Радостно подмигнул мне:
     -- Вот куда закатилось...
     Потом на меня уставился, сдвинув седые брови,-- и,  словно
что-то вспомнив, внушительно сказал:
     -- Отвернись, Елисей.
     Я  послушался.  Даже зажмурился. Постоял так с минуту,-- и
дольше не выдержал...
     Пустой двор. Только старая  лохматая  собака  с  поседелой
мордой  вытянулась  из  конуры  и,  как  человек, глядела вверх
испуганными карими глазами. Я поднял  голову.  Илья  карабкался
вверх  по  крыше, и железный обод поблескивал у него за спиной.
Над черными трубами оранжевой  кудрявой  горой  стояло  заревое
облако,  за  ним  второе, третье. Мы глядели вместе с притихшей
собакой, как пророк, поднявшись до  гребня  крыши,  спокойно  и
неторопливо  перебрался  на  облако  и стал лезть вверх, тяжело
ступая по рыхлому огню.
     Солнце стрельнуло в его колесо, и оно сразу стало золотым,
громадным,-- да и сам Илья казался теперь облаченным  в  пламя,
сливаясь  с  той райской тучей, по которой он шел все выше, все
выше, пока не исчез в пылающем воздушном ущелье.
     Только тогда хриплым утренним лаем залился дряхлый  пес,--
и  хлынула  рябь по яркой глади дождевой лужи; от легкого ветра
колыхнулась пунцовая герань  на  балконах,  проснулись  два-три
окна,--  и  в  промокших  клетчатых  туфлях, в блеклом халате я
выбежал на улицу и, догоняя первый, сонный  трамвай,  запахивая
полы  на  бегу,  все посмеивался, воображая, как сейчас приду к
тебе и  буду  рассказывать  о  ночном,  воздушном  крушении,  о
старом, сердитом пророке, упавшем ко мне во двор.



     Владимир Набоков. Пассажир

     -- Да,   жизнь   талантливее   нас,--  вздохнул  писатель,
постукивая картонным концом  папиросы  о  крышку  портсигара.--
Иногда  она  придумывает  такие  темы...  Куда  нам  до нее! Ее
произведения непереводимы, непередаваемы...
     -- Все  права  закреплены   за   автором,--   улыбнувшись,
подсказал  критик,  скромный,  близорукий  человек  с  тонкими,
подвижными пальцами.
     -- Нам  остается  только  жулить,--  продолжал   писатель,
рассеянно  бросив спичку в пустую рюмку критика.-- Нам остается
делать с ее творениями то,  что  делает  фильмовый  режиссер  с
известным романом. Режиссеру нужно, чтобы горничным в субботний
вечер   было  нескучно,  и  потому  он  этот  роман  меняет  до
неузнаваемости, крошит его,  выворачивает,  выбрасывает  тысячу
эпизодов,  вводит  придуманные  им  самим  происшествия,  новых
персонажей,-- и все для  того,  чтобы  получился  занимательный
фильм,  развивающийся  без  всяких  помех,  карающий  в  начале
добродетель, а в конце  --  порок,  совершенно  естественный  в
своей  условности  и,  главное,  снабженный неожиданной, но все
разрешающей развязкой. Вот точно так же и темы жизни мы  меняем
по-своему,   стремясь   к   какой-то   условной   гармонии,   к
художественной  сжатости.  Приправляем  наш   пресный   плагиат
собственными  выдумками.  Нам кажется, что жизнь творит слишком
размашисто и неровно, что ее гений слишком неряшлив, мы в угоду
нашим  читателям  выкраиваем  из  ее  свободных  романов   наши
аккуратные  рассказики,--  ad  usum  delphini.  Позвольте же по
этому поводу вам сообщить следующий случай.
