рисланного материала. Редко
доводилось нам читать страницы, на которых был бы так явственен
отпечаток "человеческой души". -Ваш роман волнует своим лица не
общим  выражением.  В  нем  есть "горечь и нежность". Некоторые
описания,  как,  например,  в  самом  начале  описание  театра,
соперничают  с  аналогичными  образами  в  произведениях  наших
классиков и, в известном смысле, одерживают верх. Я говорю  это
с полным сознанием "ответственности" такого суждения. Ваш роман
был бы истинным украшением "Ариона".
     Как  только  Илья  Борисович немного успокоился, он вместо
того, чтобы ехать в контору, пошел в Тиргартен, сел на скамейку
и стал думать о жене, как она порадовалась  бы  вместе  с  ним.
Погодя он отправился к Евфратскому Евфратский лежал в постели и
курил.  Они вместе исследовали каждую фразу письма. Когда дошли
до последней Илья Борисович кротко поднял глаза и спросил:
     -- Почему, скажите, стоит "был бы", а не "будет",  ведь  я
же им даю с радостью,-- или это просто для изящества оборота?
     -- Нет,  тут,  к сожалению, другое,-- ответил Евфратский--
Вероятно они из гордости скрывают. Но дело в том,  что  журналу
крышка--  да,  это  на  днях выяснилось Публика, знаете, читает
всякое дерьмо, а "Арион" рассчитан на требовательного читателя.
Вот и получается...
     -- Я уже это слышал,-- с тревогой сказал Илья Борисович --
но я думал, это  клевета  конкурентов  или  невежество  Неужели
второго номера не будет? Это же ужасно.
     -- Денег   нет.  Журнал  бессеребреный,  идеалистический--
такие, увы, погибают.
     -- Но как же, как же! -- крикнул Илья Борисович, всплеснув
руками.-- Ведь они одобрили мою вещь, ведь  они  хотели  бы  ее
напечатать!..  -- Да не повезло,-- равнодушным голосом произнес
Евфратский.-- А скажите, Илья Борисович..-- и  он  заговорил  о
другом.  Ночью  Илья  Борисович  плотно  подумал, кое-что сам с
собой обсудил  и.  позвонив  утром  Евфратскому,  поставил  ему
некоторые  вопросы  финансового  свойства.  Евфратский  отвечал
вяло, но черезвычайно точно. Илья Борисович подумал еще,  и  на
следующий день сделал Евфратскому
     предложение   для   передачи  "Ариону".  Предложение  было
принято, и Илья Борисович перевел в Париж  некоторую  сумму.  В
ответ  на  это  он  получил  письмо с выражением нашей живейшей
благодарности и с сообщением, что  вторая  книга  выйдет  через
месяц.  Постскриптум  заключал вежливую просьбу: "Позвольте нам
подписать роман не И. Анненский, как  Вы  предлагаете,  а  Илья
Анненский". "Вы совершенно правы,-- ответил Илья Борисович.-- Я
просто  не  знал,  что  уже  есть  литератор,  пишущий под этим
именем. Радуюсь, что  мой  роман  увидит  у  Вас  свет.  Будьте
добреньки,   как   только   выйдет  журнал,  вышлите  мне  пять
экземпляров". (Он имел в виду старуху-родственницу и  двух-трех
деловых знакомых. Сын по-русски не читал.)
     Тут  начался  период  в  жизни  Ильи  Борисовича,  который
острословы обозначили коротким термином "кстати". То в  книжной
лавке,  то  на  каком-нибудь  собрании,  то  просто  на  улице,
подходил к вам с  приветом  ("A!  Как  живете?")  малознакомый,
приятный  и солидный на вид господин в роговых очках, заводил с
вами разговор о том и о сем, заметно переходил от того и сего к
литературе и вдруг говорил:  "Кстати...";  при  этом  его  рука
судорожно  ныряла за пазуху и мгновенно извлекала письмо, "Вот,
кстати, что мне  пишет  Галатов  --  знаете?  Галатов,  русский
Джойс".  Вы  берете  письмо  и  читаете:  "...редакция в полном
восторге...  наших  классиков...  украшением..."  "Спутал   мое
отчество,--  говорит  Илья  Борисович  с добродушным смешком.--
Знаете-- писатель... Рассеянный... А журнал выйдет в  сентябре,
прочтете  мою  вещицу). И спрятав письмо, он прощается с вами и
озабоченно спешит дальше.
