бумагу.  Правда,
только  богачи  примыкают, беднякам некогда. Я вот к чему,-- и,
вопросительно  кивая,  Колдунов  произвел  пальцами  вульгарный
перебор: осязание деньжат.
     -- Увы,  нет,--  без всякой задней мысли воскликнул Лик.--
Большую часть года я безработный, а в остальную часть -- гроши!
     -- Знаем и понимаем,-- усмехнулся  Колдунов.--  Во  всяком
случае...  Да,  во  всяком  случае,  я  хочу с тобой как-нибудь
поговорить об одном деле. Сможешь недурно заработать. Ты сейчас
как,-- свободен?
     __  Видишь  ли,--  собственно,  я  еду  на  целый  день  в
Бордигеру, автокаром,-- а завтра...
     -- Очень напрасно. Сказал бы мне, у меня тут есть знакомый
шофер,  шикарная частная машина, я бы тебе всю Ривьеру показал.
Шляпа, шляпа. Ну, черт с тобой, провожу тебя до остановки.
     -- И я вообще скоро уезжаю совсем,-- вставил Лик. -- А как
твои... как тетя Тася? -- рассеянно спросил Колдунов, когда они
шли по людной улочке, спускающейся к набережной.-- Так,  так,--
закивал  он  на  ответ  Лика,  и вдруг что-то виновато-безумное
пробежало по его нехорошему лицу.--  Послушай,  Саша,--  сказал
он,  невольно  его толкая и близко оборачиваясь к нему на узком
тротуаре,-- для меня встреча с тобой это знак. Это знак, что не
все еще погибло, а я, признаться, на днях еще  думал,  что  все
погибло. Понимаешь, что я говорю?
     -- Ну это у всякого бывают такие мысли,-- сказал Лик.
     Они  вышли  на  набережную.  Под пасмурным небом море было
густое,  граненое  и  местами,  вблизи   парапета,   там,   где
шлепнулась пена, темнелись лужи. Было пусто, только на скамейке
сидела одинокая дама в штанах.
     -- Давай-ка  пять франчей, папирос тебе куплю на дорогу,--
быстро проговорил Колдунов  и,  взяв  монету,  добавил  другим,
свободным  тоном:  --  Смотри,  вон  там моя женка, займи ее, я
сейчас вернусь.
     Лик подошел к скамье, на которой сидела белокурая  дама  с
раскрытой книжкой на коленях, и по актерской инерции сказал:
     -- Ваш муж сейчас вернется и забыл меня представить. Я его
родственник.
     В  то  же  время  его  обдало прохладной пылью волны. Дама
подняла на Лика голубые английские глаза,  неторопливо  закрыла
красную книжку и безмолвно ушла.
     -- Просто шутка,-- сказал запыхавшийся Колдунов, появляясь
опять.--  Вуаля.  Беру себе несколько. Да,-- моей, к сожалению,
некогда глядеть на море. Слушай, я тебя умоляю, обещай мне, что
мы еще свидимся. Помни знак! Завтра, послезавтра, когда хочешь.
Обещай. Погоди, я тебе дам мой адресок.
     Он взял новенькую, золотисто-кожаную записную книжку Лика,
сел, наклонил потный, со вздутыми жилами лоб, сдвинул колени,--
и не только написал адрес, с мучительной тщательностью  перечтя
его.  поставив  забытую  точку  над  "i"  и  подчеркнув, но еще
набросал план -- так, так, потом так. Видно было, что он  делал
это  не  раз, и что не один обманувший его человек уже ссылался
на то, что адрес запамятовал,-- поэтому-то он вкладывал  в  его
начертание   очень   много   усердия   и   силы,--  силы  почти
заклинательной.
     Подошел  автокар.  "Значит,  жду",--   крикнул   Колдунов,
подсаживая  Лика.  И повернувшись, полный энергии и надежды, он
решительно пошел вдоль набережной, словно у него было  какое-то
спешное, важное дело,-- между тем как по всему видать было, что
это лодырь, пропойца и хам.
