сердца,-- увеличенная во много раз тень  липы,  стоявшей
близ фонаря на краю тротуара.
     Марк все еще посмеивался, когда всходил по темной лестнице
на пятый  этаж.  Вступив  на  последнюю  ступеньку,  он ошибся,
поднял еще раз ногу-- и опустил ее неловко, с грохотом. Пока он
шарил  в  потемках  по  двери,  отыскивая  замочную   скважину,
бамбуковая   тросточка   выскочила   из-под   мышки   и,  легко
постукивая,  скользнула  вниз,  по  ступенькам.   Марк   затаил
дыхание.   Думал,--  трость  повернет,  там,  где  поворачивает
лестница, и, постукивая, докатится до самого  низу.  Но  тонкий
деревянный   звон   внезапно   замер.   Остановилась,  мол.  Он
облегченно усмехнулся и, держась за перила,-- пиво глухо пело в
голове -- стал спускаться обратно, наклонился,  чуть  не  упал,
тяжело сел на ступень, шаря вокруг себя ладонями.
     Наверху  дверь на площадку открылась; госпожа Штандфусс,--
керосиновая лампа в руке, сама полуодетая, глаза мигающие,  дым
волос из-под чепца -- вышла, позвала: ты, Марк?
     Желтый  клин  света  захватил перила, ступени, трость,-- и
Марк, тяжело и радостно дыша, поднялся на площадку, а по  стене
поднялась за ним его черная, горбатая тень.
     Потом,   в   полутемной  комнате,  перегороженной  красной
ширмой, был такой разговор:
     -- Ты слитком много пил, Марк...
     -- Ах нет, мама... Такое счастье...
     -- Ты перепачкался, Марк. У тебя ладонь черная...
     -- ...такое счастье... А, хорошо...-- холодная.  Полей  на
макушку...  Еще...  Меня  все поздравляли,-- да и есть с чем...
Еще полей...
     -- Но,  говорят,  она  так   недавно   любила   другого...
иностранца,   проходимца  какого-то.  Пяти  марок  не  доплатил
госпоже Гайзе...
     -- Оставь... Ты ничего  не  понимаешь...  Мы  сегодня  так
много  пели. Пуговица оторвалась, смотри... я думаю, мне удвоят
жалованье, когда женюсь...
     -- Ложись, ложись... Весь грязный... новые штаны... В  эту
ночь  Марку приснился неприятный сон. Он увидел покойного отца.
Отец подошел, со странной улыбкой на бледном, потном  лице,  и,
схватив  Марка  под  руки, стал молча сильно щекотать его,-- не
отпускал.
     Только уже придя в магазин, вспомнил он этот сон, вспомнил
оттого, что приятель,  веселый  Адольф,  пальцем  ткнул  его  в
ребра.  На  миг в душе распахнулось что-то, удивленно застыло и
захлопнулось опять. Опять  стало  легко  и  ясно,  и  галстуки,
которые   он   предлагал,  ярко  улыбались,  сочувствовали  его
счастью. Он  знал,  что  вечером  увидит  Клару,--  вот  только
забежит  домой  поужинать,--  а  потом  сразу к ней... На днях,
когда он рассказывал ей о том, как  они  уютно  и  нежно  будут
жить, она неожиданно расплакалась. Конечно, Марк понял, что это
слезы счастья,-- так она и объяснила ему,-- а потом закружилась
по  комнате,--  юбка  -- зеленый парус,-- и быстро-быстро стала
приглаживать  перед   зеркалом   яркие   волосы   свои,   цвета
абрикосового  варенья. И лицо было растерянное, бледное -- тоже
от счастья. Это ведь так понятно...
     -- В полоску? извольте...
     Он завязывал на руке галстук, поворачивал руку  туда-сюда,
соблазняя   покупателя.   Быстро   открывал  плоские  картонные
коробки...
     А в это время у матери его сидела гостья,  госпожа  Гайзе.