     Литературные неудачники, мелкие журналисты, корреспонденты
каких-то   бывших   газет   измывались   над   ним   с    диким
сладострастием.  С таким гиком великовозрастное хулиганье мучит
кошку, с таким огоньком  в  глазах  немолодой,  несчастливый  в
наслаждениях  мужчина  рассказывает гнусный анекдот. Глумились,
разумеется, за его спиной, но громко, развязно,  совершенно  не
опасаясь  превосходной  акустики  в местах сплетен. Вероятно до
тетеревиного слуха  Ильи  Борисовича  не  доходило  ничего.  Он
расцвел,  он  ходил  новой, беллетристической походкой, он стал
писать  сыну  по-русски  с   подстрочным   немецким   переводом
большинства  слов.  В  конторе уже знали, что Илья Борисович не
только превосходный человек, но  еще  Schriftsteller  (Писатель
(нем.)),  и  некоторые из знакомых коммерсантов поверяли
ему любовные свои тайны; "Вот вы  опишите..."  К  нему,  почуяв
некий  теплый  ветерок,  стала  шляться изо дня в день -- кто с
черного хода, кто с парадного -- разноцветная нищета. С ним был
почтителен не  один  известный  в  эмиграции  человек.  Да  что
говорить   --  Илья  Борисович  оказался  и  впрямь  окруженным
уважением  и  славой.  Не  было   такого   званого   вечера   в
интеллигентном  доме, где бы не упоминалось его имени,-- а как,
с какой искрой, не все ли равно? Важно не как, а что,-- говорит
истинная мудрость.
     В конце месяца Илье Борисовичу пришлось по делу уехать,  и
он  пропустил появившееся в русских газетах объявление о скором
выходе "Ариона". Вернулся он  в  Берлин  усталый,  озабоченный,
поглощенный   деловыми  мыслями.  На  столе  в  прихожей  лежал
большой, кубообразный пакет. Он, не  снимая  пальто,  мгновенно
пакет  вскрыл. Розовое, холодное, пухлое. И пурпурными буквами:
"Арион". Пять экземпляров.
     Илья Борисович хотел распахнуть один из них, книга  сладко
хрустнула,  но не разжмурилась -- еще слепая, новорожденная. Он
попробовал опять,-- мелькнули какие-то чужие, чужие стишки.  Он
перебросил  тяжесть  сложенных  листов справа налево и попал на
страницу с оглавлением.  Он  проехался  взглядом  по  именам  и
названиям, но не нашел, не нашел... Книга попыталась закрыться,
он  попридержал  ее, дошел до конца перечня -- нету! Что же это
такое, Господи, что же это... Не может быть... Просто выпало из
оглавления,-- это бывает,  это  бывает...  Он  уже  оказался  в
кабинете  и вот всадил белый нож в толстое слоистое тело книги.
На первом месте-- Галатов, потом-- стихи, потом  два  рассказа,
опять  стихи,  опять  проза,-- а уже дальше какие-то обозрения,
какие-то статейки. Илья Борисович почувствовал вдруг утомление,
равнодушие ко всему. Ну, что ж...  Может  быть,  слишком  много
было   матерьяла.   Напечатают  в  следующем  номере.  Это  уже
наверняка. Но опять ждать, ждать... Ну, что ж... Он  машинально
выпускал   из-под  большого  пальца  нежные  страницы.  Хорошая
бумага. Что ж, я все-таки помог... Нельзя требовать, чтобы меня
вместо Галатова или... И тут...  выпрыгнуло  и  закружилось,  и
пошло,   пошло,  подбоченясь,  родное,  милое:  "...юная,  едва
оформившаяся  грудь...  еще   рыдали   скрипки...   гардероб...
