вой и смеясь. А еще
позже наступала пора братания полов, шутливых примирений, голой
мясистой  руки,  обвивавшей  чужого  мужа  (что стоял навытяжку
посредине плывущей комнаты), или внезапной вспышки  кокетливого
гнева,  или  неуклюжих  приставаний, -- и тихой полуулыбки Боба
Уилера, подбиравшего стаканы, которые, словно грибы, прорастали
под сенью кресел.
     После  одной  такой  вечеринки я написал Цинтии совершенно
безобидное  и  в  целом  благонамеренное  письмо,   содержавшее
латинскую  шутку  по  адресу  кое-кого  из  ее  гостей. Я также
извинился за то, что не притронулся к ее  виски,  пояснив,  что
будучи  французом,  предпочитаю виноград ячменю. Несколько дней
спустя, на ступенях  Публичной  библиотеки,  я  повстречал  ее,
раскрывавшую  зонт в раздробленном солнечном свете, под слабыми
брызгами из случайного облака, и  боровшуюся  с  четой  зажатых
подмышкой книг (от которых я ее ненадолго избавил), -- "Шаги на
границе  Мира  Иного"  Роберта  Дейла  Оуэна  и  что-то  насчет
"Спиритизма  и  христианства";  и  вдруг, безо всякого повода с
моей стороны, она обрушилась на меня с грубой горячностью  и  в
ядовитых   выражениях  объявила  --  сквозь  грушевидные  капли
редкого дождичка, -- что я сноб и педант, что я  вижу  в  людях
одни  только  жесты  и  маски, что Коркоран спас в двух океанах
двух  утопающих,  --  по  неуместному  совпадению  оба  звались
Коркоранами,  --  что маленькая дочка горластой и хриплой Джоан
Уинтер обречена совершенно ослепнуть через несколько месяцев, и
что  женщина  в  зеленом  и  с  веснущатой грудью, относительно
которой я  как-то  там  непочтительно  высказался,  написала  в
1932-м  году  национальный бестселлер. Непостижимая Цинтия! Мне
говорили, что она бывает неожиданно и страшно груба  с  людьми,
которых  уважает  и  любит,  но  всему  должна  быть граница, и
поскольку я к тому времени достаточно изучил ее интересные ауры
и прочие виды и иды, я решил насовсем раззнакомиться с ней.

     6

     В  тот  вечер, когда Д. сказал мне о смерти Цинтии, я лишь
около полуночи вернулся в двухэтажный дом,  который  делил,  по
горизонтали, с вдовой отставного профессора. Достигнув крыльца,
я с опасливостью одиночки обозрел две разновидности  темноты  в
двух шеренгах окон: темноты отсутствия и темноты сна.
     С  первой  я  еще  мог  что-то  поделать, но воспроизвести
вторую оказалось мне не по силам. Кровать  не  давала  ощущения
безопасности, ее пружины лишь заставляли вздрагивать мои нервы.
Я нырнул в  шекспировские  сонеты  --  и  вскоре  заметил,  что
идиотически  перебираю  первые  буквы их строк, пытаясь понять,
какие сакраментальные слова можно из  них  сложить.  Я  отыскал
FATE(*3)  Получился  РОК  (LXXXV),  ATOM  (XCXXVIII)  и  дважды
TAFTДАЛИ (LXXXVIII, CXXXILIII). Время от  времени  я  озирался,
дабы выяснить, что поделывают вещи в комнате. Странно подумать,
если вдруг повалятся бомбы,  я  испытаю  немногим  больше,  чем
возбуждение игрока (с немалой примесью простецкого облегчения),
но при этом сердце мое едва  не  выпрыгивает  из  груди,  стоит
какому-то подозрительно напряженному на вид пузырьку вон на той
полке  на  долю  дюйма  сдвинуться  вбок.  Тишина   тоже   была
подозрительно  плотной,  как  бы  намеренно  образующей  черный
задник для нервных подскоков, вызываемых всяким  мелким  звуком
неведомого  происхождения.  Движение  стихло. Тщетно я молился,
чтобы по  Перкинс-стрит  простонал  грузовик.  Женщина  сверху,
доводившая меня до безумия ухающим топом, казалось, порождаемым
каменноногим чудовищем (на деле, в дневном  существовании,  она
была  унылым  и  утлым  созданием,  похожим  на  мумию  морской
свинки),  теперь  заслужила  бы  мое  благословение,  если   бы
потащилась   в   уборную.   Выключив   свет,  я  несколько  раз
прокашлялся, дабы было кому ответить хотя бы за  этот  звук.  Я
мысленно  уцепился  за  далекий автомобиль, но он стряхнул меня
раньше, чем мне удалось задремать. Наконец в корзине для  бумаг
занялось   и   затихло  легкое  шебуршение  (вызванное,  как  я
надеялся, оторванным и смятым  листком  бумаги,  раскрывающимся
словно  убогий, упорный ночной цветок), -- и столик при постели
отозвался тихим щелчком. Вполне в духе Цинтии  было  б  затеять
прямо сейчас дешевое представление на манер полтергейста.

