о-полным
голосом, что он как огненное облако поглощал ее всю, как только
она начинала:

                                              On  dit que tu te
maries,
                                              Tu sais que  j'en
vais mourir,--

                                      (Говорят что ты женишься,
                                Ты  знаешь,  что это меня убьет
(франц.))

     и этот мотив, мучительная обида и музыкой  вызванный  союз
между  венцом  и  кончиной, н самый голос певицы, сопроводивший
воспоминание, как собственник напева, несколько часов подряд не
давали  мне  покоя,  да  и  потом  еще  возникали  с  растущими
перерывами,   как   последние,   все   реже  и  все  рассеяннее
приплескивающие,  плоские,  мелкие   волны   или   как   слепые
содрогания  слабеющего  била,  после того как звонарь уже сидит
снова в кругу своей веселой семьи. А еще через год или два  был
я  по  делу  в Париже, и у поворота лестницы в гостинице, где я
ловил нужного мне актера, мы опять без  сговору  столкнулись  с
ней:  собираясь вниз, держала ключ в руке, "Фердинанд фехтовать
уехал",-- сказала она  непринужденно,  и  посмотрев  на  нижнюю
часть  моего  лица,  и про себя что-то быстро обдумав (любовная
сообразительность была у нее бесподобна),  повернулась  и  меня
повела,  виляя  на  тонких  лодыжках, по голубому бобрику, и на
стуле у двери ее номера стоял  вынесенный  поднос  с  остатками
первого  завтрака,  следами меда на ноже и множеством крошек на
сером фарфоре посуды, но комната была уже убрана, и  от  нашего
сквозняка всосался и застрял волан белыми далиями вышитой кисеи
промеж оживших половинок дверного окна, выходившего на узенький
чугунный  балкон,  и  лишь  тогда,  когда  мы  заперлись, они с
блаженным выдохом отпустили складку занавески; а немного  позже
я  шагнул  на  этот  балкончик,  и  пахнуло с утренней пустой и
пасмурной  улицы  сиреневатой   сизостью,   бензином,   осенним
кленовым  листом:  да,  все  случилось так просто, те несколько
восклицаний и смешков, которые были нами  произведены,  так  не
соответствовали  романтической терминологии, что уже негде было
разложить парчовое слово: измена; и  так  как  я  еще  не  умел
чувствовать  ту  болезненную  жалость,  которая  отравляла  мои
встречи с Ниной, я был, вероятно, совершенно весел  (уж  она-то
наверное  была весела), когда мы оттуда поехали в какое-то бюро
разыскивать какой-то ею утерянный чемодан, а потом  отправились
в кафе, где был со своей тогдашней свитой ее муж,
     Не  называю  фамилии,  а  из приличия даже меняю имя этого
венгерца,  пишущего   по-французски,   этого   известного   еще
писателя...  мне  не  хотелось бы распространяться о нем, но он
выпирает из-под моего пера. Теперь слава его потускнела, и  это
меня  радует:  значит,  не  я  один  противился  его демонскому
обаянию; не я один испытывал офиологический холодок, когда брал
в руки очередную его книгу. Молва  о  таких,  как  он,  носится
резво,  но  вскоре  тяжелеет,  охлаждаясь до полузабвения, а уж
история  только  и   сохранит,   что   эпитафию   да   анекдот.
Насмешливый,   высокомерный,   всегда  с  цианистым  каламбуром
наготове, со странным выжидательным выражением египетских глаз,
этот  мнимый  весельчак   действовал   неотразимо   на   мелких
млекопитающих.   В  совершенстве  изучив  природу  вымысла,  он
особенно кичился званием сочинителя, которое ставил выше звания
писателя:  я  же  никогда  не  понимал,  как  это  можно  книги
выдумывать, что проку в выдумке; и, не убоясь его издевательски
любезного   взгляда,  я  ему  признался  однажды,  что  будь  я
литератором, лишь сердцу своему позволял бы иметь  воображение,
да  еще, пожалуй, допускал бы память, эту длинную вечернюю тень
истины, но рассудка ни за что не возил бы по маскарадам.
