нивый  и  ровный стук
копыт, и снег ермолкой сидел на  чуть  косой  тумбе,  и  он  же
смутно  белел  на  поленнице  из-за забора, и я уже непоправимо
знал, где нахожусь. Увы! это была  не  Россия  моей  памяти,  а
всамделишная, сегодняшняя, заказанная мне, безнадежно рабская и
безнадежно родная. Полупризрак  в  легком  заграничном  костюме
стоял  на равнодушном снегу, октябрьской ночью, где-то на Мойке
или на Фонтанке, а может быть и на Обводном канале, --  и  надо
было  что-то делать, куда- то идти, бежать, дико оберегать свою
хрупкую, свою беззаконную жизнь.
О, как часто во сне мне уже приходилось
испытывать нечто подобное, но теперь это была действительность,
было  действительным все, и воздух, как бы просеянный снегом, и
еще  не  замерзший  канал,  и   рыбный   садок,   и   особенная
квадратность  темных  и  желтых  окон.  Навстречу мне из тумана
вышел человек в меховой шапке, с портфелем под мышкой  и  кинул
на  меня  удивленный  взгляд,  а потом еще обернулся, пройдя. Я
подождал,  пока  он  скрылся,  и  тогда  начал  страшно  быстро
вытаскивать  все, что у меня былов карманах, и рвать, бросать в
снег, утаптывать,  --  бумаги,  письмо  от  сестры  из  Парижа,
пятьсот   франков,   платок,   папиросы,  но  для  того,  чтобы
совершенно отделаться от всех  эмигрантских  чешуй,  необходимо
было  бы  содрать  и  уничтожить  одежду, белье, обувь, все, --
остаться идеально нагим, и хотя меня и так трясло от то  ски  и
холода, я сделал, что мог.

   Но довольно. Не стану рассказывать ни о том,
как меня задержали, ни о дальнейших моих испытаниях. Достаточно сказать,
что мне стоило неимоверного терпени и трудов обратно выбраться за границу
и что с той пор я заклялся исполнять поручения чужого безумия.

   Париж, 1938 г.

---------------------------------------------------------------------------

     Адмиралтейская игла

   Вы меня извините, милостивая государыня, я
человек грубый и прямой, а потому сразу выпалю: не обольщайтесь, -- сие
письмо исходит вовсе не от поклонника Вашего таланта, -- оно, как Вы сейчас
удостоверитесь сами, довольно странное и, может статься, послужит не только
Вам, но и прочим стремительным романисткам, некоторым уроком. Спешу прежде
всего представиться Вам, дабы зримый облик мой просвечивал, вроде как водяной
знак что гораздо честнее, чем молчанием потакать тем неправильным заключениям,
которые глаз невольно выводит из начертания строк. Нет, -- несмотря на
мой поджарый почерк и молодую прыть запятых, я жирный, я пожилой; правда,
полнота моя -- не вялая, в ней есть изюминка, игра, злость. Это Вам, сударыня,
не отложные воротнички поэта Апухтина. Впрочем -- будет: Вы, как писательница,
уже доделали меня всего по этим намекам. Здравствуйте. А теперь перейдем
к сути.

   На днях, в русской библиотеке, загнанной безграмотным
роком в темный берлинский проулок, мне выдали три-четыре новинки, -- между
прочим, Ваш роман."Адмиралтейская
Игла". Заглавие ладное, -- хотя бы потому, что это четырехстопный ямб,
        не правда ли, -- и притом знаменитый. Но вот это-то ладное заглавие и не
предвещало ничего доброго. Кроме того, я вообще, побаиваюсь книг, изданных
в лимитрофах. Все же, говорю я. Ваш роман я взял.

   О милостивая государыня, о госпожа Сергей
Солнцев, как легко угадать, что имя автора -- псевдоним, что автор -- не
мужчина! Все Ваши фразы запахиваются налево. Пристрастие к таким выражениям,
как "время шло" или "зябко куталась в мамин платок", неизбежное появление
эпизодического корнета, произносящего "р", как "г", и, наконец, сноски
с переводом всем известных французских словечек, достаточно определяют
степень Вашей литературной опытности. Но все это еще полбеды.