     Ехал я в экспрессе,  в  спальном  вагоне.  Я  очень  люблю
дорожное  новоселье,--  холодноватое  белье  на  койке,  фонари
станции, которые тронувшись медленно проходят за черным стеклом
окна. Было мне приятно, помнится, что  надо  мной,  на  верхней
койке,  никого  нет.  Раздевшись,  я лег навзничь, подложил под
затылок  руки,--  и  легкость  узкого  казенного  одеяла   была
прямо-таки  сладостна  после  пухлости отельных перин. Помечтав
кое о чем,-- мне о ту пору хотелось  писать  повесть  из  жизни
вагонных  уборщиц,-- я выключил свет и очень скоро уснул. И тут
разрешите мне употребить прием, частенько встречающийся в таких
именно рассказах,  каким  обещает  быть  мой.  Вот  он,--  этот
старый,  хорошо  вам  известный  прием.  "Среди ночи я внезапно
проснулся".  Впрочем,  дальше  следует  кое-что   посвежее.   Я
проснулся и увидел ногу.
     -- Виноват?  --  переспросил  скромный  критик,  подавшись
вперед и подняв указательный палец.
     -- Я увидел ногу,-- повторил  писатель,--  Отделение  было
освещено, и поезд стоял на какой-то станции. Нога была мужская,
крупная,  в  грубом  пестром  носке,  продырявленном  синеватым
ногтем большого пальца. Она плотно стояла на лесенке  у  самого
моего  лица,  и  ее обладатель, скрытый от меня навесом верхней
койки,  как  раз  собирался  сделать  последнее  усилие,  чтобы
взобраться  на свою галерку. Я успел хорошенько рассмотреть эту
ногу, серый в черную клетку носок,  фиолетовую  ижицу  подвязки
сбоку  на  толстой  икре.  Сквозь  трико  длинного  подштанника
неприятно торчали волоски. Вообще нога была препротивная.  Пока
я  на  нее  смотрел, она напряглась, пошевелила раза два цепким
большим пальцем, наконец сильно оттолкнулась и взвилась наверх.
Там, наверху, послышалось кряхтение, посапывание,-- все  звуки,
по  которым я мог судить о том, что человек укладывается спать.
Затем свет погас, и через несколько мгновений поезд тронулся.
     Я не знаю, как вам объяснить,-- эта нога произвела на меня
впечатление гнетущее. Пестрая, мягкая гадина. И меня  тревожило
то,  что  из  всего человека я знал только эту недобрую ногу, а
фигуры, лица так и не увидал. Его койка,  которая  образовывала
надо  мной  низкий,  темный  потолок,  теперь  казалась ниже, я
словно ощущал ее тяжесть. Как я ни  старался  представить  себе
облик  моего  ночного спутника, все у меня торчал перед глазами
этот крупный ноготь, блестевший  синеватым  перламутром  сквозь
дырку  шерстяного  носка.  Вообще  странно,  конечно, что такие
пустяки могли меня волновать,-- "о ведь, с другой  стороны,  не
есть   ли   всякий  писатель  именно  человек,  волнующийся  по
пустякам?  Как  бы  то  ни  было,  сон  ко  мне   не   шел.   Я
прислушивался,--  не  храпит  ли  мой  неведомый  пассажир? Мне
показалось, что он не храпит, а  стонет,--  но,  как  известно,
ночной  колесный  стук поощряет галлюцинации слуха. Однако я не
мог отделаться от впечатления, что там,  надо  мной,  раздаются
какие-то  необыкновенные  звуки.  Я  слегка  приподнялся. Звуки
стали яснее. Человек на верхней койке рыдал.
     -- Как вы сказали?-- прервал критик.--  Рыдал?  Так,  так.
Простите,  я  не  расслышал.-- И, снова уронив руки на колени и
склонив набок голову, он продолжал слушать рассказчика.