     О ту пору, когда я встретился с ним, его  книги  мне  были
известны;   поверхностный   восторг,   который  я  себе  сперва
разрешал, читая его, уже сменялся легким отвращением, В  начале
его   поприща   еще   можно  было  сквозь  расписные  окна  его
поразительной   прозы   различить   какой-то   сад,    какое-то
сонно-знакомое  расположение  деревьев...  но  с  каждым  годом
роспись  становилась  все  гуще,  розовость  и  лиловизна   все
грознее;  и  теперь  уже  ничего  не  видно  через это страшное
драгоценное стекло, и кажется, что если разбить  его,  то  одна
лишь  ударит  в душу черная и совершенно пустая ночь. Но как он
опасен был в своем расцвете, каким ядом  прыскал,  каким  бичом
хлестал,  если  его задевали! После вихря своего прохождения он
вставлял за собой голую гладь, где ровнехонько  лежал  бурелом,
да вился еще прах, да вчерашний рецензент, воя от боли, волчком
вертелся  во  прахе.  Гремел  тогда  по  Парижу  его "Passage а
niveau", он был  очень,  как  говорится,  окружен,  и  Нина  (у
которой гибкость и хваткость восполняли недостаток образования)
уже  вошла  в  роль,  я  не  скажу  музы,  но близкого товарища
мужа-творца; даже более: тихой советницы, чутко  скользящей  по
его  сокровенным  извилинам, хотя на самом деле вряд ли одолела
хоть одну из его книг, изумительно зная их  лучшие  подробности
из разговора избранных друзей. Когда мы вошли в кафе, там играл
дамский  оркестр;  я мимоходом заметил, как в одной из граненых
колонн, облицованных  зеркалами,  отражается  страусовая  ляжка
арфы, а затем тотчас увидел составной стол, за которым, посреди
долгой стороны и спиной к плюшу, председательствовал Фердинанд,
и  на  мгновение  эта  поза  его, положение расставленных рук и
обращенные к нему лица сотрапезников напомнили мне с  кошмарной
карикатурностью...  что именно напомнили, я сам тогда не понял,
а потом,  поняв,  удивился  кощунственности  сопоставления,  не
более  кощунственного,  впрочем,  чем  самое  искусство его. Он
поглядывал на музыку; на нем был под каштановым пиджаком  белый
вязаный  свитер  с высоким сборчатым воротом; над зачесанными с
висков волосами нимбом стоял папиросный дым, повторенный за ним
в зеркале; костистое и, как это принято определять,  породистое
лицо  было  неподвижно,  только  глаза  скользили  туда и сюда,
полные удовлетворения. Изменив заведениям очевидным, где профан
склонен был бы искать как раз его, он облюбовал это  приличное,
скучноватое  кафе и стал его завсегдатаем из особого ему крайне
свойственного чувства смешного, находя  восхитительно  забавной
именно  жалкую  приманку  этого  кафе:  оркестр  из  полудюжины
прядущих музыку дам, утомленный и стыдливый, не знающий, по его
выражению, куда девать грудь, лишнюю  в  мире  гармонии.  После
каждого  номера  на  него находила эпилепсия рукоплесканий, уже
возбуждавших (так мне казалось) первое сомнение в хозяине  кафе
и   в  его  бесхитростных  посетителях,  но  весьма  веселивших
приятелей Фердинанда. Тут были: живописец с идеально голой,  но
слегка  обитой  головой,  которую  он постоянно вписывал в свои
картины  (Саломея  с  кегельным   шаром);   и   поэт,   умевший
посредством пяти спичек представить всю историю грехопадения, и
благовоспитанный,  с  умоляющими  глазами,  педераст:  и  очень
известный пианист, так с лица ничего, но с  ужасным  выражением
пальцев;  и молодцеватый советский писатель с ежом и трубочкой,
свято не понимавший, в какое общество он попал;  сидели  тут  и
еще  всякие  господа,  теперь спутавшиеся у меня в памяти, и из
всех  двое,  трое,  наверное,  погуляли  с  Ниной,   Она   была
единственной  женщиной  за  столом,  сутулилась, присосавшись к
соломинке, и с какой-то  детской  быстротой  понижался  уровень
жидкости  в  бокале,  и  только когда у нее на дне забулькало и
запищало, и она языком  отставила  соломинку,  только  тогда  я
наконец  поймал  ее  взгляд,  который  упорно ловил, все еще не
постигая, что она успела совершенно забыть  случившееся  утром;
настолько крепко забыть, что, встретившись со мной глазами, она
ответила  мне  вопросительной  улыбкой, и, только всмотревшись,
спохватилась вдруг, что следует  улыбнуться  иначе.  Между  тем
Фердинанд,  благо  дамы,  отодвинув,  как  мебель, инструменты,
временно ушли с эстрады, потешался над севшим неподалеку  чужим
стариком,  с  красной  штучкой  в  петлице  и  седой бородой, в
середке вместе с усами образующей уютное желтоватое гнездо  для
жадно  жующего рта. Фердинанда всегда почему-то смешили регалии
старости.