   Представьте себе такую вещь: я, скажем, однажды
гулял по чудным местам, где бегут бурные воды и повилика душит столпы одичалых
развалин и вот, спустя много лет, нахожу в чужом доме снимок: стою гоголем
возле явно бутафорской колонны, на заднем плане -- белесый мазок намалеванного
каскада, и кто-то чернилами подрисовал мне усы. Откуда это? Уберите эту
мерзость! Там воды гремели настоящие, а главное, я там не снимался никогда.

   Пояснить ли Вам притчу? Сказать ли Вам, что
такое же чувство, только еще глупее и гаже, я испытал при чтении Вашей
страшной, Вашей проворной "Иглы"? Указательным пальцем взрывая страницы,
глазами мчась по строкам, я читал и только отмигивался, -- так был изумлен!

   Вы хотите знать, что случилось? Извольте.
Грузно лежа в гамаке и беззаботно водя вечным пером (что почти каламбур),
Вы, сударыня, написали историю моей первой любви. Изумлен, изумлен, и,
так как я тоже грузный, изумление сопряжено с одышкой. Вот мы с Вами пыхтим,
ибо несомненно и Вы ошарашены тем, что объявился герой, Вами выдуманный.
Нет, я обмолвился... Гарнир -- Ваш, положим фарш и соус тоже Ваши, но дичь
(опять почти каламбур), дичь, сударыня, не Ваша, а моя, с моей дробинкой
в крылышке. Диву даюсь, -- где и как неведомой даме удалось похитить мое
прошлое? Неужели приходится допустить, что Вы знакомы с Катей, -- более
того, хороши с ней, -- и что она все Вам и выболтала, сумерничая под балтийскими
соснами вместе с Вами, прожорливой романисткой? Но как Вы смели, как хватило
у Вас бесстыдства, не только использовать Катин рассказ, но еще исказить
его так непоправимо?

   Со дня последнего свидания прошло шестнадцать
с лишком лет, -- возраст невесты, старого пса или советской республики.
Кстати, отметим первую, но отнюдь не худшую, из Ваших несметных и смутных
ошибок: мы не ровесники с Катей, -- мне шел восемнадцатый год, -- ей двадцатый.
Доверясь испытанному методу. Вы заставляете свою героиню обнажиться перед
трюмо и затем описываете ее распушенные, пепельные (конечно) волосы и юные
формы. По-вашему ее васильковые глаза становились в минуты задумчивости
фиалковыми: ботаническое чудо! Вы их оттенили черной бахромой ресниц, которая,
добавлю от себя, как бы удлинялась к внешним углам, придавая глазам разрез
особенный, но мнимый. Катя была стройна, но слегка горбилась, -- приподнимала
плечи, входя в комнату. Она у Вас -- статная девушка с грудными нотками.

   Это мучительно, я думал было выписать Ваши
образы, которые все фальшивы, и язвительно сопоставить с ними мои непогрешимые
наблюдения, но получается "кошмарная чепуха", как сказала бы настоящая
Катя, а именно: логос, отпущенный мне, не обладает достаточной точностью
и мощью, чтобы распутаться с Вами; напротив, сам застреваю в липких тенетах
Вашей условной изобразительности, и вот уже нет у меня сил спасти Катю
от Вашего пера. И все-таки я буду, как Гамлет, спорить, -- и переспорю
Вас.

   Тема Вашего произведения -- любовь, слегка
декадентская, на фоне начавшейся революции. Катю Вы назвали Ольгой, а меня
-- Леонидом. Допустим. Наше первое знакомство на елке у общих друзей, встречи
на Юсуповском катке, ее комната с темно-синими обоями, мебелью из красного
дерева и одним-единственным украшением: фарфоровой балериной, поднявшей
ножку, все это так, все это правда, однако Вы умудрились подернуть все
это налетом какой-то фасонистой лжи. Занимая свое место в кинематографе
"Паризиана", Леонид кладет перчатки в треуголку, но через две-три страницы
он уже оказывается в партикулярном платье, снимает котелок, и перед читателем
-- элегантный юноша с пробором по самой середке маленькой, словно налакированной
головы и фиолетовым платочком, свесившимся из карманчика. Помню, действительно,
что я одевался под Макса Линдера, и помню, как щедро прыщущий вежеталь
холодил череп, и как мсье Пьер, прицелившись гребешком, перекидывал мне
волосы жестом линотипа, а затем, сорвав с меня завесу, кричал пожилому
усачу: "Мальшик, пашисть!" К тогдашнему платочку и белым гетрам моя память
относится ныне с иронией, но вот уж никак не может примирить воспоминание
о муках слишком раннего бритья с матовой, ровной бледностью, о которой
Вы пишете. И я оставляю на Вашей совести мои лермонтовские глаза и породистый
профиль, благо теперь ничего не разобрать, в виду неожиданного ожирения.

