает неинтересный ангел-хранитель. И
как насчет Бога? Люди, которые на земле с возмущением отвергнут
любого  всевластного  диктатора,  не  ищут  ли себе такого же в
небесах? А войны? Что за жуткая мысль, -- о  мертвых  солдатах,
продолжающих   биться   с  живыми,  или  об  армиях  призраков,
норовящих одолеть одна другую, вторгаясь в жизни парализованных
стариков.
     Но  Цинтия  оставалась  недосягаемой для обобщений, так же
как и для  логики.  "А,  это  Поль",  --  говорила  она,  когда
перекипал и принимался плеваться суп, или: "Не иначе, как Бетти
Браун  померла,   добрая   душа",   --   когда   выигрывала   в
благотворительной  лотерее очень хороший и действительно нужный
ей пылесос. И с  джеймсовыми  отступлениями,  озлоблявшими  мой
французский рассудок, она углублялась в те времена, когда Бетти
и Поль еще не ушли из  жизни,  и  рассказывала  об  обильных  и
исполненных   лучших   намерений,  но  совершенно  неприемлемых
подарках, начиная со старого кошелька с чеком  на  три  доллара
внутри,  который  она  подняла  на  улице  и,  конечно, вернула
(упомянутой Бетти Браун, -- это первое ее появление, -- увечной
цветной    женщине,    едва   способной   ходить),   и   кончая
оскорбительным  предложением  ее  старого  ухажера  (появляется
Поль)  нарисовать  за  разумное  вознаграждение "взаправдашные"
изображения его семейства и дома, --  все  это  последовало  за
кончиной  некой миссис Пейдж, доброй, но ограниченной старушки,
с самого детства Цинтии изводившей ее житейскими наставлениями.
     Личность  Сибил, говорила она, по краям была радужной, как
будто немного не в фокусе. Она  говорила,  что,  знай  я  Сибил
получше,  я сразу бы понял, насколько сибилоподобна аура мелких
событий, которые после  самоубийства  сестры  словно  накатывая
одно за другим заполнили ее, Цинтии, жизнь. Еще с той поры, как
они остались без матери,  им  хотелось  избавиться  от  дома  в
Бостоне  и  перебраться  в  Нью-Йорк,  где,  как  они полагали,
картины Цинтии найдут более широкое признание;  но  старый  дом
цеплялся  за  них  всеми  плюшевыми  щупальцами. Умершая Сибил,
однако ж, принялась отдирать дом от его окружения, что  роковым
образом  сказалось  на  чувстве, которое он внушал. Прямо через
узкую улицу народилось громогласное, уродливое, все в помостьях
строение. Чета привычных тополей погибла той весной, обратясь в
белесые скелеты. Явились рабочие и взломали прекрасную, старую,
теплых тонов мостовую, приобретавшую влажными апрельскими днями
особый фиалковый отсвет и так памятно отзывавшуюся на  утренние
шаги   направлявшегося  в  музей  мистера  Левера,  который,  в
шестьдесят удалившись от  дел,  целую  четверть  века  посвятил
исключительно изученью улиток.
     Кстати  о стариках, -- тут стоит добавить, что порой такие
посмертные знамения и вмешательства отзывались пародией. Цинтия
дружила  с чудаковатым библиотекарем по имени Порлок, который в
последние годы своей пыльной жизни  обшаривал  старые  книги  в
поисках  чудотворных  опечаток,  таких,  например,  как  замена
второй "h" в слове "hither" (*2) на  "l".  Его,  в  противность
Цинтии, туманные пророчества не волновали, -- ему нужен был сам
уродец, выдурь в обличии выбора, порок,  глядящий  пророком;  и
Цинтия,   куда  более  извращенная  любительница  ошибочно  или
беззаконно соединенных слов, каламбуров, логогрифов и  прочего,
помогала   старому   маниаку   в   розысках,  которые  в  свете
приведенного  ею  примера  поразили  меня   как   статистически
несосветимые.  Как  бы там ни было, рассказывала она, на третий
день после его смерти она читала журнал и как раз  натолкнулась
на  цитату  из  бессмертной  поэмы (которую она, вместе с иными
доверчивыми читателями, почитала и в самом деле  сочиненной  во
сне),  когда  ее  осенило, что "Alph" -- это пророческая череда
начальных букв имени "Анна Ливия Плюрабель" (еще один священный
поток,  бегущий сквозь или вернее вокруг еще одного поддельного
сна),  причем  добавочное  "h"  скромно  обозначает  --   вроде
приватного  указателя  --  то самое слово, что так завораживало
бедного  мистера  Порлока.  Жаль,  что  мне  никак  не  удается
припомнить  того  романа  или  рассказа  (по-моему,  кого-то из
современных писателей), в котором первые буквы слов в последнем
абзаце  без  ведома  автора  образуют,  как  обнаружила Цинтия,
весточку от его покойницы-матери.