     -- Да, он рыдал,-- и  его  рыдания  были  ужасны.  Рыдания
душили  его,  он  шумно выпускал воздух, как будто выпив залпом
литр воды, и за этим следовало быстрое всхлипывание с  закрытым
ртом,  какая-то  страшная  пародия  на  кудахтание,--  и  опять
вдыхание, и опять мелкие рыдающие выдохи,  но  уже  с  открытым
ртом,--  судя  по  хахакающему  звуку. И все это на шатком фоне
колесной  стукотни,  ставшей  тем  самым  как   бы   движущейся
лестницей,  по  которой  всходили  и  спускались его рыдания. Я
лежал не шевелясь и слушал,-- и при этом чувствовал, что у меня
в темноте преглупое  лицо:  всегда  становится  неловко,  когда
рыдает  чужой  человек.  А  тут еще я был невольно связан с ним
тем, что мы лежим на двух полках, в одном и том же отделении, в
одном и том же безучастно мчавшемся поезде. И он не унимался,--
это ужасное трудное всхлипывание не отставало от меня: мы  оба,
я  --  внизу  -- слушающий,-- он -- наверху -- рыдающий, летели
боком в ночную даль со скоростью восьмидесяти километров в час,
и только  железнодорожная  катастрофа  могла  бы  рассечь  нашу
невольную  связь.  Потом  он  как будто перестал,-- но только я
собрался уснуть, снова заклокотали его рыдания, и мне  казалось
даже,  что  вперемежку со всхлипывающими вздохами он произносит
какие-то слова, нутряным голосом,  животом.  Он  снова  замолк,
только  посапывал;  и  я  лежал  с  закрытыми глазами и видел в
воображении  его  отвратительную  ногу  в  клетчатом  носке.  Я
все-таки  уснул,  а  в  половине  шестого утра проводник рванул
дверь, разбудил меня, и,  сидя  на  койке,  поминутно  стукаясь
головой о край верхней койки, я стал поспешно одеваться.
Перед  тем  как  выйти  с  чемоданами в коридор, я оглянулся на
верхнюю койку, но он лежал ко мне спиной, накрывшись с  головой
одеялом.  В  коридоре  было  светло,  солнце только что встало,
синяя,  свежая  тень  поезда  бежала  по  траве,   по   кустам,
изгибаясь,  взлетала  на  скаты,  рябила  по стволам мелькающих
берез,-- и ослепительно  просиял  удлиненный  прудок  посредине
поля,  медленно  сузился,  превратился  в  серебряную щель, и с
быстрым грохотом проскочил домик, шлагбаум,  хлестнула  хвостом
дорога,--  и опять замелькали пятнистым частоколом, от которого
кружилась голова,  бесчисленные,  солнцем  испещренные  березы.
Кроме   меня,   в   коридоре   стояли  две  заспанные,  наскоро
покрашенные дамы и старичок в  замшевых  перчатках  и  дорожном
картузе.  Я  ненавижу вставать рано,-- упоительнейший рассвет в
мире не может мне заменить часы  сладкого  утреннего  сна,--  и
поэтому я только хмуро кивнул, когда старичок обратился ко мне:
"Вы  тоже  вылезаете  в...?" И он назвал большой город, куда мы
должны были приехать через десять-- пятнадцать минут.