     На следующий день, в среду, Лик поехал в горы, а в четверг
большую  часть  дня  пролежал  у себя с сильной головной болью.
Вечером -- спектакль, завтра -- отъезд. Около  шести  пополудни
он  вышел,  чтобы получить из починки часы, а затем купить себе
хорошие белые туфли: давно хотелось во втором действии блеснуть
обновой,-- и когда он с коробкой под мышкой выбрался  из  лавки
сквозь рассыпчатую завесу, то сразу столкнулся с Колдуновым,
     Тот  поздоровался  с  ним  без  прежнего  пыла,  а  скорее
насмешливо.
     -- Не! Теперь уж не отвертишься,-- сказал он, крепко  взяв
Лика за руку.-- Пойдем-ка. Посмотришь, как я живу и работаю.
     -- Вечером спектакль,-- возразил Лик,-- и завтра я уезжаю!
     -- То-то  и  оно,  милый,  то-то и оно. Хватай! Пользуйся!
Другого шанса никогда не будет. Карта бита! Иди, иди.
     Повторяя   отрывистые   слова,   изображая   всем    сеоим
непривлекательным  существом  бессмысленную  радость  человека,
дошедшего до точки, а, может  быть,  и  перешедшего  ее  (плохо
изображает,   смутно  подумал  Лик),  Колдунов  быстро  шел  да
подталкивал слабого спутника. В угловом кафе на террасе  сидела
вся  компания  артистов  и,  заметив  Лика.  его приветствовала
перелетной улыбкой, которая,  собственно,  не  принадлежала  ни
одному  из  них, а пробежала по всем губам, как самостоятельный
зайчик.
     Колдунов повел Лика влево  и  вверх  по  маленькой  кривой
улице,  испещренной  там  и  сям  желтым и тоже каким-то кривым
солнцем. В этом нищем старом квартале Лик  не  бывал  ни  разу.
Высокие,  голые  фасады  узких домов словно наклонялись с обеих
сторон, как  бы  сходясь  верхушками,  иногда  даже  срастались
совсем,  и  получалась  арка. У порогов возились отвратительные
младенцы; всюду текла черная, вонючая водица. Вдруг,  переменив
направление,  Колдунов  втолкнул  его  в лавку и подобно многим
русским  беднякам,   щеголяя   самыми   дешевыми   французскими
словечками,  купил  на  деньги  Лика две бутылки вина. При этом
было очевидно, что он тут давно задолжал, и теперь во всей  его
повадке,  в  грозно  приветственных восклицаниях, на которые ни
лавочник,  ни  теща  лавочника  никак  не  откликнулись,   было
отчаянное злорадство, и от этого Лику стало еще неприятнее. Они
пошли  дальше,  свернули  в  переулок,  и,  хотя  казалось, что
мерзкая улица, по которой  они  только  что  поднимались,  была
последним  пределом  мрачности,  грязи,  тесноты, проход этот с
вялым бельем, висевшим поперек  верхнего  просвета,  изловчился
выразить   еще   худшую  печаль.  Там-то,  на  углу  кривобокой
площадки. Колдунов сказал, что пойдет вперед, и, покинув  Лика,
направился  к  черной дыре раскрытой двери. Одновременно из нее
выскочил белокурый мальчик лет десяти, но,  увидя  наступающего
Колдунова,  побежал  обратно,  задев  по  пути грубо звякнувшее
ведро. "Стой, Васюк",-- крикнул Колдунов и  ввалился  в  черное
свое   жилище.   Как   только   он   вошел,  оттуда  послышался
остервенелый женский голос, что-то кричавший с  мучительным  и,
должно  быть,  привычным  надсадом,  но вдруг пресекся, и через
минуту Колдунов выглянул, мрачно маня -Лика.