Она  пришла  ненароком,  и  лицо  было  заплаканное. Осторожно,
словно боясь разбиться,  опустилась  на  табурет  в  крохотной,
чистенькой  кухне, где госпожа Штандфусс мыла тарелки. На стене
висела плоская деревянная свинья, и спичечная коробка  с  одной
обгорелой спичкой валялась на плите.
     -- Я пришла к вам с дурной вестью, госпожа Штандфусс.
     Та замерла, прижав к груди тарелку.
     -- Это  насчет  Клары.  Вот.  Она  сегодня,  как безумная.
Вернулся тот жилец,-- помните, рассказывала. И  Клара  потеряла
голову. Да, сегодня утром... Она не хочет больше видеть никогда
вашего   сына...  вы  ей  подарили  материю  на  платье,  будет
возвращено. И вот -- письмо для Марка. Клара с ума сошла. Я  не
знаю...
     А   Марк,   кончив   службу,  уже  шел  восвояси,  и  ежом
остриженный  Адольф  проводил   его   до   самого   дома.   Оба
остановились,  пожали  Друг  Другу  руки, и Марк плечом толкнул
дверь в прохладную пустоту.
     -- Куда ты? Плюнь... вместе закусим где-нибудь.
     Адольф лениво опирался на трость, как на хвост.
     -- Плюнь, Марк...
     Тот нерешительно потер щеку, потом засмеялся...
     -- Хорошо... Но платить буду я.
     Когда полчаса спустя он вышел из пивной  и  распрощался  с
приятелем, огненный закат млел в пролете канала, и влажный мост
вдали  был окаймлен тонкой золотою чертой, по которой проходили
черные фигурки.
     Посмотрев на часы, он решил не  заходить  домой,  а  прямо
ехать  к  невесте.  От  счастья,  от вечерней прозрачности чуть
кружилась  голова.  Оранжевая  стрела  проткнула   лакированный
башмак  какого-то  франта,  выскочившего  из автомобиля. Еще не
высохшие лужи,  окруженные  темными  подтеками,--  живые  глаза
асфальта  --  отражали  нежный вечерний пожар. Дома были серые,
как всегда, но зато крыши, лепка над верхними этажами,  золотые
громоотводы,  каменные  купола,  столбики,--  которых  днем  не
замечаешь, так как люди днем редко глядят вверх,-- были  теперь
омыты  ярким охряным блеском, воздушной теплотой вечерней зари,
и оттого волшебными, неожиданными казались эти верхние выступы,
балконы, карнизы, колонны,-- резко отделяющиеся желтой яркостью
своей от тусклых фасадов внизу.
     "О, как я счастлив,-- думал Марк,-- как все  чествует  мое
счастье".
     Сидя  в  трамвае,  он  мягко, с любовью, разглядывал своих
спутников. Лицо у него было такое молодое, с розовыми прыщиками
на  подбородке,  счастливые,  светлые  глаза,   неподстриженный
хвостик  в  лунке  затылка...  Казалось,  судьба  могла  бы его
пощадить.
     "Я сейчас увижу Клару,-- думал он.-- Она встретит  меня  у
порога.  Скажет, что весь день скучала без меня, едва дожила до
вечера".
     Встрепенулся. Проехал остановку, где должен был слезть. По
пути к площадке споткнулся о ноги толстого человека,  читавшего
медицинский  журнал;  хотел  приподнять шляпу и чуть не упал,--
трамвай с визгом  поворачивал.  Удержался  за  висячий  ремень.
Господин   медленно  втянул  короткие  ноги,  сердито  и  жирно
заурчал. Усы у него были седые,  воинственно  загнутые  кверху.
Марк  виновато  улыбнулся и вышел на площадку. Схватился обеими
руками за железные поручни, подался вперед, рассчитывая прыжок.
