же  стекала  наискось
золотая  струйка  цепочки  - вероятно, крестик  или  медальон  -  и  уже
начинался  опять  ситец  - рукав круто закинутой  руки.  В  который  раз
нахлынул   и   взвыл  грузовик,  наполняя  комнату  дрожью,   -   и   он
останавливался  в своем обходе, неловко накренившись над  ней,  невольно
вжимаясь  в нее зрением и чувствуя, как отроческий, смешанный с русостью
запах  ее кожи зудом проникает в его кровь. Что мне делать с тобой,  что
мне  с тобой...  Девочка во сне вздохнула, разожмурив пупок, и медленно,
с воркующим стоном, дыхание выпустила, и этого было достаточно ей, чтобы
продолжать дальше плыть в прежнем оцепенении. Он тихонько вытащил из-под
ее  холодной пятки примятую черную шапочку - и снова замер с  биением  в
виске,  с толчками ноющего напряжения - не смел поцеловать эти угловатые
сосцы,  эти  длинные  пальчики  ног с  желтоватыми  ногтями  -  отовсюду
возвращаясь  сходящимися  глазами  к  той  замшевой  скважинке,  как  бы
оживавшей  под  его призматическим взглядом, - и все еще  не  зная,  что
предпринять,   боясь  упустить  что-то,  до  конца  не   воспользоваться
сказочной прочностью ее сна. Духота в комнате и его возбуждение делались
невыносимы, он слегка распустил пижамный шнур, впивавшийся в  живот,  и,
скрипнув сухожилием, почти бесплотно скользнул губами там, где виднелась
родинка  у  нее  под  ребром... но было неудобно, жарко...  напор  крови
требовал  невозможного.  Тогда,  понемножку  начав  колдовать,  он  стал
поводить магическим жезлом над ее телом, почти касаясь кожи, пытая  себя
ее   притяжением,  зримой  близостью,  фантастическими  сопоставлениями,
дозволенными сном этой голой девочки, которую он словно мерил  волшебной
мерой,  пока слабым движением она не отвернула лица, едва слышно во  сне
причмокнув,  - и все замерло снова, и теперь он видел промеж  коричневых
прядей  пурпурный  ободок  уха и ладонь освобожденной  руки,  забытой  в
прежнем  положении.  Дальше,  дальше.  В  скобках  сознания,  как  перед
забытьем,  мелькали эфемерные околичности - какой-то мост  над  бегущими
загонами,  пузырек  воздуха  в  стекле какого-то  окна,  погнутое  крыло
автомобиля,  еще что-то, где-то виденное недавно вафельное полотенце,  а
между  тем  он  медленно, не дыша, подтягивался  и  вот,  соображая  все
движения, стал пристраиваться, примеряться... Он почувствовал пламень ее
ладной ляжки, почувствовал, что более сдерживаться не может, что  все  -
все  равно - и по мере того, как между его шерстью и ее бедром  закипала
сладость, ах, как отрадно раскрепощалась жизнь, упрощая все до рая, -  и
еще  успев  подумать:  нет, прошу вас, не убирайте  -  он  увидел,  что,
совершенно  проснувшись, она диким взглядом смотрит на  его  вздыбленную
наготу.
     Мгновенно,  в  провале  синкопы,  он  увидел  и  то,  чем  ей   это
представилось  - каким уродством или страшной болезнью  -  или  она  уже
знала - или все это вместе, - она смотрела и вопила, но волшебник еще не
слышал   вопля,   оглушенный  собственным  ужасом,  стоя   на   коленях,
подхватывая  складки, ловя шнур, стараясь остановить,  спрятать,  щелкая
скошенной судорогой, бессмысленной, как стук вместо музыки, бессмысленно
истекая топленным воском, не успевая ни остановить, ни спрятать. Как она
скатилась с кровати, как она теперь орала, как убегала лампочка в  своем
красном  куколе, как грохотало за окном, ломая, добивая ночь,  все,  все
разрушая.  "Замолчи,  это по-хорошему, такая игра, это  бывает,  замолчи
же",  - умолял он, пожилой и потный, прикрываясь мелькнувшим макинтошем,
трясясь,   надевая,  не  попадая.  Она,  как  дитя  в  экранной   драме,
заслонялась остреньким локтем, вырываясь и продолжая бессмысленно орать,
и  кто-то  бил в стену, требуя невообразимой тишины. Попыталась выбежать
из  комнаты, не могла отпереть, а он не мог ухватить, не за что, некого,
теряла  вес,  скользкая, как подкидыш, с лиловым  задком,  с  искаженным
младенческим личиком - укатывалась - с порога назад в люльку, из  люльки
обратным  ползком  в  лоно  бурно воскресающей  матери.  -  "Ты  у  меня
успокоишься, - кричал он (толчку, точке, несуществующему). -  Хорошо,  я
уйду,  ты у меня..." - справился с дверью, выскочил, оглушительно  запер
за  собой  -  и,  еще слушая, стискивая в ладони ключ, босой,  с  пятном
холода под макинтошем, так стоял, так погружался.