     Лик попал прямо с порога в комнату,  низкую  и  темную,  с
каким-то  мало  понятным  расположением  голых  стен, точно они
расползлись  от  страшного  давления  сверху.  Она  была  полна
бутафорской   рухлядью  бедности.  На  вогнутой  постели  сидел
давешний  мальчик;  громадная  белобрысая  женщина  с  толстыми
босыми  ногами вышла из темного угла и без улыбки на некрасивом
расплывчато-бледном лице (все черты, даже глаза,  были  как  бы
смазаны--   усталостью,  унынием,  Бог  знает  чем),  безмолвно
поздоровалась с Ликом.
     -- Знакомьтесь,    знакомьтесь,--     с     издевательской
поощрительностью   сказал   Колдунов  в  сторону  и  немедленно
принялся откупоривать вино.  Жена  поставила  на  стол  хлеб  и
тарелку  с  помидорами.  Она  была столь безмолвна, что Лик уже
сомневался, эта ли женщина так кричала только что,-- пока  муж,
должно быть, не объяснил хлестким шепотом, что привел гостя.
     Она  опустилась  на  скамейку  в глубине комнаты, возясь с
чем-то, что-то чистя...  Ножом...  на  газете,  что  ли...  Лик
боялся   слишком   точно  рассматривать,--  а  мальчик,  блестя
глазами, отошел к стене и, осторожно маневрируя, выскользнул на
улицу. В комнате было множество мух, с  маниакальным  упорством
игравших на столе и садившихся Лику на лоб.
     -- Ну  вот,  выпьем,--  сказал Колдунов. -- Я не могу, мне
запрещено,--  хотел  было  возразить  Лик,  но  вместо   этого,
повинуясь  тяжелому,  по  кошмарам  знакомому влиянию, отпил из
стакана и сразу закашлялся.
     -- Этак лучше,-- произнес Колдунов со вздохом, кистью руки
вытирая дрожащие губы.-- Видишь  ли,--  продолжал  он,  наливая
Лику и себе,-- вот, значит, как обстоит дело. Деловой разговор!
Позволь  мне  тебе  рассказать  вкратце.  В  начале лета, так с
месяц, я тут проработал в  русской  артели,  шут  бы  ее  взял,
мусорщиком.  Но,  как  тебе  известно, я человек прямой и люблю
правду, а когда подвертывается  сволочь,  то  я  и  говорю:  ты
сволочь,-- и, если нужно, мажу по шее. Вот как-то раз...
     И  основательно,  подробно,  с  кропотливыми повторениями,
Колдунов  стал   рассказывать   нудную,   жалкую   историю,   и
чувствовалось,  что  из  таких историй давно состоит его жизнь,
что давно его профессией  стали  унижения  и  неудачи,  тяжелые
циклы подлого безделья и подлого труда, замыкающиеся неизбежным
скандалом.  Между  тем  Лик  опьянел  от  первого же стакана, а
все-таки  продолжал   попивать   скрыто-брезгливыми   глотками,
испытывая  щекочущую муть во всех членах, но перестать не смея.
точно за отказ от вина последовала бы постыдная кара. Колдунов,
облокотившись, а другой рукой поглаживая  край  стола,  изредка
прихлопывая  особенно черное слово, говорил безостановочно. Его
глинисто-желтая голова -- он был почти совершенно лыс --  мешки
под  глазами,  загадочно-злобное выражение подвижных ноздрей,--
все это окончательно утратило внешнюю связь с образом сильного,
красивого гимназиста, истязавшего Лика некогда, но  коэффициент
кошмара остался тот же.
     -- Так-то,  брат...  Все  это  теперь  не  важно,-- сказал
Колдунов другим, менее повествовательным тоном.-- Собственно, я
готовил тебе этот рассказец еще в прошлый раз,  когда  думал...
Видишь  ли,  мне  показалось  сперва,  что  судьба  -- я старый
фаталист -- вложила известный смысл  в  нашу  встречу,  что  ты
явился  вроде,  скажем,  спасителя.  Но теперь выяснилось, что,
во-первых, ты -- прости меня -- скуп, как жид,  а  во-вторых...