Внизу  гладким,  блестящим  потоком  стремился  асфальт.   Марк
спрыгнул.  Обожгло подошвы, и ноги сами побежали, принужденно и
звучно  топая.  Одновременно   произошло   несколько   странных
вещей...  Кондуктор  с  площадки откачнувшегося трамвая яростно
крикнул что-то, блестящий асфальт взмахнул, как  доска  качели,
гремящая  громада  налетела  сзади  на  Марка. Он почувствовал,
словно толстая молния проткнула его с головы до пят,-- а  потом
-- ничего.  Стоял один посреди лоснящегося асфальта. Огляделся,
Увидел поодаль свою же фигуру, худую  спину  Марка  Штандфусса,
который,  как  ни  в  чем  не  бывало шел наискось через улицу.
Дивясь, одним легким движением он догнал самого себя, и вот уже
.сам шел к панели, весь полный остывающего звона.
     -- Тоже... чуть не попал под омнибус...
     Улица была  широкая  и  веселая.  Полнеба  охватил  закат.
Верхние  ярусы и крыши домов были дивно озарены. Там, в вышине,
Марк  различал  сквозные  портики,  фризы  и  фрески,   шпалеры
оранжевых  роз,  крылатые статуи, поднимающиеся к небу золотые,
нестерпимо горящие  лиры.  Волнуясь  и  блистая,  празднично  и
воздушно  уходила в небесную даль вся эта зодческая прелесть, и
Марк не мог понять, как раньше не замечал он этих галерей, этих
храмов, повисших в вышине.
     Больно   ударился   коленом.   Черный   знакомый    забор.
Рассмеялся: ах, конечно,-- фургоны... Стояли они, как громадные
гроба.  Что  же  скрыто  в  них?  Сокровища, костяки великанов?
Пыльные груды пышной мебели?
     -- Нет, надо посмотреть... А то Клара спросит, а я не буду
знать...
     Он быстро толкнул  дверь  фургона,  вошел.  Пусто.  Только
посредине  косо стоит на трех ножках маленький соломенный стул,
одинокий и смешной.
     Марк пожал плечами и вышел с другой стороны. Снова  хлынул
в  глаза  жаркий  вечерний  блеск.  И впереди знакомая чугунная
калитка, и дальше  окно  Клары,  пересеченное  зеленой  веткой.
Клара сама открыла калитку, подняла оголенные локти,-- и ждала,
оправляя  прическу.  Рыжий  пух  сквозил  в  солнечных  проймах
коротких рукавов.
     Марк, беззвучно смеясь, с разбегу обнял ее, прижался щекой
к теплому, зеленому шелку.
     Ее ладони легли ему на голову.
     -- Я весь день так скучала, Марк. И вот теперь ты пришел.
     Она отворила дверь, и  Марк  сразу  очутился  в  столовой,
показавшейся ему необыкновенно просторной и светлой.
     -- Мы  так  счастливы  теперь,  что  мы можем обойтись без
прихожей,-- горячо зашептала Клара, и он почуял какой-то особый
чудесный смысл в ее словах.
     А в  столовой,  вокруг  снежного  овала  скатерти,  сидело
множество  людей,  которых Марк никогда еще не встречал у своей
невесты. Среди них был Адольф, смуглый, с  квадратной  головой;
был  и  тот  коротконогий,  пузатый,  все  еще урчащий человек,
читавший медицинский журнал в трамвае.
     Застенчиво поклонившись всем, он сел рядом с Кларой,-- и в
тот же миг  почувствовал,  как  давеча,  удар  неистовой  боли,
прокатившей  по  всему  телу.  Рванулся  он,-- и зеленое платье
Клары поплыло, уменьшилось, превратилось в  зеленый  стеклянный
колпак лампы. Лампа качалась на висячем шнуре. А сам Марк лежал
под  нею,-- и такая грузная боль давила на грудь, такая боль --
и ничего не видать, кроме зыбкой лампы,-- и в сердце  упираются
ребра,  мешают вздохнуть,-- и кто-то, перегнув ему ногу, ломает
ее, натужился,  сейчас  хряснет.  Он  рванулся  опять,--  лампа
расплылась зеленым сиянием, и Марк увидел себя самого, поодаль,
сидящего  рядом  с  Кларой  --  и не успел увидеть, как уже сам
касался коленом ее теплой  шелковой  юбки.  И  Клара  смеялась,
закинув голову.