   Боже, не дай мне погрязнуть в прозе этой пишущей
дамы, которой я не знаю и не хочу знать, но которая с поразительной наглостью
посягнула на чужое прошлое! Как Вы смеете писать, что "красивая елка, переливаясь
огнями, казалось, сулила им радость ликующую"? Вы все потащили своим дыханием,
ибо достаточно видного прилагательного, поставленного, ради красоты, позади
существительного, чтобы извести лучшее воспоминание. До несчастья, то есть
до Вашей книги, таким воспоминанием был для меня зыбкий, мелкий свет в
катаных глазах и малиновый отблеск на щеке от глянцевитого домика, висевшего
с ветки, когда, отстраняя хвою, она тянулась вверх, чтобы щипком прикончить
обезумевшую свечку. Что же теперь мне осталось от этого? Ничего, только
тошный душок литературной гари.

   По-вашему выходит так, что мы с Катей
вращались в каком-то изысканно культурном бомонде. Ошибка на параллакс,
сударыня. В среде -- пускай светской, к которой Катя принадлежала, вкусы
были по меньшей мере отсталые. Чехов считался декадентом, К. Р. -- крупным
поэтом, Блок -- вредным евреем, пишущим футуристические сонеты об умирающих
лебедях и лиловых ликерах. Какие-то французские и английские стихи ходили
в списках по рукам и списывались снова, не без искажений, причем имя автора
незаметно выпадало, так что они совершенно случайно приобретали соблазнительную
анонимность, да и вообще, их странствования забавно сопоставить с подпольным
списыванием крамольных стишков, практиковавшимся в других кругах. О том,
сколь незаслуженно эти женские и мужские монологи о любви считались образцами
новейшей иностранной лирики, можно судить по тому, что баловнем среди них
было стихотворение бедного Лун Буйе, писавшего в середине прошлого века.
Катя, упиваясь рокотом, декламировала его и злилась, когда я придирался
к звучнейшей строфе, где, назвав свою страсть смычком, автор сравнивает
свою подругу с гитарой. Кстати, о гитаре. Вы пишете, мадам, что "по вечерам
собиралась молодежь, и Ольга, облокотясь, пела роскошным контральто". Что
ж -- еще одна смерть, еще одна жертва Вашей роскошной прозы. А как я лелеял
отзвук той цыганщины, которая склоняла Катю к пению, меня к сочинению стихов...
Я знаю, что это была цыганщина уже ненастоящая, не та, что пленяла Пушкина,
даже не григорьевская муза, а полудышащая, затасканная, обреченная, причем
все содействовало ее гибели, и граммофон, и война, и всякие "песенки".
Недаром, в очередном припадке провидения, Блок записал какие помнил слова
романсов, точно торопясь спасти хоть это, пока не поздно.

   Сказать ли Вам, что бормотание и жалобы эти
значили для нас? Открыть ли Вам образ далекого, странного мира, где, низко
склонясь над прудом, дремлют ивы, и страстно рыдает соловушка в сирени,
и встает луна, и всеми чувствами правит память -- этот злой властелин ложно-цыганской
романтики? Нам с Катей тоже хотелось вспоминать, но так как вспоминать
было нечего, мы подделывали даль и свое счастливое настоящее отодвигали
туда. Мы превращали все видимое в памятники, посвященные нашему -- еще
не бывшему -- былому, глядя на тропинку, на луну, на ивы теми глазами,
которыми теперь мы бы взглянули, с полным сознанием невозместимости утрат,
на тот старый, топкий плот на пруду, на ту луну над крышей коровника. Я
полагаю даже, что по смутному наитию мы заранее
кое к чему готовились, учась вспоминать и упражняясь в тоске по прошлому,
дабы впоследствии, когда это прошлое действительно у нас будет, знать,
как обращаться с ним и не погибнуть под его бременем.