     Березы вдруг  рассеялись,  полдюжины  домишек  посыпали  с
холма,  едва  второпях  не  попав  под  поезд, затем прошагала,
блистая стеклами, огромная  багровая  фабрика,  чей-то  шоколад
окликнул   нас  с  пятисаженного  объявления,  опять  фабричный
корпус, стекла, трубы, одним словом, происходило  все  то,  что
происходит,  когда  подъезжаешь  к  большому  городу. Но вот, к
нашему удивлению, поезд судорожно затормозил и  остановился  на
пустынном   полустанке,  где,  казалось  бы,  экспрессу  нечего
делать. Меня удивило и то, что  на  платформе  стоят  несколько
полицейских.  Я  опустил  оконную раму и высунулся.-- "Закройте
окно",--  вежливо  сказал  один  из  них.   Люди   в   коридоре
заволновались.  Прошел  кондуктор;  я  спросил,  в чем дело. "В
поезде находится преступник",-- ответил он и кратко объяснил на
ходу, что в городе, через который мы проезжали ночью, случилось
накануне убийство,-- муж застрелил жену и  ее  любовника.  Дамы
ахнули,   старичок   покачал  головой.  В  коридор  вошли  двое
полицейских и краснощекий кругленький сыщик в котелке,  похожий
на  букмекера.  Меня  попросили  вернуться  в купе. Полицейские
остались  стоять  в  коридоре,  а   сыщик   принялся   обходить
отделения.  Я  показал ему паспорт. Он скользнул рыжими глазами
по моему лицу и отдал мне бумаги. Мы стояли в тесном  купе,  на
верхней  койке  неподвижно  лежала темная, завернутая с головой
фигура. "Вы можете выйти",-- сказал мне сыщик и  протянул  руку
наверх  на  койку,  "Ваши  бумаги, пожалуйста". Фигура в одеяле
храпела. Стоя у открытой двери,  я  слушал  этот  храп,  и  мне
казалось,  что  в нем еще просвистывают отзвуки ночных рыданий.
"Пожалуйста, проснитесь",--  громче  сказал  сыщик  и  каким-то
профессиональным  жестом  дернул  за  край серого одеяла, у шеи
спящего. Тот шевельнулся, но продолжал  храпеть.  Сыщик  потряс
его  за  плечо.  Мне  стало не по себе, я отвернулся и принялся
глядеть в коридорное окно, но ничего не  видел,  а  всем
существом слушал, что происходит в купе.
     И  представьте себе, я не услышал ровно ничего особенного.
Сонно  заворчал  человек  на  верхней  койке,  сыщик  отчетливо
потребовал  документы,  отчетливо  поблагодарил, вышел из купе,
вошел в следующее. Вот и все. А ведь  казалось,  как  вышло  бы
великолепно,--  с  точки  зрения  писателя,  конечно,-- если бы
рыдающий пассажир с  недобрыми  ногами  оказался  убийцей,  как
великолепно  можно  было  бы  объяснить  его ночные слезы,-- и,
главное, как великолепно все бы это  уложилось  в  рамки  моего
ночного   путешествия,   в   рамки   короткого   рассказа.  Но,
по-видимому, замысел  автора,  замысел  жизни,  был  и  в  этом
случае, как и всегда, стократ великолепнее.
     Писатель  вздохнул  и  замолк,  посасывая  давно потухшую,
вконец разжеванную и замусленную  папиросу.  Критик  глядел  на
него добрыми глазами.
     -- Признайтесь,--  опять  заговорил  писатель,--  вы  были
уверены, начиная с той минуты, когда я упомянул  о  полицейских
на полустанке, что мой рыдающий пассажир -- преступник?
     -- Я  знаю вашу манеру,-- сказал критик, кончиками пальцев
коснувшись плеча собеседника и, свойственным ему жестом,  сразу
отдернув руку...-- Если бы вы писали детективный рассказ, вы бы
сделали  искомым  злодеем  не  того,  кого  никто  из героев не
подозревает, а того, кого с самого начала  подозревают  все,  и
тем  самым провели бы опытного читателя, привыкшего к тому, что
ларчик  открывается   непросто.   Я   знаю,   что   впечатление
неожиданности   вы   любите  давать  путем  самой  естественной
развязки.  Но  не  слишком  увлекайтесь  этим.  В  жизни  много
случайного,  но  и много необычайного. Слову дано высокое право
из случайности создавать необычайность, необычайное  делать  не
случайным.  Из  данного случая, из данных случайностей вы могли
бы сделать  вполне  завершенный  рассказ,  если  бы  превратили
вашего пассажира в убийцу.