     Но  из  ближайшего  номера уже появились  две  старухи  в  халатах:
первая,  как  негр седая, коренастая, в лазурных штанах,  с  заокеанским
захлебом  и  токанием - защита животных, женские клубы -  приказывала  -
этуанс,  этудверь, этусубть, и, царапнув его по ладони, ловко  сбила  на
пол  ключ  -  в  продолжение  нескольких пружинистых  секунд  он  и  она
отталкивали друг дружку боками, но все равно все было кончено,  отовсюду
вытягивались головы, гремел где-то звонок, сквозь дверь мелодичный голос
словно дочитывал сказку - белозубый в постели, братья с шапрон-ружьями -
старуха  завладела  ключом, он быстро дал ей пощечину  и  побежал,  весь
звеня,  вниз  о  липким  ступеням. Навстречу бодро  взбирался  брюнет  с
эспаньолкой  в подштанниках, за ним извивалась щуплая блудница  -  мимо;
дальше   -  поднимался  призрак  в  желтых  сапогах,  дальше  -   старик
раскорякой,  жадный  жандарм - мимо; и, оставив за собой  множество  пар
ритмических  рук,  гибко  протянутых в  пригласительном  всплеске  через
перила,  -  он,  пируэтом,  на улицу - ибо все  было  кончено,  и  любым
изворотом,  любым  содроганием  надо  тотчас  отделаться  от  ненужного,
досмотренного,  глупейшего мира, на последней  странице  которого  стоял
одинокий  фонарь с затушеванной у подножья кошкой. Ощущая  босоту  *уже*
как  провал  в  другое,  он  понесся по пепельной  панели,  преследуемый
топотом  вот  уже  отстающего  сердца, и самым  последним  к  топографии
бывшего обращением было немедленное требование потока, пропасти, рельсов
- все равно как, - но тотчас. Когда же завыло впереди, за горбом боковой
улицы,  и выросло, одолев подъем, распирая ночь, уже озаряя спуск  двумя
овалами  желтоватого света, готовое низринуться - тогда, как бы  танцуя,
как  бы  вынесенный трепетом танца на середину сцены - под это растущее,
руплегрохотный    ухмышь,   краковяк,   громовое   железо,    мгновенный
кинематограф терзаний - так его, забирай под себя, рвякай хрупь - плашмя
пришлепнутый  лицом я еду - ты, коловратное, не растаскивай  по  кускам,
ты,  кромсающее,  с  меня  довольно - гимнастика  молнии,  спектрограмма
громовых мгновений - и пленка жизни лопнула.

Париж
Октябрь-ноябрь 1939 г.


     Владимир Набоков.
     Пильграм


     Улица,  увлекая  в  сторону  один  из   номеров   трамвая,
начиналась  с угла людного проспекта, долго тянулась в темноте,
без витрин,  без  всяких  радостей,  и,  как  бы  решив  зажить
по-новому,  меняла  имя  после круглого сквера, который трамвай
обходил с  неодобрительным  скрежетом;  далее  она  становилась
значительно  оживленнее;  по  правой руке появлялись: фруктовая
лавка с  пирамидами  ярко  освещенных  апельсинов,  табачная  с
фигурой  арапчонка в чалме, колбасная, полная жирных коричневых
удавов, аптека, москательная и вдруг -- магазин бабочек. Ночью,
особенно  дождливой  ночью,  когда  асфальт  подернут  тюленьим
лоском,  редко  кто  не  останавливался на мгновение перед этим
символом прекрасной погоды. Бабочки, выставленные напоказ, были
огромные,  яркие.  Прохожий  думал  про  себя:  "какие   краски
--невероятно!"  --  и  шел  своей  дорогой. Бабочки на короткое
время  задерживались  у  него  в  памяти.  Крылья  с   большими
удивленными   глазами,   лазурные   крылья,   черные  крылья  с
изумрудной  искрой,  плыли  перед  ним  до  тех  пор,  пока  не
приходилось  перевести  внимание  на приближавшийся к остановке
трамвай.  И   еще   запомнились   мельком:   глобус,   какие-то
инструменты и череп на пьедестале из толстых книг.