     Я в Париже пробыл  недолго,  но  за  три  дня  совместного
валанданья  у  меня  с Фердинандом завязались те жизнерадостные
отношения, которые он был такой мастер починать. Впоследствии я
даже оказался ему полезен: моя фирма купила у него  фабулу  для
фильма,  и уж он тогда замучил меня телеграммами. За эти десять
лет мы  и  на  ты  перешли,  и  оставили  в  двух-трех  пунктах
небольшие  депо  обших воспоминаний... Но мне всегда было не по
себе в его присутствии, и теперь, узнав, что и он в Фиальте.  я
почувствовал знакомый упадок душевных сил; только одно ободряло
меня: недавний провал его новой пьесы.
     И вот уж он шел к нам навстречу, в абсолютно непромокаемом
пальто  с  поясом,  клапанами,  фотоаппаратом  через  плечо,  в
пестрых башмаках, подбитых гуттаперчей, сося невозмутимо (а все
же  с  оттенком  смотрите-какое-сосу-смешное)  длинный  леденец
лунного   блеска,  специальность  Фиальты.  Рядом  с  ним  чуть
пританцовывающей походкой  шел  Сегюр,  хлыщеватый  господин  с
девичьим  румянцем  до  самых  глаз  и  гладкими иссиня-черными
волосами, поклонник изящного и набитый дурак; он на что-то  был
Фердинанду  нужен  (Нина,  при  случае,  с  неподражаемой своей
стонущей  нежностью,  ни  к  чему  не   обязывающей,   вскользь
восклицала:   "душка   такой,   Сегюр",  но  в  подробности  не
вдавалась).  Они  подошли,  мы  с   Фердинандом   преувеличенно
поздоровались,  стараясь  побольше втиснуть, зная по опыту, что
это, собственно, все, но делая вид, что это только начало;  так
у нас водилось всегда: после обычной разлуки мы встречались под
аккомпанемент   взволнованно   настраиваемых   струн,  в  суете
дружелюбия, в  шуме  рассаживающихся  чувств;  но  капельдинеры
закрывали двери, и уж больше никто не впускался.
     Сегюр пожаловался мне на погоду, а я даже сперва не понял,
о какой погоде он говорит: весеннюю, серую, оранжерейно-влажную
сущность   Фиальты  если  и  можно  было  назвать  погодой,  то
находилась она в такой  же  мере  вне  всего  того,  что  могло
служить  нам  с  ним  предметом  разговора, как худенький Нинин
локоть, который я держал между двумя  пальцами,  или  сверкание
серебряной   бумажки,   поодаль   брошенной   посреди  горбатой
мостовой. Мы вчетвером двинулись дальше, все  с  той  же  целью
неопределенных покупок. "Какой чудный индеец!" -- вдруг крикнул
с  неистовым  аппетитом Фердинанд, сильно теребя меня за рукав,
пихая меня и указывая на афишу. Немного дальше, около  фонтана,
он   подарил   свой   медленный  леденец  туземной  девчонке  с
ожерельем; мы остановились,  чтобы  его  подождать:  присев  на
корточки,  он  что-то  говорил, обращаясь к ее опущенным, будто
смазанным сажей, ресницам, а  потом  догнал  нас,  осклабясь  и
делая  одно  из  тех  похабных замечаний, которыми любил орлить
свою речь. Затем внимание его привлек выставленный в сувенирной
лавке несчастный уродливый предмет: каменное подобие  горы  св.
Георгия  с  черным  туннелем у подножия, оказавшимся отверстием
чернильницы, и со сработанным в  виде  железнодорожных  рельсов
желобом  для  перьев.  Разинув  рот,  дрожа  от  ликования,  он
повертел  в  руках  эту  пыльную,   громоздкую   и   совершенно
невменяемую  вещь,  заплатил не торгуясь, и, все еще с открытым
ртом, вышел, неся урода. Как деспот окружает себя  горбунами  и
карлами,  он  пристращивался к той или другой безобразной вещи,
это состояние могло длиться от пяти минут до нескольких дней, и
даже дольше, если вещь была одушевленная.
     Нина стала мечтать о  завтраке  и,  улучив  минуту,  когда
Фердинанд  и  Сегюр  зашли на почтамт, я поторопился ее увести.