---------------------------------------------------------------------------

     (*2) Сюда, ближайший во времени (англ.).
---------------------------------------------------------------------------

     5

     С  сожалением  должен отметить, что не довольствуясь этими
изящными выдумками, Цинтия выказывала смешную  привязанность  к
спиритизму.  Я  избегал  ходить  с  нею на посиделки с участием
платных  медиумов,  слишком  много  зная  о   них   из   других
источников.  Я согласился, впрочем, присутствовать на маленьких
фарсах,  на  скорую  руку  разыгрываемых  Цинтией  и  двумя  ее
друзьями,  непроницаемыми джентльменами из печатного заведения.
То были приземистые, вежливые, пожилые  мужички,  производившие
жутковатое  впечатление,  но  я  уверил себя, что обоим присущи
незаурядные ум и культура. Мы усаживались за  легкий  столик  и
едва   успевали   уложить  на  него  кончики  пальцев,  как  он
принимался  трястись  и  потрескивать.  Я   имел   удовольствие
общаться   с   самыми  разными  духами,  которые  с  величайшей
готовностью отстукивали  свои  сообщения,  впрочем  отказываясь
прояснить  то,  что  мне не удавалось вполне разобрать. Являлся
Оскар Уайльд и  на  беглом  и  сорном  французском  с  обычными
англицизмами  темно обвинял покойных родителей Цинтии в чем-то,
приобретшем в моей записи вид "плагиатизма". Напористый призрак
снабдил  нас непрошенными сведениями о том, что он, Джон Мур, и
брат его Билл были шахтерами в Колорадо и погибли в  завале  на
"Коронованной Красотке" в январе 1883-го года. Фредерик Майерс,
тертый   калач,   отбарабанил   стишок   (странно   напомнивший
собственные  творения Цинтии, сочиняемые ею по разным случаям),
в частности, в моих заметках содержится следующее:

     Надувательство иль точно
     Свет? -- Изъяна не лишен,
     Он исправит нрав порочный
     И развеет скорбный сон.

     Наконец,  с великим стуком и разнообразными потрясениями и
переплясами стола наше скромное общество посетил Лев Толстой и,
в  ответ  на  просьбу  удостоверить  себя  описаньем каких-либо
подробностей его земного жилища, пустился  в  сложное  описание
чего-то,   видимо,   бывшего   образцом   русского  деревянного
зодчества ("фигуры на досках -- мужик,  лошадь,  петух,  мужик,
лошадь,  петух"),  --  все это было тяжело записать, трудновато
понять и невозможно проверить.
     Я  участвовал  еще  в  двух  или  в трех заседаниях, и они
оказались  даже  глупее,  должен  однако  признаться,   что   я
предпочитал  доставляемое  ими  ребяческое  развлечение и сидр,
который мы на них  пили  (Пончик  и  Пеньчик  в  рот  не  брали
спиртного), ужасным домашним приемам Цинтии.
     Она  устраивала  их  по  соседству, в симпатичной квартире
Уилеров, -- выдумка, милая ее центробежной натуре, да к тому же
собственная  ее  гостиная всегда походила на замызганную старую
палитру. Следуя  варварскому,  негигиеничному,  прелюбодейскому
обычаю,  тихий,  лысоватый  Боб  Уилер стаскивал еще тепленькие
снутри гостевые пальто в опрятное  святилище  спальни  и  кучей
валил  их  на  супружескую  кровать.  Он  же  смешивал напитки,
разносимые молодым  фотографом,  пока  Цинтия  с  миссис  Уилер
готовили бутерброды.
     Припозднившийся  гость попадал в толпу громогласных людей,
бессмысленно скученных в синевато-дымном пространстве меж  двух
зеркал,   обожравшихся   отражений.  Поскольку  Цинтия,  как  я
понимаю, желала оставаться  самой  молодой  из  присутствующих,
возраст   женщин,   приглашаемых   ею,   замужних  и  одиноких,
исчислялся в лучшем случае сомнительными сорока;  некоторые  из
них  привозили  из  дому  в  темных  такси  нетронутые  остатки
красоты,  которые,  впрочем,  утрачивались  по  мере   развития
вечеринки.  Что  меня  всегда  поражало,  так  это  способность
заядлых воскресных бражников находить почти  сразу  --  методом
чисто  эмпирическим,  но  очень  точным  --  общий  знаменатель
опьянения, которого всякий  из  них  старательно  придерживался
прежде чем опуститься, всем сразу, на следующий уровень. Сочное
дружелюбье матрон окрашивалось в мальчишеские тона, а застылые,
вовнутрь  обращенные  взгляды  благодушно надрызгавшихся мужчин
отдавали  святотатственной  пародией  на   беременность.   Хотя
кое-кто из гостей имел то или иное отношение к искусству, здесь
не бывало ни вдохновенных бесед, ни подпертых ладонями и увитых
венками  голов, ни, разумеется, дев-флейтисток. Занимая удобный
наблюдательный пост где-нибудь на  бледном  ковре,  на  котором
она, в позе выбравшейся на отмель русалки, сидела с одним-двумя
мужчинами помоложе, Цинтия,  с  лицом,  глянцевитым  от  пленки
лучистого  пота,  привставала  на  колени  и,  протянув  руку с
блюдцем, полным орехов, твердо стукала  другой  по  мускулистой
ноге  Кочрана или Коркорана, торговца картинами, угнездившегося
на  жемчужно-серой  тахте  между   двух   заалевших,   радостно
растрепанных дам.
     На   поздней   стадии  вечеринки  случались  взрывы  более
разгульного веселья. Коркоран или Коранский  цапал  Цинтию  или
иную  проходившую мимо даму за плечо, уволакивал ее в уголок, и
там, похохатывая, обрушивал на нее смесь самодельных шуточек  и
слухов.  Погодя  она  вырывалась, тряся голо