     Он  захотел рассказать, что сейчас произошло, и, обращаясь
ко  всем  присутствующим,  к  веселому  Адольфу,  к   сердитому
толстяку, с трудом проговорил:
     -- Иностранец на реке совершает вышеуказанные молитвы...
     Ему  показалось,  что  он  все  объяснил,  и,  видимо, все
поняли... Клара, чуть надув губы, потрепала его по щеке:
     -- Мой бедный... Ничего...
     Он почувствовал, что устал, хочет спать.  Обнял  Клару  за
шею,  притянул,  откинулся назад. И тогда опять хлынула боль, и
все стало ясно.
     Марк лежал забинтованный, исковерканный, лампа не качалась
больше. Знакомый  усатый  толстяк,  доктор  в  белом  балахоне,
растерянно урча, заглядывал ему в зрачки.
     И какая боль... Господи, сердце вот-вот наткнется на ребра
и лопнет... Господи, сейчас... Это глупо. Почему нет Клары...
     Доктор поморщился и щелкнул языком.
     А   Марк   уже  не  дышал,  Марк  ушел,--  в  какие  сны--
неизвестно.



     Владимир Набоков. Картофельный эльф

     1

     А на самом деле имя его  было  Фредерик  Добсон.  Приятелю
своему, фокуснику, он рассказывал о себе так:
     "Кто  в  Бристоле  не знал детского портного Добсона? Я --
сын его. Горжусь этим только из упрямства.  Надо  вам  сказать,
что  отец  мой пил, как старый кит. Однажды, незадолго до моего
рождения, он, пожираемый джином, сунул матери  моей  в  постель
эдакую,  знаете,  восковую фигуру,-- матросика, лицо херувима и
первые длинные штаны. Бедняжка чудом  не  выкинула...  Вы  сами
понимаете  что  все  это  я  знаю понаслышке,-- но, если мне не
наврали добрые люди, вот, кажется, тайная причина того, что..."
     И Фред Добсон печально и  добродушно  разводил  ладошками.
Фокусник со своей обычной мечтательной улыбкой наклонялся, брал
Фреда  на  руки  и, вздохнув, ставил его на верхушку шкафа, где
Картофельный Эльф, покорно свернувшись в клубок,  начинал  тихо
почихивать и скулить.
     Было  ему  двадцать  лет  от  роду,  весил он около десяти
килограммов, а рост его превышал лишь на несколько  сантиметров
рост  знаменитого швейцарского карлика Циммермана, по прозванию
Принц Бальтазар. Как и  коллега  Циммерман,  Фред  был  отлично
сложен,  и,--  если  бы  не  морщинки  на  круглом лбу и вокруг
прищуренных  глаз,  да  еще  этот  общий  немного  жуткий   вид
напряженности,  словно он крепился, чтобы не расти,-- карлик бы
совсем походил на тихого  восьмилетнего  мальчика.  Волосы  его
цвета  влажной  соломы  были прилизаны и разделены ровной нитью
пробора, который шел как раз посредине головы, чтобы вступить в
хитрый договор с макушкой. Ходил Фред легко, держался  свободно
и  недурно  танцевал,  но первый же антрепренер, занявшийся им,
счел нужным отяжелить смешным эпитетом понятие  "эльфа",  когда
взглянул  на  толстый  нос, завещанный карлику его полнокровным
озорным отцом.
     Картофельный  Эльф  одним  своим  видом  возбудил   ураган
рукоплесканий  и  смеха  по  всей  Англии,  а затем и в главных
городах на материке. В отличие от других карликов, он был нраву
кроткого, дружелюбного,-- очень привязался к той крохотной пони
-- Снежинке,-- на которой прилежно трусил по арене голландского
цирка,-- а в Вене покорил сердце глупого  и  унылого  великана,
родом  из Омска, тем, что при первой встрече потянулся к нему и
по-детски попросил: "Я хочу на ручки".