Сам не понимаю, что значила для меня эта  маленькая  узкоплечая
женщина,  с  пушкинскими  ножками  (как  при  мне  сказал о ней
русский поэт,  чувствительный  и  жеманный,  один  из  немногих
людей,  вздыхавших  по ней платонически), а еще меньше понимаю,
чего от нас хотела судьба,  постоянно  сводя  нас.  Я  довольно
долго  не  видел ее после той парижской встречи, а потом как-то
прихожу домой и вижу: пьет чай с моей женой и просматривает  на
руке  с  просвечивающим  обручальным  кольцом какие-то шелковые
чулки, купленные по дешевке. Как-то осенью мне показали ее лицо
в модном журнале. Как-то на Пасху она мне прислала  открытку  с
яйцом.  Однажды,  по  случайному  поручению  зайдя к незнакомым
людям, я увидел среди пальто на вешалке (у хозяев  были  гости)
ее  шубку.  В  другой  раз  она кивнула мне из книги мужа из-за
строк, относившихся к эпизодической служанке, но приютивших  ее
(вопреки,  быть  может,  его  сознательной  воле): "Ее облик,--
писал Фердинанд,-- был скорее моментальным снимком природы, чем
кропотливым портретом, так что припоминая  его,  вы  ничего  не
удерживали,  кроме  мелькания  разъединенных  черт: пушистых на
свет  выступов  скул,  янтарной  темноты  быстрых  глаз,   губ,
сложенных в дружескую усмешку, всегда готовую перейти в горячий
поцелуй".  Вновь  и вновь она впопыхах появлялась на полях моей
жизни, совершенно не влияя на основной текст.  Раз,  когда  моя
семья  была  на  даче,  а я писал, лежа в постели, в мучительно
солнечную пятницу (выколачивали ковры), я услышал  ее  голос  в
прихожей:  заехала,  чтобы оставить какой-то в дорожных орденах
сундук, и я никогда не дописал  начатого,  а  за  ее  сундуком,
через  много  месяцев,  явился  симпатичный  немец, который (по
невыразимым, но несомненным признакам) состоял в том же,  очень
международном союзе, в котором состоял и я. Иногда, где-нибудь,
среди  общего  разговора,  упоминалось ее имя, и она сбегала по
ступеням  чьей-нибудь   фразы,   не   оборачиваясь.   Попав   в
пиренейский городок, я провел неделю в доме ее друзей, она тоже
гостила  у них с мужем, и я никогда не забуду первой ночи, мной
проведенной там: как  я  ждал,  как  я  был  убежден,  что  она
проберется  ко мне, но она не пришла, и как бесновались сверчки
в орошенной луной, дрожащей бездне скалистого сада, как журчали
источники, и как я разрывался между блаженной, южной,  дорожной
усталостью  и  дикой  жаждой  ее  вкрадчивого  прихода, розовых
щиколок над лебяжьей опушкой туфелек, но гремела ночь, и она не
пришла, а когда на другой день,  во  время  общей  прогулки  по
вересковым  холмам,  я  рассказал  ей  о  своем  ожидании,  она
всплеснула  руками  от  огорчения  и  сразу  быстрым   взглядом
прикинула,   достаточно  ли  удалились  спины  жестикулирующего
Фердинанда и его приятеля.  Помню,  как  я  с  ней  говорил  по
телефону  через  половину  Европы,  долго не узнавая ее лающего
голоска, когда она позвонила мне по делу  мужа:  и  помню,  как
однажды  она  снилась  мне: будто моя старшая девочка прибежала
сказать, что у швейцара несчастье, и когда я к нему  спустился,
то  увидел,  что там, в проходе, на сундуке, подложив свернутую
рогожку под голову, бледная и замотанная в платок, мертвым сном
спит  Нина,  как  спят  нищие  переселенцы  на  Богом   забытых
вокзалах.  И  что  бы  ни  случалось со мной или с ней, а у нее
тоже,  конечно,  бывали  свои  семейные  "заботы-радости"   (ее
скороговорка),  мы  никогда  ни  о  чем  не  расспрашивали друг
дружку, как никогда друг о дружке не думали в  перерывах  нашей
судьбы,  так  что,  когда  мы встречались, скорость жизни сразу
менялась, атомы перемещались, и мы с ней жили в  другом,  менее
плотном, времени, измерявшемся не разлуками, а теми несколькими
свиданиями,  из  которых  сбивалась  эта  наша  короткая, мнимо
легкая жизнь. И с каждой новой встречей мне делалось тревожнее;
при этом подчеркиваю, что никакого внутреннего разрыва чувств я
не испытывал,  ни  тени  трагедии  нам  не  сопутствовало,  моя
супружеская  жизнь  оставалась  неприкосновенной,  а  с  другой
стороны   Фердинанд   (сам   эклектик    в    плотском    быту,
изобретательнейшими способами обирающий природу) предпочитал на
жену  не  оглядываться,  хотя, может быть, извлекал косвенную и
почти невольную выгоду  из  ее  быстрых  связей.  Мне  делалось
тревожно,  оттого что попусту тратилось что-то милое, изящное и
неповторимое,  которым  я  злоупотреблял,  выхватывая  наиболее
случайные,  жалко очаровательные крупицы и пренебрегая всем тем
скромным, но верным, что, может быть, шепотом обещало оно.  Мне
было  тревожно,  оттого  что я как-никак принимал Нинину жизнь,
ложь и бред этой жизни. Мне было тревожно, оттого что, несмотря
на отсутствие разлада, я  все-таки  был  вынужден,  хотя  бы  в
порядке  отвлеченного  толкования  собственного бытия, выбирать
между миром, где я как  на  картине  сидел  с  женой,  дочками,
доберман-пинчером  (полевые  венки,  перстень и тонкая трость),
между вот  этим  счастливым,  умным,  добрым  миром...  и  чем?