Бог  тебя  знает, может быть, ты и действительно не в состоянии
одолжить мне... не пугайся, не пугайся... все это пройдено!  Да
и  речь  шла  только  о такой сумме, которая нужна, чтобы не на
ноги встать, это роскошь! -- а хотя бы на  четвереньки.  Потому
что  не  хочу  больше  лежать  пластом  в  дерьме, как лежу уже
годы,-- да, дядя, годы. Я и не буду тебя ни о чем просить... Не
мой жанр просить,-- крикливо отчеканил Колдунов, снова  перебив
самого  себя.--  А вот хочу только знать твое мнение. Просто --
философский вопрос. Дамы могут не слушать. Как ты думаешь,  чем
это  все можно объяснить? Понимаешь ли, если навернячка имеется
какое-то  объяснение,  то,  пожалуйста,  я  готов   с   дерьмом
примириться,--  потому  что,  значит, тут есть что-то разумное,
оправданное,-- может быть, что-нибудь полезное мне или  другим,
не  знаю...  Вот,  объясни: я -- человек,-- притом тех же самых
кровей, что и ты,-- шутка ли сказать, я был у  покойной  мамаши
единственным  и  обожаемым, в детстве шалил, в юности воевал, а
потом -- поехало, поехало... ой-ой-ой,  как  поехало...  В  чем
дело? Нет, ты мне скажи, в чем дело? Я только хочу знать, в чем
дело,  тогда  я  успокоюсь.  Почему меня систематически травила
жизнь, почему я взят на амплуа какого-то несчастного  мерзавца,
на  которого  все  харкают,  которого обманывают, застращивают,
сажают в тюрьму? Вот тебе для примера:  когда  в  Лионе,  после
одного  инцидента,  меня увели,-- причем я был абсолютно прав и
очень жалел, что не пристукнул совсем,--  когда  меня,  значит,
несмотря  на мои протесты, ажан повел,-- знаешь, что он сделал?
Крючочком, вот таким, вот сюда меня зацепил за живую шею,-- что
это такое, я вас спрашиваю? -- и вот так ведет в участок,  а  я
плыву,  как  лунатик,  потому  что  от всякого лишнего движения
чернеет в глазах.  Ну,  объясни,  почему  этого  с  другими  не
делают, а со мной вдруг взяли и сделали? Почему моя первая жена
сбежала  с  черкесом?  Почему  меня  в  тридцать  втором году в
Антверпене семь человек били смертным боем в небольшой комнате?
-- и, посмотри, почему вот это все -- вот эта  рвань,  вот  эти
стены,  вот эта Катя... Интересуюсь, давно интересуюсь историей
своей жизни! Это тебе не Джек Лондон и не Достоевский! Хорошо--
пускай живу в продажной стране,-- хорошо, согласен примириться,
но надо же, господа, найти объяснение! Мне как-то говорил  один
фрукт--  отчего,  спрашивает,  не  вернешься  в Россию? В самом
деле, почему бы и нет? Очень небольшая разница! Там меня  будут
так  же  преследовать,  бить по кумполу, сажать в холодную,-- а
потом, пожалуйте в расход,-- и это, по  крайней  мере,  честно.
Понимаешь,   я   готов  их  даже  уважать  --  честные  убийцы,
ей-Богу,-- а здесь тебе  жулики  выдумывают  такие  пытки,  что
прямо  затоскуешь  по  русской пуле. Да что ж ты не смотришь на
меня,-- какой, какой, какой... или не понимаешь, что я говорю?
     -- Нет, я это все понимаю,-- сказал Лик,-- только  извини,
мне нехорошо, я должен идти, скоро нужно в театр.
     -- А  нет,  постой.  Я  тоже  многое  понимаю. Странный ты
мужчина... Ну, предложи мне что-нибудь... Попробуй! Может быть,
все-таки меня озолотишь, а? Слушай, знаешь что,-- я тебе продам
револьвер, тебе очень пригодится для театра, трах --  и  падает
герой.  Он  и ста франков не стоит, но мне ста мало, я тебе его
за тысячу отдам,-- хочешь?
