ади. Там  собралась  толпа,  и  только  с  помощью  упорных
трубных  угроз  автомобилю удалось протиснуться. Около фонтана,
на стуле, сидела жена Колдунова, весь лоб и  левая  часть  лица
были  в блестящей крови, слиплись волосы, она сидела совершенно
прямо и неподвижно, окруженная любопытными, а рядом с ней, тоже
неподвижно, стоял ее мальчик в окровавленной рубашке, прикрывая
лицо кулаком,-- такая, что ли, картина. Полицейский,  принявший
Лика  за  врача,  провел его в комнату. Среди осколков, на полу
навзничь лежал обезображенный выстрелом в рот, широко  раскинув
ноги в новых белых... -- Это мои,-- сказал Лик по-французски.

     Ментона. 1938 г.




     Владимир Набоков. Истребление тиранов

     1

     Росту его власти, славы соответствовал в моем  воображении
рост  меры наказания, которую я желал бы к нему применить. Так.
сначала  я  удовольствовался  бы  его  поражением  на  выборах,
охлаждением  к  нему  толпы,  затем  мне  уже  нужно  было  его
заключения в тюрьму, еще позже-- изгнания  на  далекий  плоский
остров  с  единственной пальмой, подобной черной звезде сноски,
вечно низводящей в ад одиночества,  позора,  бессилия;  теперь,
наконец, только его смерть могла бы меня утолить.
     Как   статистики   наглядно  показывают  его  восхождение,
изображая   число   его   приверженцев   в   виде    постепенно
увеличивающейся  фигурки,  фигуры,  фигурищи,  моя  ненависть к
нему, так же как он скрестив руки, грозно  раздувалась  посреди
поля  моей  души, покуда не заполнила ее почти всю, оставив мне
лишь  тонкий  светящийся  обод  (напоминающий   больше   корону
безумия,  чем венчик мученичества); но я предвижу и полное свое
затмение.
     Первые его портреты,  в  газетах,  в  витринах  лавок,  на
плакатах  (тоже  растущих  в нашей богатой осадками, плачущей и
кровоточащей  стране),  выходили  на  первых   порах   как   бы
расплывчатыми,--  это  было  тогда,  когда  я  еще сомневался в
смертельном исходе моей ненависти: что-то еще  человеческое,  а
именно  возможность неудачи, срыва, болезни, мало ли чего, в то
время слабо дрожало сквозь иные его снимки,  в  разнообразности
неустоявшихся  еще  поз,  в  зыбкости  глаз,  еще  не  нашедших
исторического выражения, но исподволь его облик уплотнился, его
скулы и щеки на официальных фотоэтюдах  покрылись  божественным
лоском,  оливковым  маслом  народной  любви, лаком законченного
произведения,-- и уже нельзя было представить  себе,  что  этот
нос  можно  высморкать, что под эту губу можно залезть пальцем,
чтобы выковырнуть  застреч-ку  пищи  из-за  гнилого  резца.  За
пробным  разнообразием  последовало  канонизированное единство,
утвердился, теперь знакомый всем,  каменно-тусклый  взгляд  его
неумных  и  незлых,  но  чем-то нестерпимо жутких глаз, прочная
мясистость отяжелевшего  подбородка,  бронза  маслаков,  и  уже
ставшая  для  всех  карикатуристов мира привычной чертой, почти
машинально производящей фокус сходства, толстая  морщина  через
весь  лоб,-- жировое отложение мысли, а не шрам мысли, конечно.
Вынужден думать,  что  его  натирали  множеством  патентованных
бальзамов,  иначе мне непонятна металлическая добротность лица,
которое я когда-то знал болезненно-одутловатым, плохо выбритым,
так  что  слышался  шорох  волосков   о   грязный   крахмальный
воротничок,  когда он поворачивал голову. И очки,-- куда делись
очки, которые он носил юношей?

     2

     Я никогда  не  только  не  болел  политикой,  но  едва  ли
когда-либо  прочел  хоть одну передовую статью, хоть один отчет
партийного  заседания.  Социологические  задачки   никогда   не
занимали  меня,  и  я  до  сих  пор  не  могу  вообразить  себя
участвующим в каком-нибудь заговоре или даже просто  сидящим  в
накуренной  комнате и обсуждающим с политически взволнованными,
напряженно серьезными людьми методы борьбы  в  свете  последних
событий.  До  блага человечества мне дела нет, и я не только не
верю в  правоту  какого-либо  большинства,  но  вообще  склонен
пересмотреть   вопрос,  должно  ли  стремиться  к  тому,  чтобы
решительно все были полусыты и полуграмотны. Я знаю кроме того,
что моей родине, ныне  им  порабощенной,  предстоит  в  дальнем
будущем множество других потрясений, не зависящих от каких-либо
действий сегодняшнего правителя. И все-таки: убить его.