---------------------------------------------------------------------------

     (*3) Рок, судьба (англ.)
---------------------------------------------------------------------------

     Я   решил   сразиться   с   Цинтией.  Мысленно  я  обозрел
современную эру перестуков  и  призраков,  начиная  с  колотьбы
1848-го  года  в деревушке Хайдесвилль, штат Нью-Йорк, и кончая
гротесками в Кембридже, Массачусетс; я припомнил щиколки и иные
анатомические  кастаньеты  сестер  Фокс  (описанные в сказаниях
Университета   Буффало);   таинственную   одинаковость   нежных
подростков в холодном Эпворте или Тедворте, излучающих такие же
помехи, как в древнем Перу; торжественные викторианские оргии с
ниспадающими   розами,   с   аккордеонами,   растянутыми  силой
священной  музыки;  профессиональных  шарлатанов,  отрыгивающих
мокрую марлю; мистера Дункана, достойного мужа женщины-медиума,
который, когда его попросили позволить себя  обыскать,  отказал
на  том  основании,  что  у  него испачканное исподнее; старого
Альфреда Русселя Уоллеса, наивного  натуралиста,  не  желающего
поверить,  что  белая  фигура,  стоящая перед ним босиком и без
дырок в мочках ушей посреди частного  пандемониума  в  Бостоне,
вполне  может  быть  чопорной  мисс  Кук, которую он только что
видел спящей за  занавеской  в  ее  углу  ­  всю  в  черном,  в
зашнурованных башмаках и при сережках; еще двух исследователей,
маленьких, щуплых, но  достаточно  толковых  и  предприимчивых,
руками   и  ногами  вцепившихся  в  Эусапию,  женщину  крупную,
дебелую, немолодую, провонявшую чесноком и все же  сумевшую  их
облапошить;   и  скептичного,  смущенного  фокусника,  которого
"контролер" очаровательной юной Марджери наставляет,  чтобы  он
не  плутал в складках халата, а продвигался левым чулком вверх,
пока не достигнет голого бедра, -- на теплой коже  которого  он
обнаружил  "телепластическую" массу, наощупь чрезвычайно схожую
с холодной сырой печенкой.

     7

     Я  воззвал к плоти и к растленности плоти, дабы оспорить и
обороть возможную инерцию жизни бесплотной. Увы, эти заклинания
лишь  обострили мой страх перед призраком Цинтии. Заря принесла
атавистическое упокоение, и когда я  скользнул  в  сон,  солнце
сквозь коричневые оконные шторы проникло в мои сновидения, и их
почему-то заполнила Цинтия.
     Сны   разочаровали  меня.  Безопасно  укрытый  в  твердыне
дневного света, я  говорил  себе,  что  ожидал  большего.  Она,
живописец  ярких,  словно  стекло,  деталей,  --  и вдруг такая
невнятица! Лежа в постели, я обдумывал мой сон и  прислушивался
к  воробьям  за  окном:  кто  знает,  если их записать, а потом
прокрутить назад, не обернется ли  звучание  птиц  человеческой
речью,  произнесением  слов,  точно так, как последние, если их
обратить, превращаются в щебет? Я принялся перечитывать сон  --
вспять,  по  диагонали,  вверх,  вниз, -- пытаясь открыть в нем
хоть что-то схожее с Цинтией, что-то причудливое, намекающее на
мысль, которая должна же в нем содержаться.
     Сознание  выпутывало  единичные,  темные  и  лукаво  емкие
детали. Казалось, исчезающий смысл  туманных  излияний  Цинтии,
изменчивой   набожности,   томной   изысканности  искусственных
акростихов смазывался чем-то едучим, тусклым, чужим и  корявым.
Все   аукалось,   мельтешило,  облекалось  туманом,  мрело  еле
намеченной   явью,   --   смутное,    изнуренное,    бестолково
истраченное, лишнее.