     Затем  шли  опять  обыкновенные  лавки,  -- галантерейная,
угольный склад, булочная, -- а на углу был  небольшой  трактир.
Хозяин,  тощий  человек с ущемленной дряблой кожей между углами
воротничка, очень ловко умел выплескивать в рюмки из  клювастой
бутылки  дешевый  коньяк  и  был  большой  мастер на остроумные
реплики.  За  круглым  столом  у  окна   почти   каждый   вечер
фруктовщик, булочник, монтер и двоюродный брат хозяина дулись в
карты:  выигравший  очередную  ставку  тотчас  заказывал четыре
пива, так что в конце концов никто не мог особенно разбогатеть.
По субботам к другому  столу,  рядом  садился  грузный  розовый
человек  с  седоватыми усами, неровно подстриженными, заказывал
ром, набивал трубку и  равнодушными,  слезящимися  глазами,  из
которых  правый  был  открыт  чуть  пошире  левого,  глядел  на
игроков. Когда он входил,  они  приветствовали  его,  не  сводя
взгляда  с карт. Монтер слюнил палец и ходил. "Раз, два и три",
-- приговаривал булочник, высоко поднимая карту за картой  и  с
размаху  хлопая  каждой  об  стол.  После чего появлялась новая
партия пива.
     Иногда   кто-нибудь   обращался   к   грузному   человеку,
спрашивал,  как  торгует  его  лавочка;  тот медлил прежде, чем
ответить, и часто  не  отвечал  вовсе.  Если  близко  проходила
хозяйская дочь, крупная девица в клетчатом шерстяном платье, он
норовил  хлопнуть  ее по увертливому бедру, совершенно не меняя
при этом своего угрюмого выражения, а только наливаясь  кровью.
Остряк  хозяин  называл его "господин профессор", присаживался,
бывало, к его столу,  говорил:  "Ну-с,  как  поживает  господин
профессор?"  --  и  тот,  пыхтя  трубкой, долго смотрел на него
прежде, чем ответить, и затем, выпятив из-под мундштука  мокрую
губу  лодочкой  --  вроде  слона, собирающегося добрать то, что
несет ему хобот, --  говорил  что-нибудь  грубое  и  несмешное,
хозяин  бойко  возражал,  и  тогда  люди  рядом, глядя в карты,
тряско гоготали.
     На нем был просторный серый костюм с большим преобладанием
жилетной  части,  и,  когда  кукушка  на  миг  покидала   недра
трактирных часов, он медленным жестом, морщась от дыма, вынимал
из жилетного кармана серебряную луковицу и глядел на нее, держа
на  ладони  и ладонь слегка отставя. Ровно в полночь он выбивал
трубку в пепельницу, расплачивался  и,  сунув  бескостную  руку
поочередно хозяину, дочке его и четырем игрокам, молча уходил.
     Шел он по панели, чуть прихрамывая, неловко двигая ногами,
слишком  слабыми  и  худыми  для  его тяжелого тела, и, миновав
витрину своей лавки, сворачивал сразу за ней в подворотню,  где
в  правой  стене  была дверь с латунной дощечкой, прикрепленной
посредине:  Пильграм.  Квартира  была  маленькая,  тусклая,   с
невеселыми  окнами  во  двор; днем можно было выходить на улицу
через  магазин,  куда  вел  --  прямо  из  тесной  гостиной   с
буро-малиновым  диваном  и  старой  швейной машиной, украшенной
инкрустациями,  --  темный  проход,  полный  хлама.  Когда,   в
субботнюю  ночь,  Пильграм  входил  к  себе  в спальню, где над
широкой постелью было несколько  увядших  фотографий  одного  и
того же корабля, Элеонора обыкновенно уже почивала. Он бормотал
себе  под  нос, шаркал куда-то с зажженной свечой, возвращался,
громко запирал дверь, кряхтел, снимая  сапоги,  и  потом  долго
сидел  на краю постели, и жена, проснувшись, начинала стонать в
подушку, предлагая ему помочь раздеться, и тогда он, с  урчащей
угрозой  в  голосе,  велел  ей утихнуть и повторял слово "тихо"
несколько раз сряду, все более свирепо. После удара,  когда  он
чуть  не  умер  от  удушья  и  долго не мог говорить, -- удара,
случившегося с ним в прошлом году,  как  раз  когда  он  снимал
сапоги,  --  Пильграм ложился спать нехотя, с опаской, и потом,
уже лежа под периной, рядом с женой, приходил в бешенство, если
в соседней кухне капал кран. Он будил жену,  и  она  шлепала  в
кухню,  --  низенькая,  в  унылой  ночной  рубашке,  с толстыми
волосатыми икрами, с маленьким лицом, лоснившимся от  перинного
тепла. Они были женаты уже четверть века и были бездетны. Детей
Пильграм  никогда  не  хотел,  дети  служили  бы  только лишней
помехой к воплощению той страстной, неизменной, изнурительной и
блаженной мечты, которой он болел с тех пор, как себя помнил.