весенняя  ночь  их  встретила  лас..."  и  на  обороте страницы
неизбежное, как продолжение рельсов после туннеля, "...ковым  и
страстным  дуновением..."--  Как  же  я  сразу  не догадался!--
воскликнул Илья Борисович.
     Озаглавлено было "Пролог к  роману".  Подписано  было  "А.
Ильин";  и  в  скобках: "Продолжение следует". Маленький кусок,
три с половиной странички, но какой кусок... Увертюра.  Изящно.
Ильин  лучше  Анненского,  иначе  все-таки могли бы спутать. Но
почему "Пролог к роману", а не просто "Уста к устам", глава  1?
Ах, это совершенно неважно.
     Он  перечел  свои  страницы  трижды.  Затем отложил книгу,
прошелся по кабинету, небрежно  посвистывая,  как  будто  ровно
ничего не случилось,-- ну да, лежит книга,-- книга как книга --
в  чем  дело? Затем он бросился к ней и перечел себя еще восемь
раз подряд. Затем он посмотрел в оглавление -- А.  Ильин,  стр.
205  --  нашел стр. 205, и, смакуя слова, перечел снова. Он еще
долго так играл.
     Журнал  сменил  письмо.  Илья  Борисович  всюду  ходил   с
"Арионом"  под  мышкой  и  при  всякой встрече раскрывал его на
привыкшей к этому странице. В  газетах  появились  рецензии.  В
первой  из них Ильин не был упомянут вовсе. Во второй написали:
"Пролог  к  роману"  г.  Ильина--  какое-то  недоразумение".  В
третьей  было  просто:  "Еще  помещены  такой-то и А. Ильин". В
четвертой,  наконец  (милый,  скромный  журнальчик,  выходивший
где-то  в  Польше),  сказано  было  так:  "Произведение  Ильина
подкупает своей искренностью. Автор отображает зарождение любви
на фоне музыки.  К  несомненным  достоинствам  следует  отнести
литературность изложения". Начался третий период, после периода
"кстати"  и  периода  ношения книги: Илья Борисович извлекал из
бумажника рецензию.
     Он был счастлив. Он выписал еще пять экземпляров.  Он  был
счастлив.   Умалчивание   объяснялось  косностью,  придирки  --
недоброжелательством. Он был счастлив. Продолжение  следует,  И
вот, как-то в воскресенье, позвонил Евфратский:
     -- Угадайте,--  сказал  он,--  кто  хочет с вами говорить?
Галатов! Да, он приехал на пару дней.
     Зазвучал незнакомый, играющий, напористый, сладкоодуряющий
голос. Условились.
     -- Завтра в пять часов у меня. Жалко, что не  сегодня.  --
Не  могу,--  отвечал  играющий  голос.--  Меня тащат на "Черную
Пантеру". Я кстати давно не видался с Евгенией Дмитриевной...
     Актриса, приехавшая из Риги в русский Берлин на  гастроль.
Начало  в половине девятого. Илья Борисович посреди ужина вдруг
посмотрел на часы, хитро улыбнулся и поехал в театр. Театр  был
плохонький  -- не театр даже, а зал, предназначенный скорее для
лекций, нежели для представлений. Спектакль еще не начинался, в
холодном вестибюле потрескивал русский разговор. Илья Борисович
сдал  старухе  в  черном  трость,  котелок,  пальто,  заплатил,
опустил  жетон  в  жилетный карманчик и, медленно потирая руки,
огляделся. Рядом стояла группа из трех людей: молодой  человек,
про  которого  Илья  Борисович  только  и  знал, что он пишет о
кинематографе, жена молодого человека, угловатая, с лорнетом, и
незнакомый господин, в пижонистом пиджаке,  бледный,  с  черной
бородкой,  красивыми  бараньими  глазами  и золотой цепочкой на
волосатой кисти.