Неужели  была  какая-либо возможность жизни моей с Ниной, жизни
едва  вообразимой,  напоенной  наперед  страстной,  нестерпимой
печалью,  жизни,  каждое  мгновение  которой прислушивалось бы,
дрожа,  к  тишине  прошлого?  Глупости,  глупости!  Да  и  она,
связанная  с  мужем  крепкой каторжной дружбой... Глупости! Так
что же мне было делать, Нина, с тобой, куда  было  сбыть  запас
грусти, который исподволь уже накопился от повторения наших как
будто беспечных, а на самом деде безнадежных встреч!
     Фиальта состоит из старого и нового города; но между собой
новый  и  старый  переплелись...  и  вот  борются,  не то чтобы
распутаться, не то чтобы вытеснить друг друга, и тут у  каждого
свои  приемы:  новый борется честно пальмовой просадью, фасадом
меняльной конторы, красным песком тенниса, старый же из-за угла
выползает улочкой на костылях или папертью обвалившейся церкви.
Направляясь к гостинице, мы прошли мимо еще не достроенной, еще
пустой и сорной внутри, белой виллы, на  стене  которой:  опять
все те же слоны, расставя чудовищно-младенческие колени, сидели
на  тумбищах;  в эфирных пачках наездница (уже с надрисованными
усами) отдыхала на толстом коне; и клоун с томатовым носом  шел
по  канату,  держа  зонтик,  изукрашенный все теми же звездами:
смутное  воспоминание  о  небесной  родине  циркачей.  Тут,   в
бельэтаже  Фиальты,  гораздо курортнее хрустел мокрый гравий, и
слышнее было ленивое уханье моря.  На  заднем  дворе  гостиницы
поваренок с ножом бежал за развившей гоночную скорость курицей.
Знакомый чистильщик сапог с беззубой улыбкой предлагал мне свой
черный   престол.   Под   платанами   стояли   немецкой   марки
мотоциклетка, старый  грязный  лимузин,  еще  сохранивший  идею
каретности,  и  желтая, похожая на жука. машина: "Наша, то есть
Сегюра,-- сказала Нина, добавив:-- поезжай-ка ты,  Васенька,  с
нами,  а?",  хотя отлично знала, что я не могу поехать. По лаку
надкрыльников пролег гуаш неба и ветвей; в  металле  одного  из
снарядоподобных  фонарей  мы  с  ней  сами  отразились  на миг,
проходя по окату, а потом, через несколько шагов,  я  почему-то
оглянулся и как бы увидел то, что действительно произошло через
полтора  часа:  как  они  втроем  усаживались,  в автомобильных
чепцах, улыбаясь и помахивая  мне,  прозрачные,  как  призраки,
сквозь  которые  виден  цвет  мира, и вот дернулись, тронулись,
уменьшились (Нинин последний десятипалый привет): но  на  самом
деле  автомобиль  стоял  еще  неподвижно,  гладкий и целый, как
яйцо, а Нина со мной входила на  стеклянную  веранду  отельного
ресторана,  и  через окно мы уже видели, как (другим путем, чем
пришли мы) приближаются Фердинанд и Сегюр.
     На веранде, где  мы  завтракали,  не  было  никого,  кроме
недавно  виденного мной англичанина; на столике перед ним стоял
большой стакан с ярко-алым напитком, бросавшим овальный  отсвет
на  скатерть.  Я