   Но какое Вам дело до всего этого! Описывая,
как я летом гостил в Глинском, Вы загоняете меня в лес и там меня принуждаете
писать стихи, дышащие молодостью и верой в жизнь. Все это происходило не
совсем так. Пока остальные играли в теннис -- одним красным мячом и какими-то
пудовыми расхлябанными ракетками, найденными на чердаке, или в крокет,
на круглой площадке, до смешного плевелистой, с одуванчиком перед каждой
дужкой, -- мы с Катей иной раз удирали на огород и, присев на корточки,
наедались до отвалу: была яркая виктория, была ананасовая -- зеленовато-белая,
чудесно-сладкая, -- была клубника, обмусоленная лягушкой; не выпрямляя
спин, мы передвигались по бороздам и кряхтели, и поджилки ныли, и темной,
алой тяжестью наполнялось нутро. Жарко наваливалось солнце, -- и это солнце,
и земляника, и катино чесучовое платье, потемневшее под мышками, и поволока
загара сзади на шее, в какое тяжелое наслаждение сливалось все это, какое
блаженство было, не поднимаясь, продолжая рвать ягоды, -- обнять Катю за
теплое плечо и слушать, как она, шаря под листьями, охает, посмеивается,
потрескивает суставами. Извините меня, если от этого огорода, плывущего
мимо, в ослепительном блеске парников и колыхании мохнатых маков, я прямо
перейду к тому закутку, где, сидя в позе роденовского мыслителя, с еще
горячей от солнца головой, сочиняю стихи. Они были во всех смыслах ужасно
печальны, эти стихи, -- в них звучали и соловьи романсов, и кое-что из
наших символистов, и беспомощные отголоски недавно прочитанного: Souvenir,
Souvenir, que me veux-tu? L automne... (Воспоминание, воспоминание, что
ты от меня хочешь? Осень...) -- хотя осень еще была далека, и счастье мое
чудным голосом орало поблизости, где-то, должно быть, у кегельбана, за
старыми кустами сирени, под которыми свален был кухонный мусор и ходили
куры. А по вечерам, на веранде, из красной, как генеральская подкладка,
пасти граммофона вырывалась с трудом сдерживаемая цыганская страсть, или
на мотив "Спрятался месяц за тучку" грозный голос изображал Вильгельма:
"Дайте перо мне и ручку, хочу ультиматум писать", а на площадке сада катин
отец, расстегнув ворот, выставив вперед ногу в мягком сапоге, целился,
как из ружья, в рюхи и бил сильно, но мимо, и заходящее солнце концом последнего
луча перебирало по частоколу сосновых стволов, оставляя на каждом огненную
полоску. И когда, наконец, наступала ночь и в доме спали, мы из аллеи смотрели
с Катей на темный дом и до ломоты засиживались на холодной, невидимой скамейке,
и все это казалось нам чем-то уже давным-давно прошедшим, н очертания дома
на зеленом небе, и сонное движение листвы, и наши длительные слепые поцелуи.

   Красиво, с обилием многоточий, изображая то
лето, Вы конечно ни на минуту не забываете, как забывали мы, что с февраля
"страной правило Временное Правительство", и заставляете нас с Катей чутко
переживать смуту, то есть вести (на десятках страниц) политические и мистические
разговоры, которых -- уверяю Вас -- мы не вели никогда. Я, во-первых, постеснялся
бы с таким добродетельным пафосом говорить о судьбе России, а во-вторых,
мы с Катей были слишком поглощены друг другом, чтобы засматриваться на
революцию. Достаточно сказать, что самым ярким моим впечатлением из этой
области был совсем пустяк: как-то, на Миллионной, грузовик, набитый революционными
весельчаками, неуклюже, но все же метко вильнув в нужную сторону, нарочно
раздавил пробегавшую кошку, она осталась лежать в виде совершенно плоского,
выглаженного, черного лоскута, только хвост был еще кошачий, стоял торчком,
и кончик, кажется, двигался. Тогда это меня поразило каким-то сокровенным
смыслом, но с тех пор мне пришлось видеть, как в мирной испанской деревне
автобус расплющил точно таким же манером точно такую же кошку, так что
в сокровенных смыслах я разуверился. Вы же не только раздули до неузнаваемости
мой поэтический дар, но еще сделали из меня пророка, ибо только пророк
мог бы осенью семнадцатого года говорить о зеленой жиже ленинских мозгов
или о внутренней эмиграции.