     Писатель опять вздохнул:
     -- Да-да,  я  об  этом  думал.  Я  прибавил  бы  несколько
деталей. Я намекнул бы на то, что убийца страстно  любил  жену.
Мало  ли  что  можно  придумать. Но горе в том, что неизвестно,
может быть, жизнь имела в виду нечто совсем другое, нечто  куда
более  тонкое,  глубокое.  Горе  в  том, что я не узнал, почему
рыдал пассажир, и никогда этого не узнаю....
     -- Я заступаюсь за слово,--  мягко  сказал  критик.--  Вы,
писатель,  по  крайней  мере  создали  бы яркое разрешение. Ваш
герой, может статься, плакал потому, что  потерял  бумажник  на
вокзале.  У  меня  был  знакомый,-- взрослый мужчина необычайно
воинственной наружности,-- который плакал в голос, когда у него
болели  зубы.  Нет-нет,  спасибо.  Больше  мне  не   наливайте.
Достаточно, вполне достаточно.



     Владимир Набоков. Письмо в Россию

     Друг  мой  далекий  и  прелестный, стало быть ты ничего не
забыла за эти восемь с лишком лет разлуки,  если  помнишь  даже
седых,  в  лазоревых  ливреях, сторожей, вовсе нам не мешавших,
когда, бывало, морозным петербургским утром  встречались  мы  в
пыльном,  маленьком,  похожем на табакерку, музее Суворова, Как
славно целовались мы за спиной воскового  гренадера!  А  потом,
когда  выходили  из  этих  старинных  сумерек, как обжигали нас
серебряные пожары Таврического сада и  бодрое,  жадное  гаканье
солдата,   бросавшегося  по  команде  вперед,  скользившего  на
гололедице,  втыкавшего  с  размаху  штык  в  соломенный  живот
чучела, посредине улицы.
     Странно:  я  сам  решил,  в  предыдущем  письме к тебе, не
вспоминать, не говорить о прошлом, особенно о мелочах прошлого;
ведь  нам,  писателям,  должна  быть  свойственна   возвышенная
стыдливость  слова,  а  меж  тем я сразу же, с первых же строк,
пренебрегаю   правом   прекрасного   несовершенства,    оглушаю
эпитетами  воспоминание,  которого коснулась ты так легко. Не о
прошлом, друг мой, я хочу тебе рассказывать.
     Сейчас -- ночь. Ночью  особенно  чувствуешь  неподвижность
предметов,--  лампы,  мебели,  портретов  на  столе. Изредка за
стеной в водопроводе всхлипывает, переливается вода,  подступая
как  бы,к  горлу  дома.  Ночью  я  выхожу  погулять.  В  сыром,
смазанном черным салом,  берлинском  асфальте,  текут  отблески
фонарей;  в  складках  черного  асфальта -- лужи; кое-где горит
гранатовый огонек над ящиком пожарного  сигнала,  дома  --  как
туманы,  на  трамвайной  остановке  стоит  стеклянный,  налитый
желтым светом,  столб,--  и  почему-то  так  хорошо  и  грустно
делается мне, когда в поздний час пролетает, визжа на повороте,
трамвайный   вагон--   пустой:   отчетливо  видны  сквозь  окна
освещенные  коричневые  лавки,  меж  которых  проходит   против
движенья,   пошатываясь,   одинокий,   словно   слегка  пьяный,
кондуктор с черным кошелем на боку.
     Странствуя по тихой, темной улице, я  люблю  слушать,  как
человек  возвращается домой. Сам человек не виден в темноте, да
и никогда нельзя знать наперед,  какая  именно  парадная  дверь
оживет, со скрежетом примет ключ, распахнется, замрет на блоке,
захлопнется;  ключ  с внутренней стороны заскрежещет снова, и в
глубине, за  дверным  стеклом,  засияет  на  одну  удивительную
минуту мягкий свет.