     -- Нет, не хочу,-- вяло проговорил Лик,-- И, право  же,  у
меня  денег  нет...  Я  тоже -- все такое -- и голодал и все...
Нет, довольно, мне плохо.
     -- А ты пей, сукин кот, вот и не будет плохо. Ладно,  черт
с тобой, я это так, на всякий случай, все равно, не пошел бы на
выкуп.  Но только, пожалуйста, ответь мне на мой вопрос. Кто же
это решил, что я должен страдать, да еще обрек ребенка  на  мою
же  русскую  паршивую  гибель?  Позвольте,--  а  если  мне тоже
хотится сидеть в халате и слушать радио? В чем дело, а? Вот ты,
например, чем ты лучше меня? А ходишь гоголем, в отелях живешь,
актрис, должно быть, взасос... Как это так случилось?  Объясни,
объясни.
     -- У меня,-- сказал Лик,-- у меня случайно оказался... ну,
я не знаю,-- небольшой сценический талант, что ли...
     -- Талант? -- закричал Колдунов.-- Я тебе покажу талант! Я
тебе такие  таланты  покажу,  что  ты  в  штанах  компот варить
станешь! Сволочь ты, брат. Вот твой талант. Нет, это  мне  даже
нравится  (Колдунов затрясся, будто хохоча, с очень примитивной
мимикой).  Значит,  я,  по-твоему,  последняя  хамская   тварь,
которая  и  должна  погибнуть?  Ну,  прекрасно, прекрасно. Все,
значит, и объяснилось, эврика, эврика, карта бита, гвоздь вбит,
хребет перебит...
     -- Олег  Петрович  расстроен,  вы,  может   быть,   теперь
пойдете,--  вдруг  из  угла  сказала  жена  Колдунова с сильным
эстонским произношением. В  голосе  ее  не  было  ни  малейшего
оттенка  чувства,  и  оттого  ее  замечание  прозвучало  как-то
деревянно-бессмысленно. Колдунов медленно повернулся на  стуле,
не  меняя  положения  руки,  лежащей  как  мертвая  на столе, и
уставился на жену восхищенным взглядом.
     -- Я  никого  не  задерживаю,--  проговорит  он   тихо   и
весело.-- Но и меня попрошу не задерживать. И не учить. Прощай,
барин,--  добавил  он, не глядя на Лика, который почему-то счел
нужным сказать: -- Из Парижа напишу, непременно...
     -- Пускай  пишет,  а?--   вкрадчиво   произнес   Колдунов,
продолжая,   по-видимому,   обращаться   к  жене.  Лик,  сложно
отделившись от стула, пошел было по направлению к ней,  но  его
отнесло в сторону, и он наткнулся на кровать.
     -- Ничего,  идите, идите,-- сказала она спокойно, и тогда,
вежливо улыбаясь. Лик бочком выплыл на улицу.