                                                    Итака, 1951


     Вильям Шекспир. Монолог Гамлета

              (пер. Владимир Набоков)

Быть иль не быть - вот в этом
вопрос; что лучше для души - терпеть
пращи и стрелы яростного рока
или, на море бедствий ополчившись
покончить с ними? Умереть: уснуть
не более, и если сон кончает
тоску души и тясячу тревог,
нам свойственных, - такого завершенья
нельзя не жаждать. Умереть, уснуть;
уснуть: быть может, сны увидеть; да,
вот где затор, какие сновиденья
нас посетят, когда освободимся
от шелухи сует? Вот остановка.

Вот почему напасти так живучи;
ведь кто бы снес бичи и глум времен,
презренье гордых, притесненье сильных,
любви напрасной боль, закона леность,
и спесь властителей, и все, что терпит
достойный человек от недостойных,
когда б он мог кинжалом тонким сам
покой добыть? Кто б стал под грузом жизни
кряхтеть, потеть, - но страх, внушенный чем-то
за смертью - неоткрытою страной,
из чьих пределов путник ни один
не возвращался, - он смущает волю
и заставляет нас земные муки
предпочитать другим, безвестным. Так
всех трусами нас делает сознанье,
на яркий цвет решимости природной
ложится бледность немощная мысли,
и важные, глубокие затеи
меняют направленье и теряют
названье действий. Но теперь - молчанье...
Офелия...
  В твоих молитвах, нимфа,
ты помяни мои грехи.



     Владимир Набоков. Что всякий должен знать? (эссе)