     Он спал всегда на спине,  низко  надвинув  на  лоб  ночной
колпак,  --  это  был  сон  по  шаблону,  прочный  и шумный сон
лавочника, доброго  бюргера,  и,  глядя  на  него,  можно  было
предположить,  что сон с такой пристойной внешностью совершенно
лишен видений. На самом же деле этот сорокапятилетний, тяжелый,
грубый  человек,  питавшийся  гороховой  колбасой  да   вареным
картофелем,   мирно   доверявший   своей  газете,  благополучно
невежественный  во  всем,  что   не   касалось   его   одинокой
бессмысленной  страсти,  видел  -- без ведома жены и соседей --
необыкновенные  сны.  По  воскресеньям  он  вставал  поздно,  в
несколько  приемов  пил  кофе, потом выходил гулять с женой, --
молчаливая, медленная прогулка,  которую  Элеонора  всю  неделю
прилежно  предвкушала.  В  будни же он открывал лавку как можно
пораньше, рассчитывая на детей, мимо идущих  в  школу,  --  ибо
последнее   время  он  держал  в  придачу  к  основному  товару
кое-какие  школьные  принадлежности.  Бывало,  мальчик   лениво
плетется  в  школу,  раскачивая  сумкой  и жуя на ходу, -- мимо
табачной, где в папиросных коробочках  некоторых  фирм  имеются
цветные   картиночки,  которые  очень  выгодно  собирать,  мимо
колбасной, напоминавшей, что  слишком  рано  съеден  бутерброд,
мимо  аптеки,  мимо  москательной,  --  и,  вспомнив, что нужно
купить резинку, входит в  следующий  магазин.  Пильграм  мычал,
выдвинув   нижнюю   губу   из-под  мундштука  трубки,  и,  вяло
порывшись, выкладывал на прилавок открытую картонку, после чего
безучастно глядел перед собой, пуская частые  струйки  дешевого
дыма.  Мальчик  щупал  бледные  аккуратные  резинки, не находил
излюбленного сорта и удалялся, ничего не купив. Главный товар в
магазине оставался незамеченным, --  такие  уж  пошли  дети,  с
горечью думал Пильграм и мельком вспоминал собственное детство.
Его  покойный  отец, -- моряк, шатун, пройдоха, -- женился, уже
под старость, на  желтой  светлоглазой  голландке,  которую  он
вывез  с  Борнео,  и,  покончив  со  странствиями, открыл лавку
экзотических вещей. Жена вскоре умерла, сын ходил  в  школу,  а
потом  стал  помогать в лавке. Он теперь не помнил точно, как и
когда стали появляться в ней ящики с бабочками, но помнил,  что
любил  бабочек  с  тех  пор,  как  существует. Очень постепенно
бабочки  стали  вытеснять  сушеных  морских   коньков,   чучела
колибри,  дикарские  талисманы,  веера  с  драконами  и  прочую
пыльную дрянь. Когда умер отец, бабочки окончательно  завладели
магазином,  хотя  еще  долго  доживали  свой  век.  там  и сям,
парчевые туфли, бумеранг, коралловое ожерелье, -- потом  и  эти
остатки  исчезли,  бабочки  царствовали  самодержавно, и только
очень недавно они, в свою  очередь,  начали  сдавать:  пришлось
пойти  на  уступки,  появились  учебные  пособия,  естественным
переходом  к  которым  служил  стеклянный  ящичек  с  наглядной
биографией  тутового  шелкопряда. Торговля шла все хуже и хуже.
Учебные пособия, а из бабочек все то,  что  могло  придтись  по
вкусу  обывателю, -- наиболее крупные, привлекательные виды, да
яркие крылья на  гипсе  в  багетовых  рамочках,  украшение  для
комнаты,  а  не гордость ученого, -- выставлены были в витрине,
меж тем как  в  самой  лавке,  пропитанной  миндальным  запахом
глоболя,   хранились   драгоценнейшие   коллекции,   все   было
заставлено разнообразными ящиками, картонками. коробками из-под
сигар с торфяными подстилками, -- стеклянные  ящики  стояли  на
полках,  лежали  на  прилавке  или же были вставлены в высокие,
темные шкалы, --  и  все  они  были  наполнены  ровными  рядами
безупречно  свежих,  безупречно  расправленных  бабочек. Иногда
появлялась живность: тяжелые коричневые куколки, с  симметрично
сходящимися  бороздками на грудке, показывающими, как упакованы
зачаточные крылья,  лапки,  сяжки,  хоботок  между  ними,  и  с
членистым   остроконечным   брюшком,   которое  вдруг  начинало
судорожно сгибаться вправо и влево, если такую куколку тронуть.