     -- Но почему, почему,-- живо говорила  дама,--  почему  вы
это поместили? Вить...
     -- Ну  что  вы  к  бедняге  пристали?-- радужным баритоном
отвечал господин.--  Бездарно,  допустим.  Но,  очевидно,  были
причины...
     Он  добавил  что-то  вполголоса, и дама, звякнув лорнетом,
воскликнула:
     -- Извините, по-моему, если вы  печатаете  только  потому,
что он дает деньги...
     -- Тише,  тише,--  сказал господин.-- Не разглашайте наших
тайн.
     Тут Илья Борисович встретился глазами с молодым человеком,
мужем угловатой дамы, и тот как бы замер, а  потом,  вздрогнув,
застонал  и  начал  как-то  напирать  на жену, которая, однако,
продолжала:
     -- Дело не в этом несчастном Ильине,  а  в  принципах.  --
Иногда приходится ими жертвовать,-- сдержанно отвечал баритон.
     Но  Илья  Борисович  уже не слышал и видел сквозь туман и,
совершенно  потерявшись,  совершенно  еще  не  сознавая   ужаса
происшедшего, а только стремясь инстинктивно поскорее отойти от
чего-то  стыдного,  гнусного,  нестерпимого,  подвинулся было к
смутному столику,  где  смутно  продавались  билеты,  но  вдруг
судорожно  повернул  вспять, толкнул при этом спешившего к нему
Евфратского и, очутившись  опять  у  гардероба,  протянул  свой
жетон.   Старуха   в   черном,--  79,  вон  там...  Он  страшно
заторопился, он уже размахнулся, чтобы влезть в  рукав  пальто,
но тут подскочил Евфратский и с ним тот, тот...
     -- Вот  и  наш  редактор,--  сказал Евфратский, и Галатов,
выкатив глаза и пытаясь не  дать  Илье  Борисовичу  опомниться,
хватал его за рукав, помогая ему, и быстро говорил:
     -- Очень   рад  познакомиться,  очень  рад  познакомиться,
позвольте помочь.
     -- Ах, Боже мой, оставьте,-- сказал Илья Борисович, борясь
с пальто, с Галатовым,-- оставьте  меня-.  Это  гадость.  Я  не
могу. Это гадость.
     -- Явное недоразумение,-- молниеносно вставил Галатов.
     -- Оставьте,   пожалуйста,--  крикнул  Илья  Борисович  и,
вырвавшись из его рук, сгреб с  прилавка  котелок  и,  все  еще
надевая пальто, вышел.
     -- Что  это,  что  это, ах, что это,-- шептал он, шагая по
тротуару, но вдруг растопырил руки: забыл трость.
     Он машинально пошел дальше, а потом тихонько споткнулся  и
стал, точно кончился завод.
     -- Зайду за ней, когда они там начнут. Надо подождать...
     Мимо  проезжали  автомобили,  звонил  трамвай,  ночь  была
ясная, сухая, нарядная. Он медленно двинулся назад,  к  театру.
Он  думал  о  том,  что  стар,  одинок,  что  у него очень мало
радостей и что старики должны за радости платить.  Он  думал  о
том, что может быть еще нынче, а завтра наверное, Галатов будет
объяснять,  увещевать,  оправдываться.  Он  знал,  что надо все
простить, иначе продолжения не будет. И еще он думал о том, что
его полностью оценят, когда он умрет, и  вспоминал,  собирал  в
кучку  крупицы  похвал, слышанных им за последнее время, и тихо
ходил взад и вперед по тротуару, и погодя вернулся за тростью.

     Берлин, 1929 г.