     Наша  эпоха, господа,-- эпоха великих потрясений, тревог и
поисков. Мы стоим перед грядущим будущим, чреватым  переменами,
и  вместе  с  тем,  подобно  Орфею,  должны  "вычищать Авгуровы
конюшни прошлого" До войны у людей была мораль, старая  мораль,
но теперь они мораль свою убили и закопали и написали на камне;
У людей была мораль, старая мораль, но они ее убили и  закопали
и  на  камне  написали:  У людей была мораль, но они ее убили и
закопали и на камне не написали ничего.  Вместо  нее  появилось
нечто   новое,   появилась  прекрасная  богиня  психоанализа  и
по-своему  (к  великому  ужасу  дряхлых  моралистов)  объяснила
подоплеку  наших  страданий,  радостей  и  мучений. Кто однажды
использует наше мыло для бритья "Бархатин", навсегда  откажется
от  других  сортов.  Кто однажды посмотрит на мир сквозь призму
"Фрейдизма для всех", не пожалеет об этом.
     Господа,   в   пустом   анекдоте  выражена  бывает  иногда
глубочайшая истина. Приведу  следующий:  Сын:  "Папа,  я
хочу жениться на бабусе..." Отец: "Не говори глупостей".
Сын: "Почему же, папа, ты можешь жениться на моей  маме,
а  я  не  могу на твоей?" Пустяк, скажете. Однако в нем, в этом
пустяке, уже  есть  вся  сущность  учения  о  комплексах!  Этот
мальчик,  этот  чистый  и  честный  юноша, которому отец (тупой
рутинер) отказывает в удовлетворении естественной страсти, либо
страсть  свою  затаит  и  будет  всю  жизнь  несчастлив (Tanta­
lus-комплекс),  либо  убьет  отца   (каторга-комплекс),   либо,
наконец,  желание  свое  все-таки  исполнит, несмотря ни на что
(счастливый брак-комплекс), Или возьмем другой пример: человек,
скажем,  чувствует  приступ  непонятного страха, встретившись в
лесу с тигром. Чем же этот страх объяснить? Изящный  и  простой
ответ, господа, нам дается психоанализом: несомненно, что этого
человека в раннем детстве напугала картинка или тигровая  шкура
под  маминым роялем; этот ужас (horror tigris) продолжает в нем
жить подсознательно, и потом, в зрелом возрасте, при встрече  с
настоящим зверем, как бы вырывается наружу. Будь с ним вместе в
лесу  толковый  врач,  он  бы  из  пациента   выудил   бирюльку
воспоминания,  а  тигру  напомнил  бы в простых словах, как он,
тигр, в свое время вкусил человеческого  мяса,  отчего  и  стал
людоедом. Результат беседы ясен.
     Господа, проверяйте психоанализом ваши сны. Кому из нас не
приходилось после сытных разговен, "орать во  власти  кошемара"
или,  после  поездки  на  Фирвальдштетское озеро, видеть во сне
Фирвальдштетское озеро? Но почему это  бывает?  А  вот  почему.
Человек, съевший три четверти пасхи и ночью вступивший в борьбу
с помесью сатира и мастодонта, находится под гнетом собственных
неудовлетворенных  желаний  (эротических)  Озеро  значит  то же
самое.
     Таким   образом,  чем  вольготнее  человеку  живется,  чем
благосклоннее он к своим мельчайшим  желаниям,  чем  веселее  и
основательнее он потворствует им, тем реже он видит дурные сны,
тем здоровее его  душа.  Действительно  наука  установила,  что
некоторые  римские  императоры  (Декамерон, например) не видели
снов вовсе.
     Господа,  вы  ничего  не  разберете в пестрой ткани жизни,
если не усвоите одного, жизнью правит пол. Перо, которым  пишем
возлюбленной или должнику, представляет собой мужское начало, а
почтовый ящик, куда письмо опускаем,-- начало женское. Вот  как
следует  мыслить  обиходную  жизнь. Все детские игры, например,
основаны на эротизме  (это  надо  запомнить  особенно  твердо).
Мальчик, яростно секущий свой волчок,-- подсознательный садист,
мяч (предпочтительно большого  размера)  мил  ему  потому,  что
напоминает  женскую грудь; игра в прятки является эмиратическим
(тайным, глубинным) стремлением вернуться в материнскую утробу.
Тот же эдипов комплекс отражен в некоторых наших простонародных
ругательствах.
     Куда  ни  кинем  глаза или взгляд,-- всюду половое начало.
Обратимся ли к общеизвестным профессиям --  оно  тут  как  тут:
архитектор строит дом (читай, строит куры), кинооператор крутит
(читай: с такой-то),  докторша  ухаживает  за  больным  (читай,
больной  выздоравливает  и  ухаживает  за  докторшей). Филологи
подтвердят, что выражения: барометр падает, падший лист, падшая
лошадь  --  все  намеки  (подсознательные)  на  падшую женщину.
Сравните  также  трактирного  полового  или  половую  тряпку  с
половым   вопросом.   Сюда   же   относятся   слова:  пол-года,
пол-саженн, пол-ковник и т. д. Немало есть и имен,  проникнутых
эротизмом: Шура, Мура, Люба (от "любви"). Женя (от "жены"), а у
испанцев есть даже имя "Жуан" (от "Дон-Жуана").
     Чем  бы  вы ни занимались, о чем бы вы ни думали, помните,
что  все  ваши  акты  и  действия,  мысли  и  думы   совершенно
удовлетворительно  объясняются,  как выше указано. Употребляйте
наше патентованное средство "Фрейдизм для всех",  и  вы  будете
довольны.  У  нас  имеются  благодарственные  отзывы  от многих
писателей и художников, от  3-х  инженеров,  от  педагогов,  от
акушерок  и  проч.,  и  проч. Действие моментальное и приятное.
Всякий человек-модерн должен этим запастись. Высоко, интересно!
Поразительно дешево!


     Впервые: "Новая газета" (Париж) No5, 1931 г.



     Владимир Набоков. Торжество добродетели (эссе)