   Нет, в ту осень, в ту зиму мы не о том говорили.
Я погибал. С любовью нашей Бог знает что творилось. Вы это объясняете просто:
"Ольга начинала понимать, что была скорей чувственная, чем страстная, а
Леонид -- наоборот. Рискованные ласки, понятно, опьяняли ее, но в глубине
оставался всегда нерастаявший кусочек", и так далее, в том же претенциозно-пошлом
духе. Что Вы поняли в нашей любви? Я сознательно избегал до сих пор прямо
говорить о ней, но теперь, кабы не боязно было заразиться Вашим слогом,
я подробнее изобразил бы и веселый ее жар, и ее основную унылость. Да,
было солнце, полный шум листвы, безумное катание на велосипедах по всем
излучистым тропинкам парка, кто скорей домчится с разных сторон до срединной
звезды, где красный песок был сплошь в клубящихся змеевидных следах от
наших до каменной твердости надутых шин, и всякая живая, дневная мелочь
этого последнего русского лета надрываясь кричала нам: вот я -- действительность,
вот я -- настоящее".И
вот я -- настоящее".И
пока все это солнечное держалось на поверхности, врожденная печаль нашейge]
любви не шла дальше той преданности не- бывшему былому, о которой я уже
упоминал. Но когда мы с Катей опять оказались в Петербурге, и уже не раз
выпадал снег, и уже торцы были покрыты той желтоватой пеленой, смесью снега
и навоза, без которой я не мыслю русского города, изъян обнаружился, и
ничего не осталось нам, кроме страдания.

   Я вижу ее снова, в котиковой шубе, с большой
плоской муфтой, в серых ботиках, отороченных мехом, передвигающуюся на
тонких ногах но очень скользкой панели, как на ходулях. - или в темном,
закрытом платье, сидящую на синей кушетке, с лицом пушистым от пудры после
долгих слез. Идя к ней по вечерам и возвращаясь за полночь, я узнавал среди
каменной морозной, сизой от звезд ночи невозмутимые и неизменные вехи моего
пути, все те же огромные петербургские предметы, одинокие здания легендарных
времен, украшавшие теперь пустыню, становившиеся к путнику вполоборота,
как становится все, что прекрасно: оно не видит вас, оно задумчиво и рассеянно,
оно отсутствует. Я говорил сам с собой, увещевая судьбу, Катю, звезды,
колонны безмолвного, огромного отсутствующего собора, и когда в темноте
начиналась перестрелка, я мельком, ко не без приятности, думал о том, как
подденет меня шальная пуля, как буду умирать, туманно сидя на снегу, в
своем нарядном меховом пальто, в котелке набекрень, среди оброненных, едва
зримых на снегу, белых книжечек стихов. А не то, всхлипывая и мыча на ходу,
я старался себя убедить, что сам разлюбил Катю, припоминал, спешно собирая
все это, ее лживость, самонадеянность, пустоту, мушку, маскирующую прыщик,
и особенно картавый выговор, появлявшийся, когда она без нужды переходила
на французский, и неуязвимую слабость к титулованным стихам, и злобное,
тупое выражение ее глаз, смотревших на меня исподлобья, когда я в сотый
раз допрашивал ее, с кем она провела вчерашний вечер... И как только все
это было собрано и взвешено, я с тоской замечал, что моя любовь, нагруженная
этим хламом, еще глубже осела и завязла, и что никаким битюгам с железными
жилами ее из трясины не вытянуть. И на другой вечер -- пробиваясь сквозь
матросский контроль на углах, требовавший документов, которые все равно
давали мне пропуск только до порога Катиной души, а дальше были бессильны,
я снова приходил глядеть на Катю, которая при первом же моем жалком слове
превращалась в большую, твердую куклу, опускавшую выпуклые веки и отвечавшую
на фарфоровом языке. И когда, наконец, в памятную ночь я потребовал от
нее последнего, сверхправдивого ответа, Катя просто ничего не сказала,
осталась неподвижно лежать на кушетке, зеркальными глазами отражая огонь
свечи, заменявшей в ту ночь электричество, и я, дослушав тишину до конца,
встал и вышел. Спустя три дня я послал ей со слугой записку, писал, что
покончу с собой, если хоть еще один раз ее не увижу, и вот, помню, как
восхитительным утром с розовым солнцем и скрипучим снегом, мы встретились
на Почтамтской, я молча поцеловал ей руку, н с четверть часа, не прерывая
ни единым словом молчание, мы гуляли взад и вперед, а на углу бульвара
стоял и курил, с притворной непринужденностью, весьма корректный на вид
господин в каракулевой шапке. Мы с ней молча ходили взад и вперед, и прошел
мальчик, таща санки с рваной бахромкой,