     3

     Когда  боги, бывало, принимали земной образ и, в лиловатых
одеждах,  скромно  и  сильно  ступая  мускулистыми   ногами   в
незапыленных еще плесницах, появлялись среди полевых работников
или  горных  пастухов, их божественность нисколько не была этим
умалена; напротив -- в очаровании человечности, обвевающей  их,
было выразительнейшее обновление их неземной сущности. Но когда
ограниченный,   грубый,  малообразованный  человек,  на  первый
взгляд третьеразрядный фанатик, а в  действительности  самодур,
жестокий  и мрачный пошляк с болезненным гонором -- когда такой
человек наряжается богом, то хочется перед  богами  извиниться.
Напрасно  меня  бы  стали  уверять, что сам он вроде как ни при
чем, что  его  возвысило  и  теперь  держит  на  железобетонном
престоле    неумолимое    развитие    темных,    зоологических,
зоорланд-ских идей,  которыми  прельстилась  моя  родина.  Идея
подбирает  только  топорище,  человек волен топор доделать -- и
применить.
     Впрочем,  повторяю:  я  плохо  разбираюсь   в   том,   что
государству  полезно, что вредно, и почему случается, что кровь
с него сходит, как  с  гуся  вода.  Среди  всех  и  всего  меня
занимает одна только личность. Это мой недуг, мое наваждение, и
вместе  с  тем  нечто  как  бы  мне  принадлежащее,  мне одному
отданное на суд. С ранних лет, а я уже не молод,  зло  в  людях
мне   казалось  особенно  омерзительным,  удушливо-невыносимым,
требующим немедленного осмеяния и истребления,-- между тем  как
добро  в  людях  я  едва  замечал,  настолько  оно  мне  всегда
представлялось  состоянием  нормальным,   необходимым,   чем-то
данным   и  неотъемлемым,  как,  скажем,  существование  живого
подразумевает способность дышать.  С  годами  у  меня  развился
тончайший  нюх  на  дурное,  но  к добру я уже начал относиться
несколько иначе, поняв, что обыкновенность его, обуславливавшая
мое к нему невнимание,-- обыкновенность  такая  необыкновенная,
что  вовсе  не  сказано,  что  найду его всегда под рукой, буде
понадобится. Я прожил поэтому трудную, одинокую жизнь, в нужде,
в  меблированных  комнатах,--  однако,  всегда  у   меня   было
рассеянное  ощущение,  что дом мой за углом, ждет меня, и что я
войду в него, как  только  разделаюсь  с  тысячей  мнимых  дел,
заполнявших  мою  жизнь.  Боже  мой,  как  я ненавидел тупость,
квадратность, как бывал я несправедлив к  доброму  человеку,  в
котором  подметил  что-нибудь  смешное,  вроде  скаредности или
почтения к богатеньким. И вот  теперь  передо  мной  не  просто
слабый  раствор  зла, какой можно добыть из каждого человека, а
зло крепчайшей силы, без примеси, громадный  сосуд,  полный  до
горла и запечатанный.