     Прокатывает  автомобиль  на  столбах мокрого блеска,-- сам
черный, с желтой полоской под окнами,-- сыро трубит в ухо ночи,
и его тень проходит у меня под ногами. Теперь уже совсем  пуста
улица. Только старый дог, стуча когтями по панели, нехотя водит
гулять вялую, миловидную девицу, без шляпы, под зонтиком. Когда
проходит  она  под  красным  огоньком, который висит слева, над
пожарным  сигналом,  одна  тугая  черная  доля  зонтика  влажно
багровеет.
     А  за  воротом,  над  сырой  панелью,--  так  нежданно! --
бриллиантами  зыблется  стена  кинематографа.  Там  увидишь  на
прямоугольном,  светлом,  как  луна,  полотне  более  или менее
искусно дрессированных людей; и  вот  с  полотна  приближается,
растет,  смотрит в темную залу громадное женское лицо с губами,
черными, в блестящих трещинках, с серыми мерцающими  глазами,--
и чудесная глицериновая слеза, продолговато светясь, стекает по
щеке.  А  иногда  появится,-- и это, разумеется, божественно,--
сама жизнь, которая  не  знает,  что  снимают  ее,--  случайная
толпа, сияющие воды, беззвучно, но зримо шумящее дерево.
     Дальше,  на  углу  площади,  высокая, полная проститутка в
черных мехах медленно  гуляет  взад  и  вперед,  останавливаясь
порой   перед   грубо  озаренной  витриной,  где  подрумяненная
восковая дама показывает ночным зевакам свое изумрудное текучее
платье, блестящий шелк персиковых чулок. Я люблю видеть, как  к
этой   пожилой,  спокойной  блуднице  подходит,  предварительно
обогнав ее и дважды обернувшись,  немолодой,  усатый  господин,
утром приехавший по делу из Папенбурга. Она неторопливо поведет
его  в меблированные комнаты, в один из ближних домов, которого
днем никак не отыщешь среди остальных, таких  же  обыкновенных.
За входной дверью равнодушный, вежливый привратник сторожит всю
ночь  в неосвещенных сенях. А наверху, на пятом этаже, такая же
равнодушная старуха мудро отопрет свободную  комнату,  спокойно
примет плату.
     А  знаешь  ли,  с  каким великолепным грохотом промахивает
через мост, над  улицей,  освещенный,  хохочущий  всеми  окнами
своими  поезд? Вероятно, он дальше предместья не ходит, но мрак
под черным сводом моста полон в  это  мгновенье  такой  могучей
чугунной  музыки,  что я невольно воображаю теплые страны, куда
укачу, как только добуду те лишних сто марок, о которых  мечтаю
-- так благодушно, так беззаботно.
     Я  так беззаботен, что даже иногда люблю посмотреть, как в
здешних кабачках танцуют. Многих тут с негодованием (и в  таком
негодовании  есть  удовольствие) кричат о модных безобразиях, в
частности о современных танцах,-- а ведь мода это -- творчество
человеческой  посредственности,  известный  уровень,   пошлость
равенства,--  и  кричать  о ней, бранить ее, значит признавать,
что посредственность может создать что-то такое (будь то  образ
государственного  правления  или  новый  вид  прически),  о чем
стоило бы  пошуметь.  И,  разумеется,  эти-то  наши,  будто  бы
модные,  танцы  на самом деле вовсе не новые: увлекались ими во
дни Директории, благо и  тогдашние  женские  платья  были  тоже
нательные,  и  оркестры  тоже--  негритянские.  Мода через века
дышит: купол кринолина в середине прошлого века --  это  полный
вздох моды, потом опять выдох,-- сужающиеся юбки, тесные танцы.
В  конце  концов,  наши  танцы  очень  естественны  и  довольно
невинны, а иногда,-- в лондонских бальных  залах,--  совершенно
изящны  в  своем  однообразии.  Помнишь,  как