Лежали они во мху и стоили недорого, -- и со  временем  из  них
вылуплялась  сморщенная,  чудесно  растущая  бабочка.  А иногда
появлялись для продажи другие, случайные,  твари  --  маленькие
черепахи ювелирного образа или дюжина ящериц, уроженок Майорки,
холодных,  черных,  синебрюхих, которых Пильграм кормил мучными
личинками на жаркое и виноградинами на сладкое.  Всю  жизнь  он
прожил  в  Пруссии,  всю  жизнь,  безвыездно.  Энтомолог он был
превосходный,  венец  Ребель  назвал  его  именем  одну  редкую
бабочку,  да и сам он кое-что открыл, описал. В его ящиках были
все страны мира, но сам он нигде не побывал и только иногда, по
воскресеньям,   летом,   уезжал   за    город,    в    скучные,
песчано-сосновые   окрестности   Берлина,   вспоминал  детство,
поимки, казавшиеся тогда такими необыкновенными,  и  с  грустью
смотрел  на  бабочек,  все  виды  которых ему были давным-давно
известны, прочно, безнадежно соответствовали пейзажу, -- или же
на  ивовом   кусте   отыскивал   большую,   голубовато-зеленую,
шероховатую  на  ощупь гусеницу с маленьким фарфоровым рогом на
задке. Он держал ее, оцепеневшую, на ладони, вспоминал такую же
находку в детстве, -- замирание, приговорки восторга, -- и, как
вещь, ставил ее обратно на сучок. Да, всю жизнь  он  прожил  на
родине,  и,  хотя  два-три раза подвернулась возможность начать
более выгодное дело -- торговать сукном, -- он крепко  держался
за  свою  лавку, как за единственную связь между его берлинским
прозябанием  и  призраком   пронзительного   счастья:   счастье
заключалось  в  том,  чтобы  самому, вот этими руками, вот этим
светлым кисейным мешком, натянутым на  обруч,  самому,  самому,
ловить  редчайших  бабочек  далеких стран, собственными глазами
видеть их полет, взмахивать  сачком,  стоя  по  пояс  в  траве,
ощущать  бурное  биение  сквозь кисею. Деньги на это счастье он
собирал, как человек, который подставляет чашу под драгоценную,
скупо капающую влагу и всякий раз, когда хоть немного  собрано,
роняет  ее,  и  все  выливается,  и  нужно  начать  сначала. Он
женился, сильно рассчитывая на приданое, но тесть через  неделю
помер,  оставив  наследство  из  одних  долгов. Затем, накануне
войны, после упорного труда все у него было готово  к  отъезду,
-- он даже приобрел тропический шлем; когда же это рухнуло, его
еще  некоторое  время утешала надежда, что теперь-то он попадет
кое-куда, -- как  попадали  прежде  на  восток  или  в  колонии
молодые    лейтенанты,   которые,   томясь   походной   скукой,
принимались составлять коллекции бабочек и жуков,  чтобы  потом
на  всю жизнь пристраститься к ним. Слабый, рыхлый, больной, он
был оставлен в тылу и иностранных  чешуекрылых  не  увидел.  Но
самое  страшное,  --  то,  что  случается только в кошмарах, --
произошло через несколько лет после войны: сумма денег, которую
он опять с трудом набрал, сумма  денег,  которую  он  держал  в
руках,  --  эта  вполне  реальная сгущенная возможность счастья
вдруг превратилась в бессмысленные бумажки. Он чуть  не  погиб,
до сих пор не оправился...
     Покупатели  были  сравнительно  не  редки,  но приобретали
только мелочь, скупились,  жаловались  на  бедность.  Последние
годы,   чтобы  слишком  не  волноваться,  он  избегал  посещать
энтомологический клуб, членом которого давно состоял. Иногда  к
нему  заходил  коллега,  и Пильграма бесило, когда тот, любуясь
ценной бабочкой, рассказывал, где и при  каких  обстоятельствах
он  ее  ловил;  Пильграму  казалось,  что рассказчик совершенно
равнодушен, пресыщен дальними странствиями  и  должно  быть  не
испытывал ничего, когда утром, в первый день приезда, выходил с
сачком  в  степь.  В магазине тускло пахло минд