     4

     Из  дико  цветущего  моего  государства он сделал обширный
огород, в котором особой  заботой  окружены  репа,  капуста  да
свекла;  посему  все  страсти страны свелись к страсти овощной,
земляной, толстой. Огород в  соседстве  фабрики  с  непременным
звуковым  участием  где-то  маневрирующего паровоза, и над всем
этим безнадежное белесое небо городских окраин --  и  все,  что
сюда  воображение  машинально  относит;  забор, ржавая жестянка
среди  чертополоха,  битое  стекло,  нечистоты,  взрыв  черного
мушиного   жужжания  из-под  ног...  вот  нынешний  образ  моей
страны,-- образ предельного уныния, но уныние у нас в почете, и
однажды им брошенный (в свальную яму глупости) лозунг "половина
нашей земли должна быть обработана, а другая  заасфальтирована"
повторяется    дураками,    как   нечто,   выражающее   вершину
человеческого счастья. Добро еще, если  бы  он  нас  питал  той
жалкой  истиной,  которую  некогда вычитал у каких-то площадных
софистов; он питает нас шелухой этой истины, и образ  мышления,
который  требуется от нас, построен не просто на лжемудрости, а
на обломках и обмолвках ее. Но для меня и не в этом  суть,  ибо
разумеется, будь идея, у которой мы в рабстве, вдохновеннейшей,
восхитительнейшей,  освежительно  мокрой  и насквозь солнечной,
рабство оставалось бы рабством, поскольку нам навязывали бы ее.
Нет, главное то, что по мере роста его власти я стал  замечать,
что  гражданские обязательства, наставления, стеснения, приказы
и все другие виды давления, производимые на нас, становятся все
более и  более  похожими  на  него  самого,  являя  несомненное
родство  с определенными чертами его характера, с подробностями
его прошлого, так что по ним, по этим наставлениям и  приказам,
можно   было  бы  восстановить  его  личность,  как  спрута  по
щупальцам, ту личность его, которую я один из  немногих  хорошо
знал.  Другими  словами,  все кругом принимало его облик, закон
начинал до  смешного  смахивать  на  его  походку  и  жесты;  в
зеленных  появились  в необыкновенном изобилии огурцы, которыми
он так жадно кормился в юности; в школах  введено  преподавание
цыганской  борьбы, которой он в редкие минуты холодной резвости
занимался на полу с моим братом двадцать пять лет тому назад; в
газетных  статьях  и  в  книгах  подобострастных   беллетристов
появилась   та   отрывистость   речи,  та  мнимая  лапидарность
(бессмысленная по существу, ибо  каждая  короткая  и  будто  бы
чеканная  фраза повторяет на разные лады один и тот же казенный
трюизм или плоское от избитости общее место), та сила слов  при
слабости  мысли  и  все  те  прочие  ужимки  стиля, которые ему
свойственны. Я скоро почувствовал, что он, он, таким как я  его
помнил,  проникает  всюду,  заражая  собой образ мышления и быт
каждого человека, так что его бездарность, его скука, его серые
навыки становились самой жизнью моей страны. И наконец,  закон,
им  поставленный,-- неумолимая власть большинства, ежесекундные
жертвы  идолу  большинства,--  утратил  всякий  социологический
смысл, ибо большинство это он.