     Выступал он  обыкновенно  не  один.  Так,  в  Вене  карлик
появлялся  вместе  с  великаном, семенил вокруг него, тщательно
одетый, в  полосатых  штанах,  в  ловком  пиджачке,  с  большим
свитком  нот  под мышкой. Он подавал великану гитару. Тот стоял
как Громадная кукла, механическим  движением  брал  инструмент.
Длинный  сюртук,  словно  вырезанный из черного дерева, высокие
каблуки,  цилиндр,   схваченный   прямыми   отблесками,--   еще
увеличивали  рост  стройного  девятипудового  сибиряка. Выпятив
могучую челюсть, он бил пальцем по струнам.  В  антрактах,  как
женщина,  жаловался на головокружения. Фред очень его полюбил и
даже всплакнул при  расставании,  так  как  быстро  привыкал  к
людям.  Жизнь  его  шла  по  кругу,  мерно  и  однообразно, как
цирковая лошадь. Однажды, в потемках  кулис,  он  споткнулся  о
ведро  с  малярной  краской  и мягко в него плюхнулся. Он потом
долго это вспоминал. как нечто необыкновенное.
     Так объехал карлик  большую  часть  Европы,  и  откладывал
деньги, пел серебряным евнушьим дискантом, и в немецких театрах
публика  ела  бутерброды и орехи на соломинках, а в испанских--
засахаренные фиалки и тоже орехи  на  соломинках.  Мира  он  не
видел.  В  памяти  у  него  осталось только: все та же безликая
бездна, смеющаяся над ними, а затем-- после спектакля--  тихий,
мечтательный  раскат  прохладной  ночи,  которая  кажется такой
синей, когда выходишь из театра.
     Вернувшись  в  Лондон,   он   нашел   нового   партнера,--
фокусника,  по  имени  Шок.  У  Шока был певучий голос, тонкие,
бледные, как  бы  бесплотные  руки  и  каштановый  клин  волос,
спадающий   на   бровь.   Он  напоминал  скорее  поэта,  нежели
фокусника, и фокусы свои показывал с какой-то нежной и  плавной
печалью,  без  суетливой  болтовни, свойственной его профессии.
Картофельный Эльф ему смешно прислуживал,  а  под  конец  --  с
радостным воркующим возгласом появлялся в райке, хотя за минуту
до  того  все  видели,  как фокусник его запирал в черный ящик,
стоявший посреди сцены.
     Все это происходило в одном из тех лондонских театров, где
появляются и акробаты, реющие в звенящем  трепете  трапеций,  и
иностранный тенор (неудачник на родине). с народными песнями, и
чревовещатель  в  морской форме, и велосипедисты, и неизменный,
мягко шаркающий по сцене клоун-эксцентрик в крошечном котелке и
в жилете до полу.

     2

     За последнее время Фред  как-то  помрачнел  и  все  чихал,
беззвучно  и  грустно, как японская собачонка. По целым месяцам
не испытывая влечения к женщине, девственный  карлик  переживал
изредка пронзительные приступы одинокой любовной тоски, которые
проходили  так  же внезапно, как и вспыхивали, и снова на время
он не замечал ни голых плеч, белеющих за бархатным барьером, ни
маленьких  акробаток,  ни  танцовщицы  испанской,   чьи   ляжки
обнажались  на  миг,  когда  при  быстром  кружении всхлестывал
оранжевый пух ее кудрявых исподних воланов.
     -- Карлицу бы  тебе,--  задумчиво  сказал  Шок,  привычным
мазком   вынув   серебряную  монету  из  уха  карлика,  который
отмахнулся согнутой ручкой, словно сгонял муху.