     Владимир Набоков. Рождественский рассказ

     Наступило молчанье. Антон  Голый,  безжалостно  освещенный
лампой,   молодой,   толстолицый,   в  косоворотке  под  черным
пиджаком, напряженно потупясь, стал  собирать  листы  рукописи,
которые  он во время чтения откладывал, как попало. Его пестун,
критик из "Красной Яви", смотрел в пол, хлопая себя по карманам
в поисках спичек. Писатель  Новодворцев  молчал  тоже,  но  его
молчание было другое,-- маститое. В крупном пенснэ, чрезвычайно
лобастый,  с  двумя  полосками  редких  темных волос, натянутых
поперек лысины, и с сединой на подстриженных висках,  он  сидел
прикрыв глаза, словно продолжал слушать, скрестив толстые ноги,
защемив  руку  между коленом одной ноги и подколенной косточкой
другой. Уже не в первый раз к нему приводили вот таких  угрюмых
истовых  сочинителей  из  крестьян.  И  уже не в первый раз ему
брезжил в их неопытных повестях отсвет -- до сих  пор  критикой
не   отмеченный   --   его   собственного   двадцатипятилетнего
творчества; ибо в рассказе Голого неловко  повторялась  его  же
тема,  тема  его  повести  "Грань",  написанной  с  волнением и
надеждой, напечатанной в прошлом году и ничего не прибавившей к
его прочной, но тусклой славе.
     Критик закурил. Голый, не поднимая глаз, совал рукопись  в
портфель,--  но  хозяин  продолжал молчать,-- не потому, что не
знал, как оценить рассказ, а потому, что робко и тоскливо ждал,
что  критик,  быть  может,  скажет  те  слова,   которые   ему,
Новодворцеву,    неудобно    сказать:    тема,    мол,    взята
новодворцевская, Новодворцевым внушен этот  образ  молчаливого,
бескорыстно   преданного   своему  делу  рабочего,  который  не
образованьем, а какой-то нутряной, спокойной  мощью  одерживает
психологическую  победу  над  злобным интеллигентом. Но критик,
сгорбившись на краю  кожаного  дивана,  как  большая  печальная
птица,-- безнадежно молчал.
     Тогда  Новодворцев,  поняв,  что  и нынче желанных слов не
услышит, и стараясь сосредоточить мысль на том, что все-таки  к
нему,  а  не  к  Неверову  привели начинающего писателя на суд,
переменил положение  ног,  подсунул  другую  руку  и,  деловито
сказав  "так-с",  глядя  на  жилу, вздувшуюся у Го-лого на лбу,
стал тихо и гладко говорить. Он  говорил,  что  рассказ  крепко
сделан, что чувствуется сила коллектива в том месте, где мужики
на  свои  деньги  начинают  строить школу, что в описании любви
Петра к Анюте есть какие-то  промахи  слога,  но  слышится  зов
весны,  зов здоровой похоти-- и все время, пока он говорил, ему
почему-то вспоминалось, как недавно он послал тому  же  критику
письмо,  в котором напоминал, что в январе исполняется двадцать
пять лет его писательской деятельности, но что  он  убедительно
просит  никаких  чествований не устраивать, ввиду того, что еще
продолжаются  для  Союза  годы  интенсивной  работы...  "А  вот
интеллигент  у  вас  не  удался,-- говорил он.-- Не чувствуется
настоящей обреченности..." Но критик молчал. Это был костлявый,
расхлябанный, рыжий человек, страдающий, по  слухам,  чахоткой,
но  на  са-мом  деле,  вероятно,  здоровый как бык. Он ответил,
письмом же, что одобряет  такое  решение,  и  на  этом  дело  и
кончилось.  Должно  быть,  в  виде  тайной  компенсации  привел
Голого... И Новодворцеву стало вдруг так грустно,-- не  обидно,
а  просто  грустно,--  что  он осекся и начал платком протирать
стекла, и глаза у него оказались совсем добрыми. Критик  встал.