     5

     Он  был  одним  из товарищей моего брата Григория, который
лихорадочно    и    поэтично    увлекался    крайними    видами
гражданственности  (давно  пугавшими  нашу  тогдашнюю смиренную
конституцию) в последние  годы  своей  короткой  жизни:  утонул
двадцати  трех  лет,  купаясь  летним  вечером в большой, очень
большой реке, так что теперь, когда  вспоминаю  брата,  первое,
что  является  мне,  это  -- блестящая поверхность воды, ольхой
поросший островок, до которого он никогда не доплыл,  но  вечно
плывет  сквозь дрожащий пар моей памяти, и длинная черная туча,
пересекающая другую,  пышно  взбитую,  оранжевую  --  все,  что
осталось  от  субботней грозы в предвоскресном, чисто-бирюзовом
небе, где сейчас  просквозит  звезда,  где  звезды  никогда  не
будет.   О   ту   пору  я  слишком  был  поглощен  живописью  и
диссертацией о ее  пещерном  происхождении,  чтобы  внимательно
соприкасаться  с  кружком молодых людей, завлекшим моего брата;
мне, впрочем, помнится, что определенного кружка и не  было,  а
что  просто  набралось  несколько  юношей, во многом различных,
временно и некрепко связанных между собой  тягой  к  бунтарским
приключениям;  но  настоящее  всегда  оказывает  столь порочное
влияние на вспоминаемое, что теперь я невольно выделяю  его  на
этом  смутном  фоне,  награждая  этого  не самого близкого и не
самого   громкого   из   товарищей   Григория    той    глухой,
сосредоточенно  угрюмой,  глубоко себя сознающей волей, которая
из бездарного  человека  лепит  в  конце  концов  торжествующее
чудовище.
     Я его помню ожидающим моего брата в темной столовой нашего
бедного  провинциального  дома:  он присел на первый попавшийся
стул и немедленно принялся читать мятую газету, извлеченную  из
кармана   черного  пиджака,  и  лицо  его,  наполовину  скрытое
стеклянным забралом дымчатых очков, приняло брезгливо  плачущее
выражение,  словно  ему попался пасквиль. Помню, его городские,
неряшливо зашнурованные сапоги были всегда пыльными,  как  если
бы  он  только  что  прошел пешком много верст по тракту, между
незамеченных нив. Коротко остриженные волосы щетинистым  мыском
находили на лоб,-- еще не предвиделась, значит, его сегодняшняя
кесарская  плешивость.  Ногти  больших  влажных  рук  были  так
искусаны, что больно было за перетянутые подушечки на  кончиках
отвратительных  пальцев.  От  него  пахло  козлом. Он был нищ и
неразборчив в ночлегах.
     Когда брат мой является (а Григорий в  моих  воспоминаниях
всегда   опаздывает,  всегда  входит  впопыхах,  точно  страшно
торопясь жить и все равно не поспевая,-- и вот жизнь,  наконец,
ушла  без  него),  он без улыбки с Григорием здоровается, резко
встав и со странной оттяжкой подавая руку; казалось,  что  если
вовремя  не схватить ее, она с пружинным звуком уйдет обратно в
пристяжную манжету. Ежели входил кто-нибудь из нашей семьи,  он
ограничивался хмурым поклоном,-- но зато демонстративно подавал
руку  кухарке,  которая,  взятая  врасплох  и не успев обтереть
ладонь до пожатия, обтирала ее после, как бы вдогонку. Моя мать
умерла незадолго до  его  появления  у  нас  в  доме,  отец  же
относился к нему с той же рассеянностью, с которой относился ко
всем  и  ко  всему,  к  нам,  к  невзгодам жизни, к присутствию
грязных собак, которых пригревал Гриша, и даже кажется к  своим
пациентам.  Зато  две  старые  мои тетки откровенно побаивались
"чудака" (вот уж никаким чудаком  он  не  был),  как,  впрочем,
побаивались они и остальных Гришиных товарищей.
     Теперь,  через  двадцать  пять  лет,  мне часто приходится
слышать его голос, его звериный рык, разносимый громами  радио,
но  тогда,  помнится,  он  всегда говорил тихо, даже с какой-то
хрипотцой  или  пришептыванием,--  вот  только  это  знаменитое
гнусное  задыханьице  его в конце фраз уже было, было... Когда,
опустив голову и руки, он стоял перед моим братом, который  его
приветствовал  ласковым  окриком, все еще стараясь поймать хотя
бы его локоть, хотя бы  костлявое  плечо,  он  казался  странно
коротконогим,  вероятно,  вследствие длины пиджака, доходившего
ему  до  половины  бедер,--  и  нельзя  было   разобрать,   чем
определена  подавленность  его  позы, угрюмой ли застенчивостью
или напряжением сознания  перед  сообщением  какой-то  тяжелой,
дурной  вести.  Мне  показалось  впоследствии, что он, наконец,
сообщил ее, с нею покончил, когда в ужасный летний вечер пришел
с реки, держа в охапке белье и парусиновые штаны  Григория,  но
теперь  мне  думается,  что весть, которой он всегда был полон,
все-таки была не та, а глухая весть  о  собственном  чудовищном
будущем.
     Иногда  через  полуоткрытую  дверь я слышал его болезненно
отрывистый разговор с братом; или же он сидел за чайным столом,
ломая  баранку,  отворачивая  ночные  совиные  глаза  от  света
керосиновой  лампы.  У  него  была странная и неприятная манера
полоскать рот молоком прежде чем его проглотить, и  баранку  он
кусал  осторожно  кривя  рот,--  зубы были плохие, и случалось,
обманывая кратким охлаждением огненную боль открытого нерва, он
втягивал поминутно воздух с боковым свистом, а также помню, как
мой отец смачивал для него ватку коричневыми каплями с  опиумом
и,  беспредметно  посмеиваясь, советовал обратиться к дантисту.
"Целое сильнее части,-- отвечал он, грубо конфузясь,--  эрго  я
свое  зубье  поборю";  но  я теперь не знаю, сам ли я слышал от
него  эти  деревянные  слова,  или  их  потом  передавали,  как
изречение  оригинала...  да только, как я уже сказал, он отнюдь
оригиналом не был, ибо не может же животная вера в свою  мутную
звезду  почитаться  своеобразием; но вот подите же-- он поражал
бездарностью, как другие поражают талантом.