     Поверхностному уму может показаться, что автор этой статьи
находится в  более  выгодном  положении,  чем  любой  советский
критик,  который, живо чувствуя классовую подоплеку литературы,
проводит  отчетливую  черту  между  литературой  буржуазной   и
пролетарской.  Мое преимущество перед ним как будто заключается
в том,  что  я  совершенно  несознательный  элемент,  не  питаю
никакой  классовой  ненависти  к  людям,  живущим лучше меня, к
золотозубому биржевику, хлещущему  с  утра  шампанское,  или  к
упитанному швейцару, состоящему,-- как, впрочем, все берлинские
швейцары,--  в  коммунистическом  ордене,--   а   посему   могу
подходить  к политике, философии, литературе без буржуазных или
иных  предрасположении.   Однако   проницательный   и   честный
советский критик ответит, что человеческий, внеклассовый подход
к вещам -- абсурд  или,  точнее,  что  самая  беспристрастность
оценки   есть   уже  скрытая  форма  буржуазности.  Утверждение
чрезвычайно  важное,  ибо  из  него  следует,  что  выдержанный
коммунист,  потомственный  пролетарий,  и несдержанный помещик,
потомственный дворянин, по-разному  воспринимают  простейшие  в
мире  вещи  --  удовольствие  от  глотка холодное воды в жаркий
день,  боль  от  сильного  удара  по  голове,  раздражение   от
неудобной обуви и много других человеческих ощущений, одинаково
свойственных всем смертным. Напрасно я стал бы утверждать,  что
ответственный   работник   чихает   и   зевает   так   же,  как
безответственный буржуа; не я прав,  а  советский  критик.  Все
дело в том, что классовое мышление -- некая призрачная роскошь,
нечто высоко духовное  и  идеальное,  единственное,  что  может
спасти    от   понятного   отчаяния   пролетарского   человека,
анатомически устроенного по буржуазному образцу  и  обреченного
не   только   жить  под  буржуазной  синевой  неба  и  работать
буржуазными пятипалыми руками, но и носить в себе до конца дней
того  костлявого  персонажа,  которого  буржуазные ученые зовут
буржуазным словом "скелет".
     И  вот  получается  любопытная  вещь:  как Марксово учение
приобретает   вдруг   оттенок   необычайной   духовности    при
сопоставлении   его   с   низкой  буржуазной  анатомией  самого
марксоведа, точно так же и советская литература по сравнению  с
литературой  мировой  проникнута  высоким  идеализмом, глубокой
гуманностью, твердой моралью. Мало того:  никогда  ни  в  одной
стране  литература  так  не  славила добро и знание, смирение и
благочестие, так не ратовала за нравственность, как это  делает
с  начала  своего  существования советская литература. Если уже
искать  слабую  аналогию,  то  нужно  обратиться  к   невинному
младенчеству  европейской литературы, к тому весьма отдаленному
времени,   когда   разыгрывались   бесхитростные   мистерии   и
грубоватые  басни.  Черти с рогами, скупцы с мешками, сварливые
жены, толстые мельники и пройдохи дьяки -- все эти литературные
типы  были  до крайности просты и отчетливы. Моралью кормили до
отвала, суповой ложкой. Разглагольствовали  звери  --  домашний
скот  и  лесные  твари,--  и  каждый  из  них  изображал  собой
человеческий атрибут, был символом порока или добродетели.  Но,
увы,  литература не удержалась на этой дидактической высоте, ее
грехопадением была первая любовная песня.

     К   счастью,   нет  никаких  оснований  предполагать,  что
советская литература в скором времени свернет  с  пути  истины.
Все  благополучно, добродетель торжествует. Совершенно неважно,
что  превозносимое  добро  и  караемое  зло  --  добро  и   зло
классовые.   В   этом   маленьком  классовом  мире  соотношения
нравственных сил и приемы борьбы те же, что и в  большом  мире,
человеческом.  Все знакомые литературные типы, выражающие собой
резко и просто хорошее или худое в человеке (или  в  обществе),
светлые  личности,  никогда  не  темнеющие,  и темные личности,
обреченные на беспросветность, все эти  старые  наши  знакомые,
резонеры,  элодеи, праведные грубияны и коварные льстецы, опять
теснятся на страницах советской книги. Тут и отголосок  "Хижины
дяди  Тома",  и  своеобразное  повторение  какой-нибудь темы из
старых приложений к "Ниве" (молодая княжна увлекается отцовским
секретарем,     честным     разночинцем     с    народническими
наклонностями), и искание розы без  шипов  на  торном  пути  от
политического  неведения  к  большевицкому  откровению, и факел
знания, и рыцарские приключения, где Красный  Рыцарь  разбивает
один  полчища  врагов. То, что в общечеловеческой литературе до
сих  пор  так  или   иначе   еще   держится   в   произведениях
высоконравственных  дам  и  писателей  для  юношества  и будет,
вероятно, держаться до  конца  мира,  повторяется  в  советской
литературе как нечто новое, с апломбом, с жаром, с упоением. Мы
возвращаемся к самым истокам литературы,  к  простоте,  еще  не
освященной вдохновением, и к нравоучительству, еще не лишенному
пафоса. Советская литература несколько напоминает  те  отборные
елейные библиотеки, которые бывают при тюрьмах и исправительных
домах для просвещения и умиротворения заключенных.
     Имена  не  запоминаются,  имен  нет.  Матрос в изображении
писателя второго сорта и матрос в  изображении  писателя  сорта
третьего  ничем  друг от друга не отличны, и только обезумевший
от  благонамеренности  пролетарский  критик  может  там  и  сям
выскоблить   ересь.  В  этой,  в  лучшем  случае  второсортной,
литературе (первого сорта в продаже нет)  тип