"Куда же вы, еще рано..." -- сказал Новодворцев, но встал тоже.
Антон Голый кашлянул и прижал портфель к боку.
     "Писатель  из  него  выйдет, это так",-- равнодушно сказал
критик,  блуждая  по  комнате  и  тыкая  в   воздухе   потухшей
папиросой.  Напевая вполголоса, сквозь зубы, с зыкающим звуком,
он повис над письменным столом, затем постоял у  этажерки,  где
добротный  "Капитал" жил между потрепанным Леонидом Андреевым и
безымянной книгой без корешка; наконец, все той же склоняющейся
походкой подошел к окну, отодвинул синюю штору.
     "Заходите, заходите,-- говорил Новодворцев Антону  Голому,
который  отрывисто  кланялся  и потом браво расправлял плечи.--
Вот  напишите  еще  что-нибудь--   принесите".   "Масса   снегу
навалило,--  сказал  критик, отпустив штору.-- Сегодня, кстати,
сочельник".
     Он стал вяло искать пальто и шапку. "Во время оно,  в  сей
день, ваша братия строчила рождественские фельетончики..."
     "Со  мной  не  случалось",--  сказал  Новодворцев.  Критик
усмехнулся. "Напрасно. Вот бы написал  рождественский  рассказ.
По-новому".
     Антон  Голый  кашлянул  в  кулак.  "А  у  нас",-- начал он
хриплым басом и опять прочистил горло.
     "Я серьезно говорю,-- продолжал критик, влезая в пальто.--
Можно очень ловко построить. Спасибо... Уже".
     "А у  нас,--  сказал  Антон  Голый,--  был  такой  случай.
Учитель,  Вздумал на праздниках ребятам елку. Устроить. Нацепил
сверху. Красную звезду".
     "Нет,  это  не  совсем  годится,--  сказал   критик.--   В
рассказике это выйдет грубовато. Можно острее поставить. Борьба
двух миров. Все это на фоне снега".
     "Вообще  с  символами нужно осторожнее обращаться,-- хмуро
сказал Новодворцев.-- Вот у меня есть  сосед  --  препорядочный
человек. А все-таки так выражается: "Голгофа пролетариата"..."
     Когда  гости  ушли, он сел к письменному столу, подпер ухо
толстой белой  рукой.  Около  чернильницы  стояло  нечто  вроде
квадратного  стакана  с  тремя  вставками,  воткнутыми  в синюю
стеклянную икру. Этой вещи было лет десять,  пятнадцать,--  она
прошла  через все бури, миры вокруг нее растряхивались,-- но ни
одна  стеклянная  дробинка  не  потерялась.  Он  выбрал   перо,
придвинул  лист  бумаги,  подложил  еще несколько листов, чтобы
было пухлее писать...
     "Но о чем?"-- громко сказал Новодворцев и ляжкой отодвинул
стул, зашагал по комнате. В левом ухе нестерпимо звенело.
     "А ведь этот скот нарочно сказал",-- подумал он, и, словно
проделывая в свой черед недавний путь критика по комнате, пошел
к окну.
     "Советует... Издевательский тон... Вероятно,  думает,  что
оригинальности  у  меня  больше  нет... Вот закачу в самом деле
рождественский рассказ... Потом будет сам вспоминать,  печатно:
захожу   я   к  нему  однажды  и  так,  между  прочим,  говорю:
"Изобразили бы вы, Дмитрий Дмитриевич, борьбу старого и  нового
на  фоне  рождественского,  в кавычках, снега. Продолжали бы до
конца  ту  линию,  которую  вы  так  замечательно   провели   в
"Грани",--  помните  сон Туманова? Вот эту линию... Ив эту ночь
родилось то произведение, которое...".
     Окно выходило во двор. Луны не было видно... нет, впрочем,
вон там сияние из-за темной тр