     6

     Иногда  его  природная   унылость   сменялась   судорогами
какого-то  дурного,  зазубристого веселья, и тогда я слышал его
смех, такой же  режущий  и  неожиданный,  как  вопль  кошки,  к
бархатной  тишине  которой  так привыкаешь, что ее ночной голос
кажется чем-то безумным, бесовским. Так  крича,  он  вовлекался
товарищами  в  игры,  в  возню,  и  выяснялось, что руки у него
слабые, а зато ноги --  железные.  И  однажды  один  из  юношей
позабавнее  положил  ему  жабу  в карман, и он, не смея залезть
туда пальцами, стал сдирате отяжелевший пиджак и в таком  виде,
буро-красный,  растерзанный,  в манишке поверх рваной нательной
фуфайки, был застигнут злой горбатенькой барышней, тяжелая коса
и чернильно-синие глаза которой многим так  нравились,  что  ей
охотно прощалось сходство с черным шахматным коньком.
     Я  знаю о его любовных склонностях и системе ухаживания от
нее же самой, ныне,  к  сожалению,  покойной,  как  большинство
людей,  близко  знавших  его  в  молодости,  словно  смерть ему
союзница и уводит с его пути опасных свидетелей его прошлого. К
этой  бойкой  горбунье  он   писал   либо   нравоучительно,   с
популярно-научными  экскурсиями  в  историю  (о которой знал из
брошюр), либо темно и жидко жаловался на другую, мне оставшуюся
неизвестной, женщину  (тоже,  кажется,  с  каким-то  физическим
недостатком),  с  которой  одно  время  делил  кров и кровать в
мрачнейшей  части  города...  много  я  дал  бы  теперь,  чтобы
разыскать,   расспросить   эту  неизвестную,  но  верно  и  она
безопасно  мертва.  Любопытной  чертой  его  посланий  была  их
пакостная  тягучесть,  он намекал на козни таинственных врагов,
длинно полемизировал с каким-то поэтом, стишки которого вычитал
в календаре... о, если 6 можно было воскресить эти  драгоценные
клетчатые страницы, исписанные его мелким, близоруким почерком!
Увы,  я  не помню из них ни одного выражения (не очень это меня
интересовало  тогда,  хотя  я  слушал  и  смеялся)   и   только
смутно-смутно  вижу  в  глубине  памяти  бант  на  косе,  худую
ключицу, быструю, смуглую руку в гранатовой  браслетке,  мнущую
письмо,  и еще улавливаю воркующий звук женского предательского
смеха.

     7

     Между мечтой о переустройстве мира  и  мечтой  самому  это
осуществить  по  собственному  усмотрению  -- разница глубокая,
роковая; однако, ни брат мой, ни  его  друзья  не  чувствовали,
по-видимому,  особого различия между своим бесплотным мятежом и
его железной жаждой. Через месяц после смерти брата  он  исчез,
перенеся свою деятельность в северные провинции (кружок зачах и
распался,  причем,  насколько  я знаю, ни один из его остальных
участников в политики  не  вышел),  и  скоро  дошел  слух,  что
тамошняя  работа, стремления и методы приняли оборот совершенно
противный всему, что говорилось, думалось, чаялось в той первой
юношеской среде. Вот, я вспоминаю его тогдашний  облик,  и  мне
удивительно,  что  никто  не  заметил  длинной  угловатой  тени
измены, которую он всюду за собой влачил, запрятывал концы  под
мебель,  когда  садился,  и  странно путая отражения лестничных
перил на стене, когда его провожали  с  лампой.  Или  это  наше
черное  сегодня  отбрасывает туда свою тень? Не знаю, любили ли
его, но во всяком случае брату и другим  импонировали  и
мрачность  его,  которую  принимали  за густоту душевных сил, и
жестокость  мыслей,  казавшаяся  следствием   перенесенных   им
таинственных  бед, и вся его непрезентабельная оболочка, как бы
подразумевавшая чистое, яркое ядро.  Что  таить,--  мне  самому
однажды  померещилось,  что  он  способен  на жалость, и только
впоследствии я определил точный оттенок  ее.  Любители  дешевых
парадоксов   давно  отметили  сентиментальность  палачей,--  и,
действительно, панель перед мясными всегда мокрая.

     8

     В первые дни после гибели брата он все  попадался  мне  на
глаза  и  несколько  раз у нас ночевал. Эта смерть не вызвала в
нем никаких видимых признаков огорчения. Он держался  так,  как
всегда,  и  это  нисколько  не коробило нас, ибо его всегдашне