     Сперва -- облегчение: вот ушел из мрачной  орбиты  пьяного
резонера-дурака, затем-- возрастающий ужас: тошнит, руки и ноги
принадлежат  разным  людям,--  как  я буду сегодня играть?.. Но
хуже всего было то, что он всем своим зыбким и пунктирным телом
чуял наступление сердечного  припадка;  это  было  так,  словно
навстречу  ему  был  наставлен  невидимый  кол,  на  который он
вот-вот наткнется, а потому-то приходилось вилять и даже иногда
останавливаться  и  слегка  пятиться.  При  этом  ум  оставался
сравнительно  ясным: он знал, что до начала представления всего
тридцать шесть минут, знал, как пойти домой...  Впрочем,  лучше
спуститься  на  набережную,--  посидеть у моря, переждать, пока
рассеется  телесный,  отвратительно   бисерный   туман,--   это
пройдет,  это пройдет,-- если только я не умру... Он постигал и
то, что солнце только что село, что небо  уже  было  светлее  и
добрее  земли.  Какая  ненужная,  какая обидная ерунда. Он шел,
рассчитывая  каждый  шаг,  но  иногда  ошибался,   и   прохожие
оглядывались  на  него,-- к счастью, их попадалось немного, был
священный обеденный час, и когда он добрался до набережной, там
уже совсем было пусто,  и  горели  огни  на  молу,  с  длинными
отражениями  в  подкрашенной  воде,-- и казалось, что эти яркие
многоточия и перевернутые восклицательные знаки сквозисто горят
у него в голове. Он сел на скамейку, ушибив при этом кобчик,  и
прикрыл  глаза.  Но  тогда  все  закружилось,  сердце, страшным
глобусом отражаясь  в  темноте  под  веками,  стало  мучительно
разрастаться,   и   чтобы  это  прекратить,  он  принужден  был
зацепиться взглядом за первую звезду, за черный буек в море, за
потемневший эвкалипт в конце  набережной,  я  все  это  знаю  и
понимаю,  и  эвкалипт  странно  похож  в  сумерках на громадную
русскую березу... "Так  неужели  это  конец,--  подумал  Лик,--
такой  дурацкий конец... Мне все хуже и хуже... Что это... Боже
мой!"

     Прошло минут десять, не более.  Часики  шли,  стараясь  из
деликатности  на него не смотреть. Мысль о смерти необыкновенно
точно совпадала с мыслью о том, что через полчаса он выйдет  на
освещенную  сцену,  скажет  первые  слова  роли:  "Je vous prie
d'excuser, Madame, cette  invasion  nocturne"  ("Я  прошу  вас,
мадам, извинить это ночное вторжение" (франц.)) -- и эти
слова,  четко  и  изящно  выгравированные  в  памяти,  казались
гораздо более настоящими, чем шлепоток и хлебет утомленных волн
или звуки двух счастливых женских голосов,  доносившиеся  из-за
стены ближней виллы, или недавние речи Колдунова, или даже стук
собственного  сердца.  Ему вдруг стало так панически плохо, что
он встал и пошел вдоль парапета, растерянно гладя его и  косясь
на  цветные чернила вечернего моря. "Была не была,-- сказал Лик
вслух,-- нужно  освежиться...  как  рукой...  либо  умру,  либо
снимет..."  Он  сполз  по наклону панели и захрустел на гальке.
Никого на берегу не было, кроме случайного  господина  в  серых
штанах,  который  навзничь  лежал  около скалы, раскинув широко
ноги, и что-то в очертании этих ног и плеч почему-то  напомнило
ему   фигуру  Колдунова.  Пошатываясь  и  уже  наклоняясь.  Лик
стыдливо подошел к краю воды, хотел было зачерпнуть в ладони  и
обмыть  голову,  но  вода  жила, двигалась, грозила омочить ему
ноги,-- может быть, хватит  ловкости  разуться?--  и  в  ту  же
секунду  Лик  вспомнил  картонку  с  новыми туфлями: забыл их у
Колдунова!
     И странно: как только вспомнилось,  образ  оказался  столь
живительным,  что сразу все опростилось, и это Лика спасло, как
иногда положение  спасает  его  формулировка.  Надо  их  тотчас
достать,  и  можно  успеть  достать,  и  как  только  это будет
сделано, он в них выйдет на сцену -- все совершенно отчетливо и
логично, придраться не к чему,-- и забыв про  сжатие  в  груди,
туман,  тошноту, Лик поднялся опять на набережную, граммофонным
голосом кликнул такси, как раз отъезжавшее порожняком от  виллы
напротив...  Тормоза ответили раздирающим стоном. Шоферу он дал
адрес из записной книжки и велел ехать как можно шибче,  причем
было  ясно,  что вся поездка -- туда и оттуда в театр -- займет
не больше пяти минут.
     К дому, где жили Колдуновы, автомобиль подъехал со стороны
площ