     И в эту ночь, когда, после своего номера, Фред в пальтишке
и котелке, почихивая и урча, семенил за  кулисами  по  тусклому
коридору,--  на  вершок  открывшаяся  дверь  внезапно  брызнула
веселым светом, и два голоса  позвали  его.  Это  были  Зита  и
Арабелла,    сестры-акробатки,   обе   полураздетые,   смуглые,
черноволосые,  с  длинными  синими  глазами.  В   комнате   был
беспорядок,  театральная  и трепетная пестрота, запах духов. На
подзеркальнике валялись  пуховки,  гребни,  граненый  флакон  с
резиновой   грушей,   шпильки   в   коробке   из-под  шоколада,
пурпурно-сальные палочки грима.
     Сестры  мгновенно  оглушили  карлика  своим  лепетом.  Они
щекотали  и  тискали  Фреда,  который,  весь  надувшись  темной
кровью, смотрел исподлобья  и,  как  шар,  перекатывался  между
быстрых  обнаженных  рук,  дразнивших  его.  И  когда Арабелла,
играя,  притянула  его  к  себе  и  упала  на   кушетку,   Фред
почувствовал,  что  сходит  с  ума и стал барахтаться и сопеть,
вцепившись ей в шею. Откидывая его, она подняла голую руку,  он
рванулся,  скользнул,  присосался  губами  к  бритой  мышке,  к
горячей, чуть колючей впадине. Другая, Зита, помирая со  смеху,
старалась  оттащить  его  за  ногу;  в  ту  же минуту со стуком
отпахнулась дверь,  и,  в  белом,  как  мраморе,  трико,  вошел
француз, партнер акробаток. Молча и без злобы он цапнул карлика
за шиворот,-- только щелкнуло крахмальное крылышко, соскочившее
с запонки,-- поднял на воздух и, как обезьянку, выбросил его из
комнаты.  Захлопнулась  дверь. Фокусник, бродивший по коридору,
успел заметить белый  блеск  сильной  руки  и  черную  фигурку,
поджавшую лапки на лету.
     Фред  больно стукнулся и теперь лежал неподвижно. Сознания
он не потерял,-- только  весь  как-то  обмяк,  смотрел  в  одну
точку, мелко стучал зубами.
     -- Плохо,  брат,--  вздохнул фокусник, подняв его с полу и
прозрачными пальцами потрагивая круглый лоб карлика.--  Говорил
тебе -- не суйся. Вот и попало. Карлицу бы тебе... .:

     Фред молчал, выпучив глаза.

     -- Переночуешь  у  меня,-- решил Шок и, неся Картофельного
Эльфа на руках, направился к выходу.

     3

     Существовала и госпожа Шок.
     Это  была  дама   неопределенных   лет,   темноглазая,   с
желтоватыми  белками.  Ее  худоба,  пергаментный  оттенок кожи,
черные сухие волосы, привычка выдувать через ноздри  папиросный
дым,  обдуманная  неряшливость  платья  и  прически,--  все это
мужчин не привлекало, но, вероятно, нравилось  фокуснику,  хотя
на самом деле он жены будто и не замечал, всегда занятый своими
сокровенными  вымыслами, зыбкий, ненастоящий, думавший о чем-то
своем, когда говорил о пустяках, внимательный и  зоркий,  когда
казался  погруженным  в астрологические мечты. Нора всегда была
настороже, ибо он не мог пропустить случай, чтобы не  сотворить
обмана,   мелкого,   ненужного,   но  изысканно  хитрого.  Так,
случалось,   что   за   обедом   он   изумлял   ее    необычной
прожорливостью,  сочно  чавкал,  обсасывал кости, снова и снова
накладывал себе полную тарелку, потом уходил, грустно  взглянув
на жену,-- а погодя горничная, хихикая в передник, докладывала,
что  господин Шок и не притрагивался к обеду, что весь его обед
остался в трех новых кастрюлях под столом.
     Она  была  дочь  почтенного  художника,